Через стекло

— Опа! — сказал Дар и захохотал. Вообще-то звали его иначе — Эльдар. Эльдар Муратов. Но Ефим знал, что свое полное имя Дар ненавидел. Настолько, что, когда девицы, охочие до общения с этим улыбчивым и нахальным красавчиком, заводили: «Эльда-ар! Эльда-арчик!», делался похож на пациента зубоврачебного кабинета, явившегося на прием с острой болью. А вот самому Ефиму имя Эльдар нравилось. И Дар тоже. И даже Эльдарчик было ничего так. Всяко лучше Фифы! Фифа, блядь! Прицепилось — не отделаешься. Ефим — Фима. Это факт. А когда еще и фамилия Фалеев, то вообще жопа. Вернее ФиФа. И ладно бы еще он с таким-то чудо-прозвищем сам был здоровенным шкафом! А так ведь и внешне типичный задрот. Ростом метр с кепкой, конституция птичья — того гляди ветром унесет, крылья не понадобятся. Да и все остальное в тему: мордочка смазливо-девичья и глазки — «наивняк на базе». Пиздец. Фифа. — Шоу «За стеклом»! — продолжал ржать Дар, и Ефим протиснулся мимо него в номер, чтобы осмотреться. Комната была просторной и светлой. Огромные окна смотрели на раскинувшийся внизу Берлин. Две отнюдь не узенькие кровати разделял довольно широкий проход с тумбой по центру. Напротив на стене плоский телевизор. Под ним стол и вдвинутый под него стул. Просто здорово. Когда их группа, совершавшая экскурсионное турне по Германии в рамках спонсорской программы по обмену студентами-лингвистами, останавливалась на ночевку в предыдущем городе, то их расселили в каком-то хостеле с двухъярусными кроватями. А тут — неожиданные красота и богачество. Вот только… — Стеклянная баня — раздевалка через дорогу, — продолжал веселиться Дар. Ефим обернулся и обомлел: там, где по традиции располагались «удобства», все реально было из стекла! Вот вообще все! Разве только сортир оказался огорожен матовыми стенками, и в него вела матовая же стеклянная дверь. А вот душ от комнаты был отделен стеклом самым обычным — идеально чистым и прозрачным. Да, имелась плотная снежно-белая занавесочка, которую можно было задернуть, прикрываясь от соседа по комнате, но все равно… — Фифа, тебе известно такое занятное извращение как вуайеризм? — Дар толкнул обомлевшего Ефима локтем в бок и снова заржал. — Нет? А придется постигать! Ефим сопнул носом и решительно протопал к дальней от «стеклянной бани» кровати, на которую и уселся демонстративно. — Э-э-э! — опомнился Дар. — Фифа! Твое место у параши! — Эльдарчик, — гнусно-елейным тоном отозвался Ефим, — кто опоздал, тот не успел. — Гад ты, конечно, и я тебе это припомню, — отозвался Дар, хищно щурясь. — Но, если честно, мне пофиг. Меня Маринка с Лерочкой к себе на рюмочку чая вечерком приглашали, так что… Ну, сам понимаешь. Ефим понимал. Что уж тут могло быть непонятно? Настроение вмиг стало пакостным. Вот болван! А ведь такие планы строил! Такие мечты вынашивал! Эх! И догадал же господь родиться не Лерочкой или Мариночкой, а Ефимом. Интересы в смысле любовных пристрастий те же, а на «рюмочку чая» парня хрен позовешь без риска в морду получить. Так что приходилось таиться, скрывать свою сущность и прятать свои хотелки, иногда позволяя себе оторваться анонимно, знакомясь с такими же страдальцами через интернет. В последнее время, правда, практиковать это Ефим перестал, потому как влюбился, идиот такой. Естественно, безответно; естественно, в носителя Y-хромосомы; и естественно, в натурала с редким именем Эльдар! Дар, блядь! Подарочек к началу нового учебного года! Не ждавший никакой засады Ефим приперся на первую пару и влип. Сразу. По уши. Любовь влетела тяжелым кулаком прямиком в солнечное сплетение, и Ефим — фифа, блядь! — какое-то время, показавшееся бесконечно долгим, просто стоял и пучился, пытаясь унять сердцебиение и вытолкнуть из легких ставший вдруг вязким, как малиновое варенье, воздух. — У нас новенький, — сообщила всем староста их немецкой группы Оля Казакова. — Родители Дара только недавно переехали в наш город, и ему пришлось переводиться в новый институт. К нам. Так что прошу любить и жаловать — Эльдар Муратов. С первым пожеланием Ефим справился легко — любить стал сразу. А вот жаловать получалось плохо, потому