Всё минус доверие

      Этот финал — ни в какие рамки. Полный фарс, начиная от ее наряда и заканчивая номером. Кино в розовых тонах, от которого ему блевать охота. Он даже не уверен, что его улыбка выглядит приемлемо для приличного общества, какое они тут все упрямо пытаются строить. Лицемеры. Но он растягивает губы и пытается хлопать, надеясь, что его кислую мину не увековечат камеры-предатели. Наверняка, напрасно.       Она корчит из себя королеву, а он насквозь видит сквозь ее дешевую маску. Хотя, нет, — поправляет он тут же себя, — маска у нее самая что ни на есть дорогая. На вес золота, он бы даже сказал. И от этого воротит, как от грязи по весне на улицах Киева.       Но она не железная. Она лишь хочет казаться таковой, на самом же деле из последних сил пытаясь сохранить стойкость духа. Он знает это лучше других. В этом, блять, и есть его проблема: он знает ее даже лучше, чем ей самой хотелось бы.       Сегодня она — во всеоружии. Подготовилась на все случаи жизни, надев на себя всю броню, что была в ее распоряжении. Раз — красная помада, чтобы «нарисовать» улыбку, если ее Андрей не выиграет. Его передергивает от притяжательного «ее» перед именем этого парня. Два — высоченные шпильки, в которых она нелепо карабкается по ступенькам, если рядом нет руки, на которую можно было бы опереться. Он специально порой «забывал» подать ей руку, чтобы понаблюдать за этим цирком. Три — уже ставшее классикой в ее исполнении латексное платье, на этот раз скрытое тонкой сеткой с вышивкой под тон ее помады. Четыре — улыбки, объятия, флирт на камеры. А за ними — что? Что — в остатке? В осадке… Где-то в горле, и оттого неприятно першит, и хочется разорвать грудную клетку голыми руками, чтобы не болело, когда ее финалист кладет руку на ее талию так по-свойски.       Она — не — его — собственность.       Она и не его собственность.       Она вообще — ничья и своя личная, никому уже пять лет не принадлежащая. Создавалось только ощущение, что в последние месяцы в ее системе координат произошел сбой, позволивший ему на какую-то долю миллиметра стать к ней ближе, чем остальные. Ближе, чем ее Павел. Наверное, даже ближе, чем этот ее гребаный суперфиналист, что беспардонно держит ее за талию и поет, глядя в голубые глаза, так, как ему никогда не спеть.       И он малодушно утыкается в экран айфона, лишь бы не видеть ее горящих глаз, когда не_его руки ведут ее к красному креслу.       — Я не ревную, — парирует он, но голос его предательски подводит.       Будто назло, она обнимает Андрея так, как обнимает обычно его. Обнимала его, до вчерашнего вечера. До ссоры, до криков на весь дом, до хлопка дверью, после которого лишь — тишина, и он несется по трассе на бешеной скорости, за которую безбожно ругает ее сам… обычно.       Но что поделать, если от одного только взгляда на нее и недоделанного ловеласа у него будто все внутренности через мясорубку пропускает? А когда видит, как тот уводит ее с площадки еще до того, как из операторской раздается «снято», его и вовсе переклинивает.       Как и когда он оказывается перед ее гримерной, он сам не понимает. Он дергает ручку двери с ее именем, но та не поддается. Это было бы слишком легко для него, а он не намерен отступать. Раз, два, три удара один за другим, в ответ на который не раздается ни звука.       — Я знаю, ты там. Открой.       Он слышит тихий шорох за тонкой стеной, но ничего не меняется, и его просьба — приказ? — словно в воздух. Услышана, но не исполнена. Большой кулак со всей дури ударяет в хлипкую деревянную преграду: ее нехило перетрясает, но мужчина не чувствует боли.       — Открой, или я выломаю эту дверь ко всем чертям, — тихо говорит он, разделяя слова.       Его голос больше похож на рычание дикого зверя, нежели на человеческий, и он прикладывает невероятные усилия, чтобы не сорваться и на самом деле не расхерачить гримерные на мелкие куски.       Он знает, она все слышит.       Не спешит подчиняться. Не одна? Или опять строит из себя гордую?       — Тина! — ударяет он в этот раз раскрытой ладонью. Он удивлен, что еще никто не сбежался на шум.       