Цена бессмертия

Нам нужно поговорить. Слова звучат так, словно вырваны из контекста. Артур, уже давно разучившийся удивляться, не спускает с Альфреда растерянное марево взгляда — непонимающего и, возможно, испуганного. Совсем — господи, боже, чёрт подери, правда же, правда же? — немного. Он, пытаясь сглотнуть, понимает — язык и глотка как наждак и жажда настолько непреодолима, что даже не ощущается. Как во сне с железными звуками [колодки] и железным же привкусом [кровь]. Может, ему удастся промочить горло чем-нибудь кроме крови и слёз? Может, всё обойдётся?.. [Так малодушно] Нам нужно поговорить. Звучит, как белые капли воды в глубокой-глубокой [тоже, очевидно, вырванной из контекста] пещере, стекающие от верха к низу, бьющиеся о камень, рождающие тонко-вострое эхо, долбящее по мозгам. Нам-кап-нужно-кап-кап-пого-кап-вори-кап-ть-кап… Есть такая пытка — одна из любимых у Артура. Фиксировать человека в таком положении, чтобы капли воды с определённой периодичностью стреляли в макушку — кап, кап, кап. Вода, дающая в голову не хуже ликёра и одиночество — этим за короткий промежуток времени можно свести с ума. Малозатратно и даже изящно, в какой-то мере. И вовсе не в духе Альфреда. Свёл ли Америка его с ума? Когда-то — да. Если можно свести с ума безумца, разумеется. Не этим способом, но — да. А сейчас?.. Артур всматривается в Альфреда и хмурится. Нам нужно поговорить. Что он здесь делает?.. …поговорить… Поговорить?.. [Но ты не рассержен. Почему ты не рассержен?!] И всё же — что он здесь делает? Артур задерживает дыхание и закрывает глаза на мгновение. Альфред узнал о них с Иваном, разгромил свою палату, а теперь пришёл сюда? Поговорить?.. Ладно. Ладно… Если бы ему ещё было, что сказать… Хотя… Как он узнал, что Артур здесь, он ведь в тот же день уехал в Россию. Все были в курсе. О том, что он вернулся, помимо Ивана знали ещё две страны — но от них Америка узнал бы, разве что, что они по-настоящему о нём думают. О, кто-то должен был высказать ему весь список претензий в лицо теперь. Когда он беспомощен. А, может, они думают, что Раскола с него довольно? Они вообще задумывались о нём? Он, сидящий здесь, хоть кому-нибудь нужен? Кроме Мэтта, разумеется, кроме Мэтта. Сидящий здесь?.. Так как он узнал? Или он даже не знал, что Артур улетел?.. И что? Он проследил за Иваном и… Россия… А Россия в порядке? Чёрт, он ведь сейчас беспомощен, Альфред мог… Мог? Он же не?.. Артур принуждает себя дышать и открывает глаза. Он туго соображает. В сознании какой-то перебродивший пунш, в чувствах — тревога, а в действительности… В действительности Америка. Всегда Америка. Артур никогда по-настоящему не давал ему уйти. Или это Америка не даёт уйти ему? Кто из них держит поводок?.. Но если принимать во внимание слова воображаемой Омнии — Артур всё время гонялся за собственным хвостом. Змея, которой в голову пришло сожрать себя с конца. Артур усмехается, и Альфред склоняет голову чуть в бок, словно ему отказала шея. Удивлённый беспричинной — причина есть, но она не на поверхности, хотя для большинства ничего далее поверхности не существует вообще — реакцией. Но взгляд его чистых, открытых, невинных даже голубых глаз [прямо как в тот день, когда он объявлял Артуру войну] не меняется. Америка сидит на койке и аккуратно — просяще — поглаживает его сцепленные на простыне пальцы. Он помятый и вымотанный, но на его руках — кроме образных выражений — нет крови. Но он ведь может и не запачкаться, просто задушить русского во сне. После Франции Иван кажется ему ещё беспомощнее, хотя это, должно быть, иллюзия. С