что Эльдар («Дар, ребята! А то в морду!») оказался язвительным и грубоватым. Да и на Ефима — Фифу! — обращал внимание разве только для того, чтобы подколоть как-нибудь. Эх! Нет в жизни справедливости! Ефим уже давно перестал на что бы то ни было надеяться и просто тупо ждал, когда внезапное чувство к Дару «перегорит». Но учебный год закончился, а влюбленность лишь укрепилась, превратившись в любовь! Оставалась, правда, особая надежда на каникулы, когда Дара рядом не будет, а значит, шанс избавиться от наваждения возрастет. Но тут вдруг выяснилось, что и Ефим, и Дар, показав лучшие результаты в учебе, попали в число избранных — тех, кому спонсоры, среди которых, кстати, были и родители Эльдара Муратова, оплатили поездку в Германию с целью «погружения в языковую среду». Ефим оптимистом никогда не был и от этого турне ничего особого в плане выстраивания личных отношений не ждал (или, по крайней мере, запрещал себе ждать). И тут вдруг Дар сам захотел разделить с «Фифой» комнату, выбрав его из числа прочих парней, когда всем было предложено разбиться на пары для расселения по неожиданно комфортным гостиничным номерам. Пояснил это Дар так: мол, такой задохлик точно ночью не храпит, но Ефим вдруг стал на что-то надеяться. А тут — «стеклянная баня» и Маринка с Лерочкой. После ужина всей студенческой компашкой долго гуляли по городу, а потом засели в баре на первом, цокольном этаже отеля. И даже Стелла Петровна — преподавательница немецкого языка и единственный «взрослый» в их команде, возражать против такого ничего не стала, а сама заказала себе высокий бокал Berliner Kindl. Ефим тоже пил пиво. С совершенно четкой целью — чтобы заснуть сразу. От пива его всегда рубило в ноль. После первой же порции глаза начинали слипаться, а после второй оставалось только отползать. Что он и сделал, стараясь не пялиться на Дара тоскливым взглядом голубого щенка, с которым никто не хочет играть. Да и чего пялиться-то, если по обеим сторонам от него засели довольные и веселые Маринка Васильева и Лерка Петровская? Ефим поднялся в номер, заперся на щеколдочку («Интересно, от кого бы это?») и принял душ, поглядывая через мигом покрывшееся каплями стекло в сторону пустого темного номера и дальше — в незашторенное окно. Было… странно. И почему-то приятно. В душé поселилось странное ощущение свободы. Примерно такое, как возникало у Ефима, когда он ездил к бабушке на дачу, где «удобства» были во дворе. Мыться там приходилось в хлипком деревянном строении с окрашенным черным баком на крыше и щелями между неплотно пригнанными досками, через которые проникали лучи солнца и был виден соседний двор, где в огороде вечно кто-то копался. В бабушкиной душевой всегда как-то особенно пахло (то ли сушившимися под потолком травами, то ли нагретым деревом, то ли той самой свободой и раскрепощенностью), и Ефим запах этот обожал. Так же сильно, как ощущение, которое всякий раз появлялось у него после того, как он раздевался и вставал под струи воды, четко понимая, что только тонкие щелястые деревяхи отделяют его от мира вокруг. В шикарном, идеально чистом душе высотного отеля Парк Инн, что на Александрплац в Берлине, пахло лишь только что использованным Ефимом мылом, но стеклянные стены и вид на ночной город давали то же легкое, щекочущее нервы ощущение недозволенности, выхода за некие рамки, смелой открытости. Дар плел что-то странное про вуайеризм, а тут была какая-то его полная противоположность. Нет, не болезненное желание светить мудями перед посторонними людьми, но яркое удовольствие от такого вот «неформата», когда тебя никто увидеть не может, но при этом ощущение, что ты не в запертом, закрытом со всех сторон пространстве, заставляет приятно поеживаться и улыбаться смущенно. Ефим домылся, натянул трусы — не один-то, чай, в комнате будет! — отодвинул щеколду, чтобы явившийся посреди ночи Дар смог сам отпереть дверь и не будил Ефима («Ага! Конечно! Так он и не проснулся!»), и с довольным вздохом забрался в чистую постель. Господи, хорошо-то как! А теперь баиньки. И ни о чем «таком» не думать! Не представлять себе Дара, который сейчас