Гордая, как же, — хмыкает он про себя. Хваталась за него двумя часами ранее, как за спасательный круг, как утопающая — не в море, в собственных сумасбродных мыслях. У него все еще отметины от ее ногтей на тыльной стороне ладони: другие их не видят, но он знает, они — там. И жгут, будто кто кочергой раскаленной прикладывает снова и снова.       Клеймо на всю жизнь. А он и не сильно-то против.       Память услужливо подбрасывает сцену из автомобиля и эти ее чертовы «Почуття», и в груди снова неприятно колет. И он забывает, что это — лишь выступление, сцена, игра, что он сам до этого обжимался перед всем залом с полуголыми бабами… Потому что он — устал, он не может больше — по ее правилам, в ее кошки-мышки.       Опять эти притяжательные… да чтоб им неладно было!       Поэтому он долбится в ее гримерку, пока остальные еще не протрезвели от фееричного финала, грохочущей музыки и разноцветного конфетти в волосах и на круглой сцене. И когда он уже готов перейти к исполнению своей угрозы, ключ с той стороны неуверенно поворачивается. Ведь она подсознательно понимает: он не шутит. Не в таком состоянии.       Он резко нажимает на ручку, затаив дыхание, не зная, что ждет его за стеной, но она, как всегда, застает его врасплох. Потому что он ожидает чего угодно: этого ее Андрея в ее тесной каморке, ее Павла, или Романа, или любого другого «ее», с руками на прозрачном платье, а может, и на коже — да, чего угодно, но только не ее. Одну. Просто ее, без притяжательных и прилагаемых к ним имен.       И он в кои-то веки не находится, что сказать.       Осматривает ее с ног до головы и отмечает, что выглядит она нелепо. Без верхнего тюлевого платья, еще в привычном латексе, уже в леггинсах, однако все еще на каблуках, с прической и все с тем же вызывающим макияжем.       Он хмуро вглядывается в маленькое пространство за ее спиной и все еще не верит, что кроме нее там никого нет.       — Где он?       Она только вздыхает, разочарованно прикрыв глаза и покачав головой. Устало, будто б из последних сил. И отходит в сторону, пропуская внутрь, даже не спрашивая, нужно ли ему это. Нужно? Он сам не знает, и вопрос падает между ними без ответа бетонной плитой, в кучу ко всем остальным, что накопились за последние несколько лет. Им бы разгрести эту свалку, пока не поздно, но оба вновь упрямо игнорируют ее.       — Я платье расстегнуть не могу, — вместо ответа констатирует она и поворачивается спиной.       Будто специально дразня его, она наклоняет голову к одному плечу, противоположной рукой собирая в кулак медовые пряди и перекидывая их на грудь. Вновь делает вид, что не опускается до простых просьб, а для него ее упрямство, как красная тряпка для быка.       Почти грубо, он притягивает ее к себе ближе за талию, чтобы было удобнее, и резко дергает молнию вниз. Он хочет стянуть с нее этот доставший за полгода латекс сам, цинично, вложив в это все свое раздражение и всю злость на нее, и руки даже чешутся, но не решается. Останавливается за секунду до… Слишком жестоко это было бы по отношению к малышке, и он с ужасом понимает, что, кажется, все еще беспокоится.       Несмотря на ее вечное упрямство.       Несмотря на их ссоры.       Несмотря на уязвленное сегодня не раз самолюбие…       …ему не все равно.       И он будто в миг трезвеет. Убирает руки с ее тела, мысленно прося перед ней прощения за то, что только что едва не сделал. А она, даже не подозревая об этом, надевает растянутый свитер перед тем, как вышагнуть из латекса. Создается ощущение, что ей совершенно плевать на крупную «ленивую» вязку вещицы и полное отсутствие бюстгальтера, как и на то, что взгляд мужчины предательски «прилипает» к ее груди.       Усилием воли он поднимает глаза выше и тут же жалеет. Он ненавидит ее красную помаду до глубины души, потому что она — живое воплощение лицемерия. Кривится:       — Смой губы, смотреть противно.       Она сначала упрямо мотает головой, но смешивается, наткнувшись на его колкий взгляд, и отступает к столику с косметикой. Нехотя, она отворачивается и роется в горе всяких пудр, теней и помад, выискивая влажные салфетки. Нарочито медленно.       