После парада ему всегда невыносимо одиноко. Шеренга за шеренгой — его лучшие сыны, его прекрасные дочери, его плоть и кровь — они идут с улыбками на лицах, но их, как и его, душат слёзы.
Он помнит их всех. Он был со всеми, с каждым, гладил каждого умирающего по волосам, держал за руку, глотая слёзы, чтобы им не было страшно. Они умирали ради него, они страдали ради него — меньшее, что мог сделать Иван — быть рядом.
Его мёртвые его не оставят.
И Людочка, что любила громко и весело смеяться — всегда звала его Ванюшей, и серьёзный строгий Борис, который молчаливо жал ему руку и обнимал — будто на удачу, и Сашка — четырнадцатилетний озорной мальчишка из партизан, которому он таскал яблоки…
И множество, множество других, Россия видит всех — помнит каждого, даже тех, чьих лиц нет в нескончаемом потоке Бессмертного полка. Они улыбаются ему — окровавленные, контуженные, смертельно уставшие и голодные, истощённые и запытанные до смерти. Они улыбаются и говорят, что были часть чего-то великого.
Россия редко может сдержать слёзы — поэтому ни с кем не встречается в этот день.
Но дома… Дома только звенящая тишина, изредка нарушаемая мяуканьем кота. Дома у него нет сил, чтобы заявить — смотрите, я воскрес! Восстал из пепла, подобно фениксу. Смотрите — я живой! — но Россия чувствует себя мёртвым.
И бледные руки — не его, не его печальные глаза, не его непослушные волосы… Да и сам он весь не свой.
Кажется, что тогда он всё-таки умер.
И год за годом, он привык, что этот в день — он один.
Когда раздаётся звонок в дверь, он даже не двигается с места. Это не время для распрей, и кто бы это ни был, Россия не хочет его видеть.
Звонок повторяется, и Иван плетётся к двери.
Первым делом он аккуратно отстраняется от целого моря гвоздики. Ярко-красная, собранная в гигантский букет — явно очень дорогая. Но замереть заставляет не это.
Германия выглядит как побитый щенок. Он отводит взгляд, прячет алые щеки за букетом. На его пальто — у сердца, как и положено — георгиевская ленточка.
Иван не может заставить себя произнести даже обычного «здравствуй».
Впрочем, Людвиг тоже молчит.
Проходит в коридор по кивку, пока Иван дрожащими пальцами пытается закрыть дверь. Пока Людвиг раздевается, уносит букет на кухню, ставит в вазу.
Германия мнется у кухни, пока Иван не разрешает ему войти — тоже безмолвно. Гость, напоминает себе Россия. У него гость, а гостей нужно угощать — хотя бы чаем.
Он ставит чайник кипятиться, ставит на стол нарезанный хлеб, (чувствует всем телом взгляды Германии), пытается нарезать колбасу… Только руки дрожат так, что есть угроза остаться без пальцев.
Людвиг забирает у него нож.
— Порежешься. — Кратко выдаёт он, сам нарезает всю палку, ставит на стол. Иван не уверен — то ли он сам сел, то ли это Германия усадил его на кухонный уголок.
Ещё через пару секунд Крауц ставит перед ним кружку с горячим чаем, а сам садится неподалёку.
Иван обжигает горло, делая большой глоток, но даже не морщится. Сказать ему нечего — кажется, всё сказано достаточно давно.
Германия молчит тоже, только смотрит так, что кусок в горло не лезет — хотя у России сегодня и так аппетита нет.
Собственные мысли — как помехи в старом радио.
Людвиг ещё никогда не приходил именно в этот день. Но сегодня — сейчас — Германия сжимает его ладони в своих — целует бережно, нежно, почти и не касаясь.
Прости меня.
Иван прикрывает глаза — картинка расплывается из-за слёз, застилающих взор. Он чувствует как чужие губы аккуратно сцеловывают их с раскрасневшихся щёк.
И они молчат, потому что слова могут разрушить всё. Они молчат, потому что скорбь у них одна — смертная доля любимых детей.
Чай стынет, а его так крепко обнимают — нет желания вырываться.
И в этот момент Иван понимает — Людвиг не говорить — молчать сюда пришёл. А пришёл потому что ему тоже больно.
Наверное, также страшно как и ему самому.
И молчание уже не скорбное, а понимающее.
Так трудно смотреть в будущее, когда миллионы мертвых ласковых рук тянут тебя назад, к себе, мол — мы одно, и твоё место — с нами.
— С днём победы, Иван. — Выдыхает Людвиг, пряча лицо у него на плече.
С днём победы, и прости меня.