Россией нельзя ничего знать наверняка. И всё же… — Ты заходил в соседний номер? Голос совсем не его — сдавленный, сплющенный, сорванный, хриплый, надрывный, переломанный — и ещё тысяча определений, которые раньше к нему не относились. Хотя одно время он говорил этим голосом — измученным и выжатым. Говорил. Говорил во сне. Артур водит языком по нёбу, широко распахнув глаза, но бесстрастно наблюдая за Альфредом — откинувшим его руку — она сразу начинает истошно саднить и шаровые когтистые импульсы вспыхивают под кожей — и вскочившим с кровати, уже через какой-то миг нависая над ним, краснея — вот ты и рассердился, так гораздо уютнее, мой мальчик — скалясь и хохоча, захлёбываясь собственным болезным хохотом, не боясь скрючится на ковре от передоза полоумного смеха. Зря. — И снова блядский Россия! — разбирает Артур и опускает глаза — на свою руку, с замиранием сердца вслушиваясь в американскую тираду. — Я не знал, очнёшься ли ты, боже, Англия, я правда не… И что? И что? Первое, что ты мне говоришь — не заходил ли я в соседний номер?.. Не заходил ли я к России? Не трогал ли я Россию? Ты даже не помнишь?.. Как ты вообще можешь… Чёрт, Англия… Он замахивается — бесслёзно-зарёванный и неуклюжий — но тут же ломано отпускает руку и валится на колени перед кроватью. Артур смотрит на свою кисть, не двигаясь. Он не замечает ничего, весь мир — узкий фокус на покрытые багровой коркой глубокие следы от колодок. Пальцы начинают подрагивать, он падает в жестокую безысходность, в непреодолимый страх — осознать это всё равно что обнаружить себя в закрытом гробу под тонной цемента — биться о деревянный ящик, зная, что смерть неминуема, что он больше не услышит человеческого голоса, не ощутит живого тепла, не увидит свет. Ты всё ещё жив и — нет. Он медленно-медленно оттягивает простыню и слышит собственное скуление — короткое, призрачное, но реальное. Всё тело в ссадинах порезах, нет ни одного грёбаного живого места. Альфред оставил на нём свой размашистый автограф. Он всё ещё спит. Всё ещё в центре кошмара. Без возможности выбраться. Это нереально. Нереально ли? [Я осознал сновидение, но не могу им управлять, всё слишком реально, в жизни у меня есть хотя бы иллюзия контроля, здесь — нет] Как это остановить? Как это… Как… Альфред снова хватает его за кисть, подносит пальцы к губам, обливаясь слезами, что-то судорожно шепча. Артура передёргивает, у него нет сил выдрать руку, только смотреть. Я не хочу быть здесь. — Англия, прости, прости меня… Я не хотел, — Америка заглядывает ему в глаза, и Артур лишь поджимает губы. — Я ведь никогда… То есть… кто угодно, но не ты, понимаешь? Я не думал, что когда-нибудь трону тебя… Но это не то! Ты предал меня, ты разозлил меня, ты… Господи, я… Я остался один, ты оставил меня, Англия… Я не должен был… — Он всплёскивает руками и утыкается в простыню. Лицо Артур искажается, он рвано выдыхает и безотчётно другой рукой — где-то вытаскивая для этого силы — притягивает Альфреда ближе к себе, поглаживая его вспотевший затылок. — Я не… Ты не подумай. Я не потому что хотел причинить боль. Вообще. Не потому что я сорвался на тебе. Нет! Я не хотел, это намного хуже, чем кромсать самого себя… Это было, как разрезать на куски собственное мироздание, понимаешь? — Тоже самое, должно быть, чувствует бог, насылая на нас страдания, — отрешённо кивает Артур. — Я хотел наказать тебя, но только выстрадал сам намного больше! Я… запутался. Я хотел… мне жаль. Но не нужно было… Я не хочу, чтобы ты думал, что я просто сорвался на тебе, что это из-за моей… моей… Артур хмыкает: — Жажды