уже наверняка занят «рюмочкой чая» в номере Маринки и Лерки. Не гадать о том, будет ли у них что-то после или нет. Просто спать! Выпитое пиво помогло, и через несколько минут сон укутал теплым нежным одеялом, шепнул в ухо что-то ласковое и даже, кажется, поцеловал в лобик, баюкая. Сколько он проспал? Да бог его знает! Ясно было лишь то, что причиной побудки предсказуемо стала хлопнувшая дверь. Однако, когда Дар громким шепотом спросил: «Фифа, спишь?», сознаваться в своем пробуждении Ефим и не подумал — почему-то стало неловко. — Ну и дурак! — сказал Дар и принялся раздеваться. Он явно был здорово навеселе, потому что его совершенно точно штормило. Да и то, как решительно Дар избавился от трусов, зашвырнув их куда-то в сторону притулившегося к стене и так и не разобранного чемодана, сказало о многом. Продолжая что-то бормотать себе под нос, Дар прошлепал в сторону душа и… включил там свет. Еще не высохшие капли воды на стекле засверкали, таинственными бриллиантами украшая и без того совершенное тело Дара, и Ефим замер, сглатывая мгновенно набежавшую слюну. Задернет штору или нет? Но Дар делать это и не подумал. То ли потому, что был пьян и море ему оказалось по колено. То ли потому, что был уверен: Ефим спит. Дар двигался неторопливо, явно наслаждаясь процессом, как давеча сам Ефим: поднимал вверх лицо, ловил ртом струи воды и улыбался. Его непокорно вьющиеся волосы, намокнув, распрямились, быстрые прозрачные потоки омывали смуглое, ладно скроенное тело — широкие плечи, выпуклую грудь, руки прекрасной лепки, промежность и ягодицы, которыми Дар нет-нет да поворачивался к темноте комнаты и, естественно, к зачарованно замершему Ефиму. Но совсем лихо стало, когда Дар выдавил на ладонь гель и начал намыливать себя. Пальцы ласкающе проходились по животу, по груди, задевая мгновенно напрягшиеся соски… А потом Дар наклонился, притискивая ягодицы к стеклу перегородки, и принялся мыть себе ноги… Ефим глянул на две чуть сплющенные половинки и на темную расселину между ними и, не имея сил сдержаться, полез себе в трусы. Член под пальцами, кажется, даже пульсировал от притока крови. Первое же прикосновение сразу увело за грань — стало ясно, что теперь уже не притормозить и не убедить себя, что подсматривать нехорошо, а вуайеризм («Вот чертов Дар! Накаркал ведь!») — извращение и вообще зло. Так что Ефим лежал, следил за руками Дара, неторопливо двигавшимися по телу, и дрочил — то медленно и томно, то ускоряя темп так, что в кулаке хлюпать начинало от обильно выступившего предэякулята. А Дар… Дар словно нарочно делал все для того, чтобы окончательно лишить тайного наблюдателя последних крупиц разума: нагибался, трогал себя, гладил, с особой тщательностью мыл промежность. Или уже не мыл? Ведь когда люди просто моются, у них на это не встает, нет ведь? И для того, чтобы сделать член чище, не нужно ритмично и неторопливо гонять по нему шкурку, при этом другой рукой нежа и перекатывая в пальцах яички. А Дар все это делал! И получал при этом явное удовольствие: жмурился, кусал губы и по-прежнему, сволочь такая, улыбался развратно-мечтательно. Маринка и Лерка были недостаточно хороши? Или, напротив, хороши настолько, что никак из головы не шли? Мысль о девицах, от которых только что приперся Дар, несколько сбила настрой, оргазм отступил, и если бы этот козел блудливый теперь выключил воду и отправился спать, то Ефим сумел бы сохранить остатки самоуважения. Но Дар и не думал останавливаться. Теперь он принялся мыть голову. Мыльные потоки потекли по торсу, зарываясь в темные волосы в паху. Поднятые вверх руки позволили Ефиму видеть все тело Дара: каждую мышцу, каждую выпуклость, каждый изгиб. Но более всего по-прежнему манил член: покачивающийся при каждом движении, натянутым луком изогнутый вверх, темный от прилившей крови… Ефим невольно облизнул губы, представляя себе, каким он мог бы быть на вкус и какими были бы ощущения от прикосновения к блестящей гладкой головке. Минет Ефим делал всего одному человеку — тому, про которого начал было думать, что тот может стать ему настоящим партнером, а не инструментом для снятия