Gentleness

      Неро смотрит ему в спину. Другом назвать уже не сможет. Друзья не отнимают у друзей всё, что им дорого. Но и врагом звать не хочет. Враги должны ненавидеть друг друга. У Неро ненавидеть не получается. После всего почему-то возненавидеть его он так и не смог. Это всё так до больного неправильно, но он об этом не думает. Смотрит куда-то между выпирающих из-под рубашки лопаток. Туда же направлено и дуло от револьвера.

Океан в ушах заглушает звук выстрела.

      Помимо солёного океанского бриза, нос щекочет и запах пороха.      Анджело не оборачивается. Не двигается ещё несколько долгих секунд, пока в ушах всё ещё звенит.       Ему больно.       Ему намного больнее, чем он рассчитывал.       Если бы пуля прошла навылет, возможно, боль не была бы такой же жгучей.              Но пуля его даже не задевает.       Осознание этого даётся непозволительно медленно и после делает только хуже. Ком подступает к горлу, сдавливая так, что сделать глоток солёного воздуха оказывается до невозможного трудно. Нет. Нет. Нет. Он должен был умереть, умереть сейчас, умереть от его руки. Он не в праве рассчитывать на другой исход. Не после того, что он сделал. Сглатывание стоит огромных усилий.       Обращённые в сторону Неро глаза широко распахнуты. Взгляд такой чистый, внезапно искренний, эмоции прозрачнее самого океана. Их столько сразу, что Неро готов захлебнуться. Перед ним больше не Авилио Бруно, не тот жестокий манипулятор с упрямо непроницаемым взглядом. Теперь это всего лишь Анжело, сломанный мальчик, которого он уже дважды убить не смог. Которого, в отличие от Авилио, он совсем не знает. Мальчик, которому оставили одну только боль. Впрочем, так же, как и ему.       Неро теперь сломан тоже.

***

      Они едут долго. Успело стемнеть. В воздухе больше не чувствуется соли. Анжело спит, или делает вид, что спит, свернувшись на заднем сидении, укрытый пиджаком Неро. Выглядит так беззащитно в зеркале заднего вида.       Гравий с шумом вылетает из-под колёс, когда машина не плавно съезжает в поворот. Всё же лучше смотреть на дорогу. Покачнулась на соседнем сидении и тихонечко звякнула, как в знак протеста, банка с ананасами.       Анжело открыл глаза, но ничего не сказал. Он не знал, куда они едут. Не спрашивал, потому что Неро, кажется, не знал тоже. Да и не важно куда. Главное — в Лоулесс им не вернуться. Некуда возвращаться. Не к кому. Они уже так долго блуждают в полумраке по пустым дорогам, что кажется, кроме них, в мире никого больше и нет. Совсем одни во вселенной, два сломанных несовсемчеловека.       Кроме друг друга у них никого не осталось.       Мысль эта невыносима обоим, она вбивается гвоздями под кожу, стоит только её допустить.       Эта мысль становится их константой.       Каждый понимает, что жить без другого уже не сможет. Если вообще когда-нибудь сможет жить.

***

      Дешёвый мотель. Снова. В городе, которого даже на карте нет.       Им бы уже давно стоило разойтись и идти каждый своей дорогой. Так было бы правильно. Логично. Их ведь вместе совсем ничего не держит. Анжело сможет достать себе средства, сможет продолжить существовать. Как, несомненно, и Неро. Сможет. Но никто из них озвучивать это не спешит, равно как и из чужих уст боится однажды услышать. Здесь логика совсем ничего не значит. Всё здесь намного глубже, иррациональнее, ощутимее.       Они привязаны друг к другу болезненно сильно, словно невидимой жёсткой верёвкой, что натягивается и сжимается на шее, стоит только отойти дальше. Расставание равносильно перекрытию кислорода.       Номер — один на двоих, с простым, но нисколько не убедительным объяснением не упускать из вида. Неро признается себе в неуместности этого, ведь он более чем уверен, что Анжело никуда не сбежит. А ему, Анжело, на деле — всё равно. Неро и так позволил ему слишком многое, жить позволил, так что тут грех жаловаться.       Неро к нему незаслуженно добр. Анжело понимал это. Неро понимал тоже. И сжимал крепче руками уткнувшегося к нему в грудь Анжело. Стоя посреди комнаты в этом убогом мотеле.       Их влияние друг на друга разрушительно. Оно дробит кости и превращает внутренности в кровавое месиво. Но это помогает обоим чувствовать себя хоть немного живыми. Ещё не до конца очерствевшими, ещё в принципе способными чувствовать. Это их обоюдная болезненная потребность, которая сильнее сигаретной зависимости.       Анжело будто распадается на части, заключённый объятьями. Неро не отпускает, держит сильно и почти нежно, потому что его мальчик, кажется, с малейшей неосторожностью просто рассыпется. Слёзы бесшумно катятся по его щекам, оставляя дорожки из соли. Пальцы Неро стирают их трепетно и легко. Ему в пору самому плакать, только это ему навряд ли поможет, поэтому Анжело плачет за них двоих. А Неро не пытается успокоить. Принимает покорно боль, вырывающуюся так отчаянно и так тихо, поглаживает напряженные плечи, а после держит лицо в ладонях, невесомо целуя веки и — смазано — щёки. Принимает боль не чужую — и не свою. Их общую боль. Ловит губами вдох и выдох, едва касаясь. Ощущает чужую дрожь пальцами, скользя медленно вдоль позвоночника вниз, безбожно сминая рубашку. От него не пытаются отстраниться, обжигая горячим воздухом рот, а затем и губы обжигая губами, мягкими и влажными, и солёными, как океан. Его собственный океан. Первый поцелуй отдаёт горечью, хоть и приторно сладкий от количества сахара, что Анжело всегда кладёт себе в чай. Тишина прерывается рваными полувздохами-полувсхлипами и несколькими стуками капель по замутнённому оконному стеклу. Они стоят так, кажется, вечность, прижавшись, пока дрожь Анжело наконец не сходит на нет, и не высыхают последние слёзы. Новое утро встречает свежестью и сырой прохладой. Анжело в слишком большой для себя рубашке курит у открытого окна, наблюдая как рассеивается дым подобно его же мыслям. Ночь остаётся на коже отпечатками трепетных поцелуев на бледных плечах и лопатках. Воспоминания о близости не вызывают в душе никакого резонанса. Всё, наконец, ощущается до безумия правильным. Только спустя время он осознаёт, что его заметно бьёт дрожь, и Неро, подойдя, закрывает окно. Забирает из его рук сигарету и затягивается сам, долго и глубоко. Будто последний раз в жизни. Затем тушит и оставляет в пепельнице, за руку возвращая Анжело обратно в тёплую постель. Анжело ни за что бы не подумал, что мафия может быть нежной. Но Неро в привычные рамки никогда и не вписывался. И иначе, кроме как болезненной нежностью, то, что происходит между ними, не назвать. Через час они спускаются к завтраку. Всё слишком правильно и неправильно одновременно. Они молчат, но Неро уверен — думают об одном и том же. О том, что будет дальше, нет никаких представлений. Снова вспоминает их поездку к океану и его, будто током, бьёт осознание. — Я никогда не был в Нью-Йорке. Анжело замирает и поднимает на него свой непроницаемый взгляд. Тот самый, от которого хочется пустить себе пулю в лоб. Неро его выдерживает и буднично добавляет: — Да и вообще на восточном побережье. Анжело не отвечает, но Неро знает, что он всё понял. Пусть Анжело говорит даже реже, чем Авилио Бруно, Неро это совсем не смущает. В Нью-Йорке воздух оказывается холоднее.