крови? — Д-да, — Америка, как собака, лижет сукровицу из вновь открывшихся ран, Артуру больно, но он не отдёргивает руку, только шипит в душе и не перестаёт напоминать себе, что всё это — нереально. Этот Америка — его проекция настоящего Альфреда. И не более того. Он извиняется за то, что держал его в подвале чёрт знает сколько. Но на самом деле этого не было. Артур не должен чувствовать себя эмоционально вовлечённым, он должен выбраться. Что ж, по крайней мере, если это всё его кошмар, не нужно беспокоиться о России. [Если] [Если это его кошмар] [Боже…] — Я понимаю, — говорит Артур вяло: слова выпадают сами, как картошка из развязанного мешка. — Я помню, как ты сказал мне, что я вне твоего желания причинять боль. Я верю тебе. Так же искренне, как один псих другому, посреди палаты, когда тот, другой, рассказывает, какой славной рыбы наловил в соседнем унитазе. — Ты вне всего, — улыбается, хлюпая, Америка. — Так ничего не изменится? Ты простишь меня? Ты не будешь вспоминать об этом? Твоё мнение обо мне не изменится? Англия, ведь правда? Всё ведь позади. И твои ошибки, и мои ошибки. Да? Артур смотрит на него и думает: неужели именно таким я вижу тебя, Альфред? Неужели это ты? — Да, — говорит он. — Разумеется. Артур оглядывает комнату и только сейчас замечает, что он не в своём номере — всё вокруг неказённое, беспорядочное и добротное. И он это видит, казалось бы, впервые в жизни. Но это невозможно: сновидения — беспорядочный калейдоскоп увиденного, прочувственного, обдуманного и никак иначе. Может, это просто комбо из всех когда-либо виденных им вещей — на картинах, в реальности или чужих головах — ведь он не может, в отличие от своего подсознания, помнить абсолютно всё. Потому что если это не так — он завернул туда, куда не следовало заворачивать, блуждая в кошмарах, пытаясь восстановить силы и не погибнуть. Боже милостивый, надеюсь, это не параллельный мир, где мне всю оставшуюся жизнь придётся провести с Америкой под боком. Это головоломка ломает изрядно, и не только головы. Чёрт возьми. Он спит? Это галлюцинация? Другой мир? Реальность?.. Стоит ли беспокоиться и зацикливаться? Артур перехватывает внимательный взгляд Америки. Определённо стоит. — Такого больше никогда не будет! — Альфреда снова прорывает. Ну, надо же. — У меня такие планы! Ты скоро всё увидишь! Артур удобнее облокачивается на подушки, искоса наблюдая за поднявшимся и расхаживающим по комнате Америкой. — Увижу что? — Новый мир! Наш мир! — он улыбается, довольный собой. Артур сканирует его взглядом и, наконец, замечает — Альфред больше не мальчишка, которого даже с натяжкой нельзя назвать воплощением. Он — государство. И, кажется, ещё могущественнее, чем раньше. Как ему это удалось? — Где мы находимся? — Артур прищуривается. — М? — Альфред останавливается напротив его кровати. — В Вашингтоне, конечно, где же ещё? — Вашингтон? — Артур произносит так же, как бы сказал «Помпеи» — мёртвые, мёртвые, мёртвые города. О чём этот малец толкует вообще? — Новый мир, новая Америка, новый Вашингтон! Ты забыл? — Америка подходит к нему и заглядывает в глаза. — Тебе нужно отдохнуть, Англия. Это же твоя идея! — Моя? Последнее что он говорит: — Я ни черта не понимаю. Прежде чем отключится. Темнота. Артур Кёркленд стоит, поглощённый тьмой, убеждающий себя, что это именно она поглощена им [как может быть иначе?] и ждёт. Закрытые веки отсекают его от метающегося образа Америки, но хорошо ли это? Что происходит? Где он? Зачем? И когда это закончится?! Вопросы не звучат, не теряются в сгущённой черни, потому что только глупец