симптомов острого недоебита. Но именно минет положил этим мыслям конец. Парень оказался нетерпелив и даже груб, постоянно хватал за волосы, удерживая голову и не давая отстраниться, толкался членом прямо в горло. Ефим слишком хорошо запомнил, как тогда беспомощно давился и кашлял, и более на такое никогда не соглашался. Ну, и с тех пор стал стричься радикально коротко — так, чтобы не ухватить… И вот теперь, подглядывая за Даром, думал лишь об одном: как смело войдет к нему под струи теплой воды, опустится на колени и самым кончиком языка, словно бы испрашивая разрешение, коснется дырочки уретры… Коснется и глянет наверх, в лицо Дару, чтобы получить ответ, и увидит в глазах любимого человека не волну отвращения, не шок и не желание прибить на месте, а жаркое возбуждение, жажду удовольствия и просьбу продолжать… И тогда Ефим возьмется за дело всерьез. Начнет посасывать головку, станет лизать ствол и нежно целовать яички, а после просунет руку Дару между ног, чтобы аккуратно тронуть вход в его тело и… И Дар повернулся, а после, прогнувшись в пояснице, неторопливо провел рукой между половинками ягодиц… Еще… И еще раз… Просовывая палец чуть глубже и совершенно точно касаясь при этом ануса… — Мххх! — Ефим выдохнул в подушку, зажав зубами плотную ткань наволочки, и излился, содрогаясь и пачкая простыню и пальцы. В глазах потемнело, дыхание сбилось, сердце колотилось где-то в горле, член стал болезненно чувствительным, в заднице томно тянуло. — Ну что, кончил? — с явно читаемой усмешкой в голосе спросил Дар. Ефим замер, как мышь под веником, в секунду осознав, что Дар уже не в душе, а стоит совсем рядом, возле кровати. И наверняка слышит то, как Ефим сопит, видит его пододеяльную возню, потное лицо и прикушенную зубами наволочку. Мамочки! Мамочки родненькие! Дар молчал, Ефим и вовсе, кажется, дышать перестал, буквально остекленев от смущения и страха перед тем, что сейчас неизбежно произойдет. Однако ничего так и не случилось. Дар постоял еще рядом, потом то ли вздохнул, то ли хмыкнул, прошлепал к своей кровати, зашуршал свежим, хрустким бельем и улегся. Ефим приоткрыл один глаз. Было темно, но не настолько, чтобы погрузить комнату в полный мрак, так что соседняя кровать была отчетливо видна. Дар лежал к нему спиной и не шевелился. Влажные волосы разметались по подушке, во всей позе — напряжение. И вот как теперь жить-то дальше?.. Как?! Просто лежать, слушать чужое дыхание, ждать, гадать и сдерживать себя, чтобы не начать скулить, объясняться и извиняться, было невозможно. Просто невозможно! Ефим тихо встал, оделся и вышел, невесомо прикрыв за собой дверь номера. Полумрак круглосуточного, но в это совсем уж позднее время пустого бара оказался идеален для того, чтобы спрятаться от мира. Ефим заказал себе чашку кофе, чтобы не нервировать бармена, и забился в угол. Если бы он сейчас был дома, то наверняка совершил бы что-то разгромно-разрушительное, но чужой город в чужой стране ставил в рамки, сковывал… Может, Дару, по крайней мере, хватит совести не трепать направо и налево о том, чему он стал свидетелем? Может, если, извиняясь, поползать на пузе у него в ногах, правда о Ефиме не станет общим достоянием? Может, Дар пожалеет нетрадиционно ориентированного дурака-одногруппника, который ведь никому ничего плохого не сделал? А после того, как все они вернутся на родину, можно будет перевестись в другой институт или вовсе переехать в другой город, где Ефима никто не будет знать, где до него никому не будет дела, где никто не станет его травить, а то так и бить просто за то, что он уродился каким-то кривым, неправильным, не таким, как большинство… — Вот он где! — Ефим вздрогнул, выныривая из своих невеселых мыслей — напротив, нервно притопывая ногой, стоял Дар. — Кофеек пьет! — Я… — Одно слово — Фифа! — Дар махнул рукой и вдруг решительно уселся напротив. — Ты куда драпанул-то? Я думал, может, за презиками. А ты тут сидишь с похоронным видом… — За… чем? Дар вдруг ухмыльнулся совершенно хулигански и сунулся ближе, заставив Ефима отпрянуть: — За гондонами, Фифа! Или зря я старался, вокруг тебя гоголем ходил; хвостом