Dreams

      Мне было плохо. Очень плохо. Я умирал. Забвение никак не приходило, была пульсирующая боль и темнота. Вспышками озарения мелькали эпизоды прошлой жизни. Вот родители, вот мама склонилась над моей кроватью и поправляет одеяло, частые простуды. Школа, одноклассники, друзья. Я не вышел ростом и на физ-ре был всегда в конце строя. Отец всегда шутил про бараний вес. 4 класс. Потом переезд и перевод в другую школу поближе к дому, новые одноклассники, новые учителя. В новом классе отношения не сложились, друзей не было. Всему виной оказались колготки. Наша семья жила не богато, и некоторые вещи, что становились малы сестре, донашивал я. Осенью холодно и в одних брючках уже не походишь, под ними худые ноги становились синими, покрывались крупными мурашками. Мать заставляла надеть колготки, чтобы не мерз. Пока был чуть младше, все было нормально, но, перейдя в новый класс, в раздевалке на физ-ре увидел, что у всех пацанов трико или подштанники, синие, черные, серые. А у меня единственного светло-голубые теплые трикотажные колготки, что достались от сестры. Меня подняли на смех, показывали пальцами, кричали «девчонка, девчонка». Потом физрук всех выгнал строиться, а я сидел в раздевалке и плакал. С этого дня я замкнулся, но это было лишним, пацаны и так со мной не спешили разговаривать, одаривая презрительной усмешкой, я ушел в учебу и до конца школы предпочитал отмалчиваться и наблюдать за остальными, тихо стоя в сторонке. Школа закончилась, было много надежд на новую жизнь после школы, на поступление в институт. Но и тут тоже не задалось. Поступил только на заочный. Первая сессия. Передо мной сидела девушка с пушистыми волосами и билась над чертежом. Стояли последние солнечные осенние деньки, и луч солнца падал как раз ей на макушку. В лучиках света блестел каждый ее волосок. Она грызла в задумчивости карандаш, но это никак ей не помогало: задание начертить проекцию ей не давалось. Импульсивно я пересел к ней, положил свои бумаги рядом. Она покосилась, но промолчала. Все происходило молча. Я потянул ее листок с заданием к себе, несколькими движениями карандаша и линейки поправил её линии, и всё. Дальше мы сидели до конца занятий этого дня вместе. Это были дни моей первой сессии и первого опыта жизни в общаге. Общага была смешанной, на одном этаже проживали парни и девчонки. Комендант общежития раньше служил прапорщиком и расселял по принципу мальчики налево, девочки направо, на этаже в концах коридора были лестницы, душевые и общие кухни. Народу было много, душевые постоянно были сырыми от большого числа проживавших, ремонт не делался года два, двери разбухли, а лампочки стояли самые слабые, никому не нужные, нормальные же постоянно выкручивали и утаскивали в свои комнаты. С душевых все и началось. Однажды вечером, когда суета в коридорах утихла, я собрался с духом и в первый раз пошел в тот душ. Поход туда был каждый раз для меня испытанием. После того, как для меня были нормой большая чугунная ванна, светлая комната, запертая дверь, условия душевой были для меня шоком. Как так, не закрывается, не место личной интимной гигиены, а проходной двор какой-то?! Было уже часов девять вечера, в планах было помыться, позубрить еще химию, попить чай и лечь спать. Всё получилось не так как думал. В душевой разбухшая дверь не закрывалась, просев на петлях, она оставляла достаточно большой проем. Второй особенностью душевой было ее расположение: она была рядом с общей кухней, отделенная от нее одной стеной. "Как же так, а вдруг кто-нить пойдет на кухню, а дверь в душевую почти открыта, а вдруг меня голого увидят" думал я. Детский страх, стыдливость не прошли с возрастом, они просто спрятались, где-то глубоко внутри. Захлопнув дверь душевой посильнее, я загнал себя, как оказалось, в ловушку: разбухшая дверь, постоянно смачиваемая каплями, разбивавшихся о кафель пола струй воды, потом не выпустила меня в тамбур с одеждой. Я пытался сначала толкать ее, потом пинать ногой, пяткой, напрыгивал на нее, наваливался всем телом, однако её заклинило плотно и моих сил, моего «бараньего веса» не хватало, чтобы открыть её. Я стоял и плакал. Горячую воду отключили, а холодная, почему-то, не закрывалась до конца. Струйка холодной воды сбегала с душа, разбивалась о плитки кафеля, брызгая во все стороны, и попадала на мое тело. Стало холодно, все тело покрылось мурашками, а первичный мужской