полагает, что за вопросом всегда следует ответ, а за истошным криком — помощь. Плечо тяжелеет, он переводит на него невидящий и терпеливый взгляд, поджав губы. С левой стороны сидит демон или ангел? Кто обычно сидит с левой стороны? Забавно, он действительно не помнит. Но образ проясняется, первичные ассоциации не имеют значения. Мелкое крылатое тельце светится во тьме. Прямые колосья волос, острая улыбка, холодный взгляд. — Маб, — он тут же отворачивается, и она валится вперёд, чтобы изящно усесться на пустоту перед его лицом, загибая тонкие насекомые лапки пальцев. — Моим временем я воспользуюсь в реальности, теперь же нам обоим отведено сколь угодно, — говорит она. Он усмехается: — Я всего лишь сплю? — старается не выказывать надежду, не выказывать долбанного истинного звучания: «Ведь я когда-нибудь проснусь?..». — Сейчас — да. Я решила даровать тебе безъявье без сновидений. — А до того? — Хочешь знать, реален ли Альфред, м? — её глаза от зелёного перетекают в голубой, синий и — фиолетовый. Почему фиолетовый? Артур хмурится. — Он не был реален, та комната не была реальна и ситуация — тоже. Она поправляет волосы, замечая мимоходом: — Мой мальчик, ты не уверен. — У тебя трудности с прямыми ответами? Она подлетает к нему, убирает прядь, свисавшую со лба и хитро — в последний раз с тем же выражением на него смотрела чертовка кицунэ, когда он был в Японии — щурится: — А у тебя? — У меня? — Трудности с прямыми ответами. Ты мог бы отвечать прямо хотя бы себе. Не так уж и сложно, м? — На что я должен себе отвечать? — Что тебе на самом деле нужно, к примеру. И кто ты такой. Артур закатывает глаза: — Ах, — он тонко улыбается. — Это твоя иллюзия. Намекаешь на то, что мне нужно разобраться в себе? Она вздыхает: — Это нужно так или иначе. В остальном же… Что если Альфред действительно посетил тебя тогда, в отеле? Что если твои нервы сдали — ведь ты же не каменный, в отличие от меня, правда? — и ты теперь многое не помнишь? Я, может быть, даю тебе передышку, потому что-то, что тебе откроется может ударить сильнее, чем всё, что было в прошлом. Может, после этого у тебя будут прямые ответы на вопросы. Но… Она начинает сливаться с тьмой и чернеет, у Артура адски слипаются глаза. — Но? — выговаривает он. — Но, может быть, уже слишком поздно. Она исчезает. Он исчезает тоже. Всё вихрится в обратной перемотке эпизодов — реальных или нет, он всё ещё не может понять. Это, скажем, воспоминания. Предпочитаешь смотреть со стороны или участвовать? — Смотреть. Хорошо. Вот четвёртое. Они идут по Москве — какие-то задние дворы у чёрта на куличках, но Артур замечает вдали призрак златоволосой с немудрёной красотой девушки в белом — похоронном — и понимает отчётливо-точно, где находится. Он никогда ей не нравился, ни ей, ни Петербургу. Что ж, теперь она мертва. И он, возможно, тоже. Не нужно спрашивать одобрение. Не у кого. Нечего. И не для кого. Новая прекрасно-вопиющая действительность! Соединённые Штаты Мира, так это теперь называется? Ужесточённая оборона на случай внеземных атак и отчаянные попытки изобретения микстуры от зомбиапокалипсиса, потому что изобретать то же самое от рака — чересчур тривиально для Америки, не так ли? Между поеданием мороженого и опустошением колы разборки с подрывателями нового режима, коррекция новой географии и бейсбол. И Артур неизменным хвостом сзади, чтобы поддерживать на голове Альфреда Ф. Джонса Великолепного сияющий нимб и протирать его время от времени от новых брызг крови. О, простите, или скорее, чтобы подстирывать белый геройский плащ, свисающий с бравых