Она не любит, когда он бывает таким. Резким, жестким, почти жестоким. Ей сразу хочется — наперекор, и не замечать очередную брешь в их и без того хрупких отношениях.       Она трет губы почти с остервенением. Вряд ли специально, она оставляет красные отметки на щеках и подбородке, только добавляя себе тем самым работы. А он смотрит пристально на ее отражение в зеркале, привалившись спиной к двери.       И промеж ними — почти осязаемая пропасть.       Последняя порозовевшая салфетка летит в небольшую урну под столом.       — Лучше? — бросает она презрительно, чуть прищуривает глаза и вздергивает подбородок. Храбрится. Это — тоже ее броня, как только что стертая помада, и он видит ее насквозь. Его уже не проведешь этими уловками.       Кивает. И вспоминает, зачем он, собственно, пришел.       — Что между вами? — он должен знать.       Он чувствует, сейчас вновь повторится история вчерашнего вечера, вновь она упрекнет его во всех смертных грехах, но ничего не может с собой поделать: этот вопрос гложет его, разъедает ядом изнутри.       Но в этот раз она спокойна. Возможно, сказывается усталость, а возможно, она просто сыта по горло их последней ссорой. Присев на спинку стула и вцепившись в нее бледными пальцами, она разглядывает цепочку у него на шее стеклянными глазами.       — Ничего, — тихо отвечает она. Медленно, в расстановкой. — Дружба, поддержка, музыка. Работа.       Она поднимает на него уверенный взгляд и повторяет:       — Ничего.       И от ее взгляда у него — холодок по шее.       Он колеблется перед тем, как задать второй вопрос, но тут же одергивает себя, вновь сводя брови на переносице.       — Что между нами? — ему нужно знать. Жизненно необходимо.       А она явно не ожидала. Нижняя губа вздрагивает, приковывая его взгляд, и у нее не хватает духа повторить жестокое «ничего». Ей не хватает духа солгать ему. Потому что оба они знают, что между ними нечто большее, чем ледяное «ничего».       Между ними — всё. Всепоглощающее, всеобъемлющее, многоликое и многогранное. Очень личное, теплое и бесценное.       Между ними — всё… минус доверие. Его доверие.       Он будто читает ее мысли по одному выражению лица и глазам — вдруг — на мокром месте. По инерции усмехается уголком губ и тут же ненавидит себя за это; качая головой, смотрит на нее сверху вниз с острым желанием закурить и задней мыслью понимает, что бросил уже больше года назад.       Вздыхает. Перегнул все-таки палку.       Затянувшееся молчание нарушает первым он же.       — Я — домой, — коротко сообщает мужчина будничным и наигранно-безразличным тоном, делая теперь вид, что только это ему и нужно было.       Ей резко становится некомфортно в своем полупрозрачном свитере под пристальным взглядом, и она, и без того крохотная, старается стать еще меньше. Закусывает губу, чтобы совсем не расплакаться.       Она ждет, что он сейчас оставит ее одну, но он все также подпирает дверь и не двигается с места. Вместо этого с крючка на стене он снимает ее пальто и составляет с полки на пол пару кроссовок взамен ее убийственным шпилькам. Она моргает пару раз, пока уставший мозг обрабатывает только что полученную визуальную информацию, а он терпеливо ждет, пока она сообразит расстегнуть застежки на обуви и стать на десять сантиметров ниже. И будто еще один слой ее защиты падает, и она уже (почти) обнажена. И дело даже не в свитере.       Медленно, она понимает: его «домой» — не сухая констатация факта, а предложение. Она впервые за весь вечер по-настоящему улыбается: только лишь уголками губ, почти незаметно, вымученно-устало и сквозь слезы, зато искренне.       — Чудовище, — шепчет она и бьет его кулачком в грудь, пока он заворачивает ее в мягкое пальто и бережно, будто фарфоровую, обнимает обеими руками.       На этот раз он не спорит и только кивает. Зарывшись носом в медовые волосы, он прижимается губами к ее макушке, прося прощение одним поцелуем. А она понимает и впервые не возмущается, что его нелепого цвета борода неприятно колется. Лишь выпутывает одну руку и стирает остатки помады с губ тыльной стороной ладони.       — Поехали домой, — тихо напоминает она.       Он опять кивает, но с места не двигается.       И улыбается украдкой, еще крепче прижимая ее к себе.