признак стал совсем меленьким, холоднющим, и казалось, что втянулся внутрь тела. От безысходности попытался снова напрыгнуть на дверь. И вдруг, после толчка телом, дверь распахнулась, и я вылетел в тамбур, сбив стоявшую на пороге девчонку в домашнем байковом халатике. На ту самую девчонку, которой помог с чертежом. Я сшиб её с ног, и мы повалились на пол. Я лежал на ней замерзший и голый, она смотрела на меня и молчала. Вдруг улыбнулась и сказала: "Ну, будешь вставать или уже пригрелся на груди? " Стало невыносимо стыдно, я соскочил с нее, вихрем влетел в свою одежку и попытался вылететь из душевой. Все мои метания она наблюдала с молчаливой улыбкой и в последний момент встала у меня на пути в дверях. Блин, снова налетел на неё, снова сшиб с ног, снова упал вместе с ней и снова оказался сверху.       — Шустрый,  услышал я, — но, может, все-таки определишься? Либо девушку милуешь, либо убегаешь.       Я вскочил как ошпаренный и убежал, слыша за спиной рассыпающийся колокольчиковым звоном девичий смех. Потом полночи ворочался на кровати и переживал этот момент ещё и ещё раз. Хотелось, грезились девичьи объятия, но казалось, что что-то неправильное было, всё должно было быть как-то по-другому. Днём разузнал, в какой комнате она живет, и хотел пойти к ней вечером, извиниться. Подходил к ее двери несколько раз, но каждый раз передумывал, рука, уже поднявшаяся постучать, начинала дрожать и опускалась, в крови бушевала адреналиновая буря, сердце стучало как бешенное, я уходил на лестницу перевести дух. Стоял, пережидал, унимая дрожь в теле, и говорил себе, что вот сейчас я решусь. Вдруг я услышал, что дверь желаемой комнаты открылась, из нее, болтая, вышли две девчонки и зашли на кухоньку. Я затаился и начал жадно ловить их слова. Как оказалось, говорили они обо мне. Ночная спасительница рассказывала о случившемся с иронией и в конце сказала подруге, что я миленький, симпатичный, но ещё такой маленький ребенок и так мило смущаюсь, а внизу живота совсем еще нет волос и практически ничего нет, совсем как девочка. Подружка захохотала и добавила, что надо девчонкам в группе рассказать, и нужно со мной ещё что либо сделать, посмотреть, как я буду смущаться… Все внутри заледенело. На следующий день я подал заявление на отчисление, вернулся домой, а через пару месяцев получил повестку в армию. Мама плакала, когда провожала меня на автобус, ей было страшно отпускать меня одного, такого ещё маленького для нее, а отец ободрял смешными рассказами со своей службы, я хорохорился, старался выглядеть взрослее, спокойнее, что удавалось с трудом. С первой армейской мудростью я познакомился в бане, куда нас всех привели. Эту мудрость изрек прапорщик-банщик, возвышавшийся горой над кучами с зеленой формой и черными сапогами. Она гласила, что в армии всё должно быть хоть безобразно, но однообразно. Глядя на него, я попытался представить это и не смог, стало не по себе как-то: все прапорщики получались толстыми, орущими невесть что типами с красным лицом от натуги в попытке перекричать гвалт. Это было нелепо и пугало, но, как оказалось позже, его слова были чистой правдой. Все прапорщики в нашей части были такими же, и вся наша жизнь подстраивалась под это правило. Однако в тот момент я не чувствовал себя способным стать однообразным с другими. Худой, невысокого роста, стриженный под ноль, я чувствовал себя потерянным среди толпы здоровых голых парней, ржущих над какой-то историей про новобранца, у которого головка висела ниже края сатиновых армейских трусов.       Мне удалось выделиться из толпы буквально в первые же часы. Армейская форма и сапоги, как сказал тот же прапорщик, бывает двух размеров либо маленькие, либо нормальные. В общем, сапоги на мою ногу сорокового размера нашлись, а вот формы сорок второго размера не было. Выдали то, что нашли из самого маленького, но и она утянутая ремнем висела непонятными складками, расходясь ниже ремня юбкой. Вот тут-то я и отличился. Заметил, что у некоторых солдат форма сложена сзади под ремнем складкой, которая как бы подгоняла китель под размер тела. Недолго думая, сделал то же самое. Китель стал облегать мою фигуру, я был доволен. Однако сержант на построении заметил это и начал хлопать глазами, багровея и тыча пальцем в меня, силясь что-то сказать. Это у него не получалось, и было слышно только мычание. Наконец он разродился фразой:  — Ни х…я себе