американских плеч. Это, безусловно, то самое, о чём он мечтал всю жизнь. Ты утрируешь. «Совсем немного» Америка тянет его за руку вперёд, что-то рассказывая, и Артур смотрит себе под ноги — на расползшиеся по асфальту трещины. — …та-а-ак… После Китая дней через пять покончим с Кореей и на этом всё… — он зевает, оглядывая распростёршийся перед ними пустырь. — Вот здесь будет новый Белый дом — а от него построим всю Америку — от Вашингтона до чёртовой Аляски и на юг! — Уничтожишь Москву? — Артур поднимает на него глаза, чувствуя, как сердце замирает, чтобы через секунду преступить к монотонной работе вновь. Альфред немного потный, растрёпанный, с блеском в глазах и, в общем, весьма деятельный деревенщина. Совсем как раньше. Рядом торчит огромный пень — широкий до невообразимости и по пояс Америке, — и тот, не задумываясь, подталкивает Артура к нему. Холодное и не слишком приветливое здесь солнце бьёт по глазам. Интересно, он подумывает о том, чтобы трахнуться прямо здесь? Я бы поступил так на его месте. Вытрахать из сомневающихся все их сожаления к чёртовой матери. Хотя Америка всегда предпочитал мне идею с широко расставленными ногами. Что, должно быть, даже к лучшему. Альфред только заглядывает ему в глаза и небрежным жестом проводит по щеке, нависая сверху, заставляя Артура запрокинуть голову, прогибаясь в шее. — Я думаю, ты пока просто немного не в себе, Арти, верно, старина? — он неуклюже мнётся с ноги на ногу, будто и не хозяин каждой пылинки вдоль и поперёк на лике Земли, над ним и в нём. — Скоро это пройдёт, и ты будешь рад вместе со мной! Сегодня мы снесём Кремль и все их соборы, — Артур рефлекторно прикрывает глаза. — Смотри на меня. Артур ухмыляется — глаза захлопываются, как ворота тюрьмы строгого режима, но тут же кровавой раной вместо рта проявляются все потайные лазейки. — Зачем? — приподнимает бровь. — Поверь мне, малец, я видел тебя достаточно. — Ублюдок, — сладко и с явным одобрением тянет Америка, склоняясь к губам Артура. Тот поддаётся. В конце концов, он здесь именно для этого. — Эта страна и без твоих вмешательств мало что слышала о культуре. Почему бы не оставить несколько архитектурных памятников? Альфред сдавливает бок Артура, обиженно надув губы. — Такие предложения — преступления против власти, знаешь? Артур закатывает глаза, игнорируя, игнорируя, игнорируя горечь, заполонившую всё вокруг, справляться с ней — главнейшее занятие для него на ближайшие несколько грёбаных веков. — Я и сам власть, Альфред, — отчеканивает он. — Или нет? — Конечно, — Альфред целует его в волосы — может, чтобы заглушить собственную ложь. — Я подумываю построить центр по переработке отходов на месте Красной площади, как тебе идейка? Или может поставить там биотуалеты? Как думаешь? — Думаю, толчков выйдет больше, чем людей. — Зато с комфортном. — Ты и вправду ненавидел его. Альфред напряжённо выдыхает, поправляя свои нелепые очки на переносице. — Ненависть для меня — только ненависть. А для тебя?.. Третье. — У меня тут куча бумажек! — Америка ставит перед сидящим за рабочим столом Артуром огроменную стопку документов. — Двусторонние договоры и пакты и ещё… В общем, ничего важного. Ах, ещё нужно решить эту проблему с перенаселением и сразу разобраться в приоритетности одних народов перед другими. Надо подогнать население под систему и убрать излишки, ничего не выйдет. Разберёшься? Артур поджимает губы, но не теряется: — Думаешь трогать евреев и цыган — чересчур истёрто? Или познакомить немцев с чёрным юмором? — Как хочешь, — Альфред махает рукой. — Первоочерёдно — людей с дефектами