крутил, ревность в тебе взращивая; и даже попросил папашу оплатить всей нашей компашке, включая Стеллу Петровну, этот блядский отель — мол, в таком говне селят, что сил нет? — Ты пьян, Дар… — Да уж пришлось накатить как следует для решимости — спасибо Маринке и Лерке, которые завсегда в состоянии «а у нас с собой было»! Иначе никак! Что я, стриптизер-профессионал, что ли, чтобы по трезвяку шоу «За стеклом» для тебя устраивать? — Но… — Да, блядь, Фифа, пошли уже в нумера! А то мукает он, нокает… Или… — было поднявшийся на ноги Дар вдруг посерьезнел. — Или я в очередной раз все не так понял, мой гей-радар опять поломался, а ты натурал без страха и упрека и возмущен моим извращенским предложением до глубины души? — Ну… — Фифа! — Я не Фифа! У меня имя есть! — Смотри ты, реакция на раздражители присутствует. Теперь бы еще понять: мне по возвращении в родные пенаты надо опять вещички паковать и в другой город пиздовать? Или я все-таки поумнел, набил себе правильные шишки и на этот раз не совершил трагической ошибки, втрескавшись в конченного мудака подвида «треполус-гомофобес»? Колись: мы с тобой одной крови, Фимочка? — Сам ты Эльда-арчик! Дар показал Ефиму кулак, Ефим Дару — язык, после чего оба замолчали, прощупывая друг друга взглядами, словно минеры нашпигованное взрывчаткой поле. — Не молчи! — велел, дернув уголком губ, Дар. — Я свой танец голубых леблядей в ду́ше тебе уже станцевал. По чесноку, теперь твоя очередь цыганочку с выходом устраивать! Чувствуя себя парашютистом, который уже прыгнул вниз, но пока не знает — раскроется у него парашют или нет, Ефим тоже поднялся на ноги и рубанул — как кольцо дернул: — Я тебя люблю. Уже давно. Но я и представить не мог, что… Ну, что ты… тоже… тоже предпочитаешь парней. — Я предпочитаю, — согласился Дар и нервно засмеялся — глаза все еще недоверчиво шарили по лицу Ефима, но рот уже улыбался. — Но… Пуганый я, понимаешь? Не то что на воду — на лед дую с некоторых пор. Запал на тебя, но сам, первым, не смог к тебе подвалить, бздел. Мечтал, надеялся, что ты сделаешь хоть какие-то шаги навстречу, расставишь точки над «ё», а ты все никак. Я уж сомневаться начал — все ли я правильно понял, есть ли шанс, что ты… Знаешь, сколько я тебе писем написал? — Но я ничего… — Конечно ты их не получал! Я ж их все потер на хрен! А ведь такие там излияния были — на три романа, сука, хватит. Я идиот, да? Дар смотрел исподлобья, нервно переступал с ноги на ногу, кусал губу. А Ефим вдруг почувствовал огромное, всепоглощающее освобождение: парашют раскрылся, подхватил своим радужным куполом, не позволил расшибиться о землю. Да и стекло, все это время отделявшее его от Дара — не то, что было в душе номера берлинского отеля, а другое, виртуальное, но куда более крепкое, созданное предрассудками, догмами и навязанной моралью — теперь исчезло, растаяло, утекло водой, омывая душу. И почему, интересно, эти два слова — душ и душа — так похожи? Ефим покачал головой — самое время прикладной лингвистикой заниматься! Дар ждал, и дальше испытывать его (а заодно и свое) терпение было глупо. Руки дрожали, во рту пересохло. Казалось важным в такой момент сказать что-то большое, серьезное и важное — что-то куда сильнее простых и каких-то затасканно-скомканных слов о любви. Но Ефим так не умел, а потому, смущаясь и отводя глаза, как распоследняя фифа, лишь буркнул: — Я так и не понял: за презиками-то идти надо? — Ты все-таки невероятный тормоз! — улыбнувшись от уха до уха, откликнулся Дар и потянул Ефима за собой. — Если уж я нам такой шикарный порно-номер организовал, неужто возможно, чтобы я о смазке и презиках не позаботился? — Нуу… — И раз я такой решительный, запасливый и хитрый, то, чур, я сегодня сверху! — Э-э-э! — для проформы возмутился Ефим, испытывая при этом полный и всеохватный восторг. И тогда Дар, который разве что не бегом тащил его в сторону лифтов, притормозил, рассмеялся так громко, что строгие немецкие девицы за круглосуточно работающей стойкой ресепшен глянули осуждающе, и, сунувшись ближе, как и обещал, «припомнил»: — Кто опоздал, тот не успел, Ефимушка! Кто опоздал, тот не успел!