духи оборзели. Оказалось, что делать такую складку на кителе могут только отслужившие какой-то срок, а новобранцам она не положена. За эту складку ночью в сушилке первый раз и был бит. Потом как один сплошной сумеречный день полетели дни службы. Я не копил впечатления, все было в постоянном душевном напряге. Хотелось всё забыть сразу после того, как произошло. Из застрявшего в памяти мелькали то рожи смеявшихся сослуживцев, то чей-то летевший сапог в меня, то бег с полной выкладкой, где сержант орал на всех:       — Бегом, девочки! Вы не мужики, вы девочки, беременные бегемоты, ведь только девчонки не могут добежать до финиша, докажите, что вы мужики!       Я не смог. Я упал и не смог встать, и сослуживцам пришлось хватать меня под руки и волочь к финишу, дело в том, что зачёт норматива в армии идет по последнему. А потом они били меня за слабость. Били и приговаривали: сука, девочка, из-за тебя нам всем влетело. Потом были постоянные отжимания на кулаках в сушилке, и ползание с тряпкой под кроватями, куда загоняли как самого мелкого и того, на ком поставлено клеймо «девочка», а раз девочка, то тряпка для меня это самое то, что нужно, как они считали. Тогда-то, стараясь прожить нормально хоть один день, начал пытаться прятаться в библиотеке. Армейская библиотекарша, жена нашего старшего прапорщика, жалела меня и порой угощала домашним пирожком, бутербродом с крепким сладким чаем. Она пыталась помочь и вела разговор о том, как вести себя в стрессовых ситуациях, и о других разных штуках, которые, как ей казалось, могли мне помочь. Прочитав множество предложенных ей книг, я начал думать, постоянно вспоминать все свои ситуации, когда было плохо, когда смеялись надо мной, а я только стоял и, как говорила мама, хлопал своими длинными ресницами, и не мог ничего сказать обидчикам в ответ, пытаясь проглотить стоявший в горле ком. Через год службы дали отпуск на три дня без дороги. Старлей доставил меня к поезду, дал билеты, проездные и пригрозил штрафбатом и губой, если не приеду вовремя. В поезде практически никого не было. Кроме меня и проводницы было еще человек шесть на весь вагон и больше никого. Часам к трём все успокоились и уснули, а я лежал молча, мне не спалось, и слушал стук колес. Тук-тук, туку-тук. Захотелось в туалет. Возле туалета, в закутке проводников, сидела девушка, которая днем проверяла наши билеты и, о чем-то задумавшись, смотрела в окно. Заметив меня, она сказала:       — Солдатик, постой. Тебе спать не хочется? Посиди со мной, немного.       Отказываться было неудобно, и я остался. Разговорились, пили чай, она то смеялась, то плакала, рассказывая про себя. А потом как-то всё произошло, как - непонятно, и она оказалась в моих объятиях, а мы лежали на её кровати в купе проводника обнаженными. Через некоторое время она отстранилась, посмотрела в мои глаза и сказала:       — Всё, сказка кончилась, спасибо, что снял мой стресс. Тебе пора идти, солдатик.       Я глупо смотрел на нее, хлопая ресницами, потом молча оделся и ушел. Больше я её не видел никогда. Наконец дембель и снова институт. На этот раз поступил в медицинский, хотел выучиться на психотерапевта, хотелось разобраться в себе, в своих переживаниях, в людях. Хотелось понять, что ими движет и как с этим бороться. Учиться нравилось. В этот раз всё было по второму разу: второй раз экзамены, второй раз общежитие, второй раз сокурсники. То, что уже было, уже не пугает, и на этот раз все было легко. Учение давалось легко, а вот отношения с сокурсниками не слишком складывались. Я был старше них, и они мне были просто не интересны, да и немного их было. А вот отношения с сокурсницами неожиданно сложились хорошо. Только одно напрягало по началу — то, как они, совершенно не стесняясь меня, вслух обсуждали свои новые трусики, колготки, лифчики, кофточки и другие вещи, о которых, как я думал, парни слышать не должны. Первое время смущался, краснел, а они хохотали над этим, а потом перестали после того, как они на мне стали изучать разницу в анатомии мужчины и женщины. Было приятно и познавательно, но всё же, несмотря на большое количество партнерш, я оставался для них милым мальчиком, с которым приятно провести время. Такой опыт привел к тому, что у меня сформировался более менее четкий образ девушки моей мечты, куда я включил черты множества девушек, что побывали в моих объятиях.       