личности и физическими отклонениями. — Стариков, психов, неизлечимо больных? — Ага, — он зевает. — И русских. Да вообще славян. Артур замирает. Альфред не спускает с него испытующего взгляда. — После всего этого превышенный процент населения тот же. Можешь понять — почему. Это необходимо. Хотелось бы дышать свободно, и одной пропаганды мало. А ты умно расправился с французами! — С французами? — Мм, ты же знал, что если отлучить воплощение от народа, тот начнёт дохнуть, как мухи. Они умирали и даже не знали — отчего. Как японцы от радиации. Франциск как-то приползал, хотел просить тебя остановить это или ещё что. Я не впустил, — он гаденько ухмыляется. — Сейчас, наверное, подыхает где-нибудь в канаве. Хорошая новость, м? Артур вздрагивает. — Да, — слышит он собственный голос. — Хорошая новость. Альфред покровительственно целует его в уголок губ и выходит за дверь. Второе. — Почему ты так спокойно реагируешь на Раскол? Альфред рассеянно отмывает кровь со своих рук. Артур стоит поодаль — он в ней по уши, так что нет смысла околачиваться у раковины. — Ну, наверное, это из-за того, что я потерял свою сущность, не знаю… Для меня всё это было быстро — раз — и на меня обрушивается потолок, два — и я уже человек, который, кстати говоря, лишён любого проявления патриотизма — так что не было слишком сложно. Может, это шок? — он хмыкает, тепло и жутко улыбаясь Артуру. — Я был слишком рад, что вернул себя и тебя, чтобы… Ну, знаешь, я стараюсь не думать об этом. Теперь всё должно быть даже лучше, чем прежде. По мне это не ударило так сильно, как по тебе, потому что я не смог собрать себя воедино — быть Америкой в полной мере. Даже сейчас я что-то другое. Скоро буду другим окончательно. Я думаю — это как переезд. Берёшь монатки в виде идей и целей и своего парня в виде тебя в охапку и валишь покорять мир! — Америка смеётся, наблюдая за Артуром через зеркало перед раковиной. Тот становится ещё бледнее, чем минуту назад. — Я рад, что ты так думаешь, Америка. Правда. — Лови волну и всё такое! — он подмигивает Артуру, и тот кривится. — Не хочу ничего слышать про волны. — Море, в конце концов, уделало тебя за всё хорошее. Артур сглатывает, чувствуя как кадык дёргается под прослойкой кожи. — Нет. Вовсе нет. Я сам уделал себя. Я — и никто иной. Он больше не говорит «мы». «Чья на мне кровь?» «Какое ‘воспоминание’ первое?» «Почему ты молчишь?» Артур скоропостижно распахивает веки, дёргаясь и раньше чувствуя мягкие ладони, придавливающие к простыням, чем видя взволнованное лицо Альфреда перед собой. Тот поправляет мокрую тряпку, свисающую со лба на глаза, и мерно гладит его по щеке большим пальцем. В его больших голубых глазах Артур видит своё отражение, от которого тут же воротит, которое отталкивает, поднимая в душе волну гнева. Что за дерьмо. Ему срочно нужно выбираться с этого спектакля двух актёров. — Ты опять выпадаешь… — Альфред опаляет его горячим дыханием, даже не думая убирать свои подрагивающие загребущие лапы. — Док сказал, что тебе просто нужен отдых, и чтобы я больше не… — заводит старую шарманку, и Артур смотрит на него с лёгким недоумением — Америка реально мучается из-за его состояния, из-за того, что сделал. Но почему? Он не слишком-то колебался после Канады. Да и, чёрт возьми, будто они не пытались убить друг друга раньше. Что за цирк? — Просто… Ты стал защищать эти долбанные русские города, а я… Я был так… так зол. — Так ты поэтому?.. Альфред хмурится: — Ты не помнишь? Артур качает головой. Ну, разумеется, он не помнит, чёрт побери. — После того, что ты сделал для меня, ты