В конце первого курса умерли мои родители. Сначала погиб отец. Он был простым механиком в гараже, и его придавило, когда он был в яме под машиной, а домкрат сломался. Дело не расследовали, списали всё на него, сказали, что он был пьян, хотя он никогда спиртного в рот не брал. Чурбачки, которые он обязательно ставил под раму машины, в дополнение к домкрату, почему-то валялись рядом, а не стояли как обычно на своем месте под рамой авто. Моего отца очернили, и в глазах людей он стал алкоголиком, которого придавило из-за нарушения им ТБ. Мама тихо угасла в течение двух недель после его похорон. Она пыталась что-то доказать начальству гаража, но не получилось. Опустив руки, она угасла. На её похоронах соседки называли её лебедушкой, ушедшей вслед за своим лебедем. Мы с сестрой остались одни. Ей было проще, к тому времени у неё уже была своя семья, они перебрались со своим мужем в опустевшую квартиру, а я уехал обратно учиться. Бросать учебу я не стал, сестра подкидывала немного деньжат, кроме того я получал стипендию, и для меня после смерти родителей много не изменилось. Все те же пары, все тот же институт. Так я проучился еще три с половиной года, а потом все закончилось. Был новый год, пьянка в общежитии, драка в коридоре. Кто-то кого-то толкнул, тот влетел в нашу дверь, та с грохотом распахнулась внутрь. Дравшиеся ввалились в комнату, я испуганно вскочил на кровать, придвинутую к самому окну. На свободном пространстве же был клубок оравших дравшихся, что кидало по всей комнате, мелькавшие руки, ноги. А потом кто-то вылетел из клубка тел, налетел на меня спиной, а я под его толчком вылетел в окно вместе со стеклами. Судорожная попытка ухватиться за раму, чей-то мат, полёт спиной вперед, миг боли, истеричный крик и тишина. Сознание не исчезло, просто исчезли звуки. Голова уткнулась в высокий сугроб газона, куда дворник постоянно скидывал снег с дорожек, грудью же я чувствовал, что лежу на бордюре, и каждый вздох отзывался болью в сломанных ребрах и проколотых ими легких, а вот всё, что ниже, я не чувствовал, похоже, сломался позвоночник. У нас газоны были ограждены металлическими заборчиками, вероятно, сначала ударился о них, а потом кинуло грудью на бордюр. Мне было плохо. Очень плохо. Забвение никак не приходило, была пульсирующая боль и темнота. Было обидно, что жил как-то нелепо, одни переживания и попытки скрыться от всех, слишком короткий период нормальной жизни, и было обидно, что ничего не успел и ни одно из всех мечтаний не сбылось. Вспышками озарения мелькали эпизоды прошлой жизни. Хотелось жить.       Пришел в себя на краткий миг в больнице. Врач матерился, шипел сквозь зубы: "ты будешь у меня, сука, жить, будешь, мы на тебя месячный запас крови извели", и снова тишина. Потом снова свет и в нём медсестра. Она что-то говорила, я не слышал, видел только, что она шевелит губами, а слов не слышал, а все тело было опутано трубками. Потом очнулся в палате. Было темно, ничего не болело, просто легкость какая-то в теле и больше ничего. Вокруг все спали, было очень тихо. Захотелось встать, пройтись, что и сделал. Раньше я никогда в больнице не лежал, и мне не с чем было сравнивать впечатления, но всё в палате в ночной полутьме показалось каким-то мрачным. Тихо шел по коридору и заглядывал в окна палат. В коридоре же никого не было, да оно и понятно, спят же все. Все везде спали, только в одной палате на кровати возле спящего кто-то сидел и тихонько беззвучно плакал. Кто-то, кто был совсем не большого роста. Вздрагивало в молчаливых всхлипах тоненькое тельце с острыми плечами. Стало жалко его, хотелось пожалеть. Плакала, как рассмотрел, девочка в больничной пижаме. Она сидела на краю кровати рядом с лежавшей сестрой близнецом и держала её за руку. Подошел и спросил: "чего с тобой, чего плачешь?" Она подняла голову, и мне показалось, что у неё два бездонных озера вместо глаз, они были настолько прекрасны, что захватывало дух. Мы некоторое время молчали, глядя друг на друга. Наконец она нарушила тишину и сказала:       — Мне уже пора, но маму жалко. Как она справится без меня?       — В смысле? Куда пора?       — Туда, куда и всем. Мой срок закончился. Разве ты не чувствуешь? Твой же тоже закончился. Разве ты не слышишь зов?       — Какой зов?       — Ясно. Значит, не слышишь, значит, твой срок еще не вышел… Вдруг она встрепенулась, посмотрела на меня своими глазищами и спросила:       — Ты можешь помочь мне?       — Как?       — Доживи за меня.       — Как это? — оторопел я.       — Видишь, — указала она на лежавшую рядом, — это мое тело. —  Можешь взять его и дожить за меня? Маму жалко.       — Как это —  дожить?       — Ну, так. Просто. Помоги. Пожалуйста. Ты же можешь. Помоги.       — Даже не знаю.       — Это просто, не бойся. Вот приложи к груди руку. Ты хочешь жить?       — Конечно, хочу.       — Вот и приложи руку к груди и просто скажи «я принимаю твоё тело». Я бездумно протянул руку к ней и сказал требуемое.       — Не, не к своей груди, вот сюда, — и она перенесла руку со своей груди на лежавшую.       — Теперь говори «я принимаю твоё тело».       Я тупо повторил за ней, и вдруг сильно начала кружиться голова, я почувствовал, что падаю, и наступила темнота. Показалось, что откуда-то издалека прозвучали слова:       — Спасибо. И извини. Просто мне пора, я слышу, меня уже зовут, а маму жалко. Снова я очнулся от шума, раздававшегося в коридоре. В большое, во всю стену, окно, выходившее из палаты в коридор, было видно, как бежали куда-то врачи. В одной из соседних палат была какая-то суета, потом все стихло, потом по коридору провезли каталку с телом, накрытым простыней с головой. Я молча лежал и смотрел на трещины потолка, что были видны в скудном свете, в голове не было ни одной мысли, кроме - кто-то умер. Незаметно я уснул.       Утро началось с того, что кто-то тормошил меня за плечо. Будила медсестра, предупреждая об утреннем обходе врача. Моя кровать стояла возле самой двери, и обход начали с меня. Врач, старый бородатый седой мужчина с прокуренными усами и усталым взглядом, только мельком глянул на меня, пощупал лоб рукой, сказал, что все в норме, и пошел дальше к другим кроватям. Всё было для них просто и привычно. Через несколько минут они ушли, а я лежал в ступоре — тело было не моё. Худые ручки, ножки, худое тельце. Вспомнил прошедшую ночь и меня начало трясти нервной дрожью. На глаза упала пелена, и я заревел.       — Что ты, что ты, девонька, что случилось, маленькая? — подошла ко мне женщина и попыталась утешить.       От того, что меня снова называют девочкой, у меня перехватило спазмом горло, и я уже ничего сказать не мог, только слезы размазывал по щекам и трясся телом в нервной дрожи, и всхлипывал. Постепенно я успокоился, женщина перестала прижимать меня к себе, покачивая, и я уснул. Следующие дни прошли как в тумане. Как оказалось, теперь я в самом деле девочка и меня зовут Александра, а в больницу попала по нелепой случайности. Я шла по улице с матерью и на тротуар вылетела машина, снеся меня со своего пути. Особых проблем не было, но я сильно ударилась головой и нейрохирург чего-то там опасался. Все это я понял из разговоров окружавших меня женщин, они думали, что я сплю, и шептались, жалея меня. Но в целом решили, что мне повезло, а вот могло бы быть, как с тем парнем, что вылетел из окна общежития и недавно умер в соседней палате. Как они говорили, он перепил на праздниках и решил покончить с собой от несчастной любви. Виновных не было. Я с ними не разговаривал, замкнулся и только наблюдал за всеми молча, не произнося ни слова. Ни с кем не разговаривал. Врач через неделю сказал что, вероятно, это посттравматический синдром и, может быть, вскоре пройдет, голова, мол, штука сложная и предугадать что-то тяжело, но физически я уже здорова. Женщина, что называла меня дочерью, очень переживала за меня, постоянно хватала за руку, смотрела мне в глаза и спрашивала:       — Саша, Сашенька, у тебя что-нибудь болит? Ну, Солнышко, ну скажи хотя бы слово.       А я просто смотрел на неё и продолжал молчать. Особенно её пугало то, что до аварии её Саша была живым веселым ребенком, а теперь все слова исчезли. На неё я смотрел глазами её дочери, а сказать ничего не мог, огромные глазища моего нового тельца, как казалось другим, были пусты для них. После выписки моя новая мама привезла меня к себе домой, как оказалось, теперь у меня была своя комната, в двухкомнатной квартире, старший брат, служивший подводником, и отчим.       Я лежал целыми днями в кровати и думал, как теперь быть. Ничего путного в голову не приходило, только вспоминалась последняя просьба той девочки: «Доживи за меня. Пожалуйста». Через некоторое время апатия стала уходить, наверное, прав был тот доктор — время лечит, и я решил сделать то, о чем меня просили. Буду жить. Девочкой.