имел право, я не должен был… — Америка, что я сделал? Альфред отшатывается от него, заламывая руки и как-то изломано, истерично, неподконтрольно улыбается. — Ладно, всё, занавес! Артур стряхивает с лица тряпку и резко садится, игнорируя адские взрывы гейзеров под кожей, пытаясь встать, свешивает ноги с кровати, нащупывая холодный пол. Он пытается убедить свой организм не чувствовать боль: «Я предупреждён, что у меня проблемы, отлично, а теперь закройся, я в любом случаи выживу, чёрт возьми». Но выходит так себе. — Эй, — Альфред подлетает к нему, но замечая натужно-искажённую гримасу на лице, боится навредить своими касаниями и вообще, кажется, старается не дышать лишний раз. — Док сказал не вставать… Ну, чего ты? — Есть способ прекратить всё это… Мне нужно всё прекратить… — шипит Артур, смотря на Альфреда сквозь плывущую пелену перед глазами. — Есть нож? Или… Твой кольт ещё при тебе? — Ты… — Хочу подохнуть, да, у меня есть полное грёбаное право распоряжаться своей жизнью, мальчишка, так что… Пошевеливайся! Если это сон, я обязательно проснусь в своём номере… Альфред внезапно каменеет и без колебаний толкает его назад на кровать, вырывая из многострадальной английской глотки сдавленный всхлип. Он замахивается над Артуром, но тут же отскакивает, тенью покрывая кровать и скрюченное, как оказалось, беспомощное и жалкое существо на ней. — Даже если ты бредишь, не смей бредить о своей смерти, — его сжатый кулак упирается в зубы, а голова подёргивается из стороны в сторону, как у грёбаного болванчика. — Я хочу проснуться. Дай мне проснуться. Я не хочу быть здесь. Артур не смотрит на него. Чувствует навалом подкатывающую истерику, но не знает, чья она — его или Америки. — Арти… — Альфред садится на койку Артуру в ноги. — Ты не спишь. Артур дрожит и не замечает ничего вокруг себя кроме этой дрожи. — Конечно сплю. — Э, нет. Я был так плох, что ты решил, что это кошмар? — Ты был ужасен, я был ужасен… мы оба. — Я не знаю, что на меня нашло… Англия, я правда не… Слушай! Тебе станет лучше, и я дам тебе рулить всем, хочешь? Не нравится этот мир, ну и в топку его, а? Создашь новый! Но только… Только не смотри на меня вот так. — Ты не в себе. Ты никогда не был в себе. Из-за меня. Прости, Америка, я бы исправил это, если бы мог. — Я не понимаю. — Расскажи о том, что я сделал. О первом воспоминании. — О первом что?.. — Просто расскажи. — Хорошо. Э, ладно, только не вставай больше, о’кей? — Ты любишь его? Альфред, всё ещё не в себе, всё ещё справляющийся с разочарованием и унижением, стоит перед ним, поджав губы. Артур ухмыляется: — А ты как думаешь? — Я думаю, что ты расчётливый гад, а не глупец. Он подаёт ему нож рукоятью вперёд, и Артур рассматривает его в полумраке. — Верно. Это тот самый, что я подарил тебе на первую охоту? Америка сюрреалистично-сдержанно кивает. — Не забудь о том, что ты не глупец, когда будешь перерезать ему глотку. — Не забудь о том, что я не глупец, когда будешь стоять во главе собрания со всеми своими новыми качествами, Америка. Это первое воспоминание. «С него всё началось?» Всё началось с того, что ты сумел, наконец, расставить приоритеты. Артур со стороны наблюдает, как другой он — холодный, бездушный и отстранённый [впрочем, может, и самый настоящий] пробирается в номер России и заходит в спальню. Как легки и профессионально-осторожны его шаги. Артур отставляет в сторону своё любимое клише — злодейский монолог и беззвучно, одним движением тянет спящего Ивана за волосы, подставляя лезвию сонный пульс под белой в свете луны кожей [и снова ночь]. Последний фрагмент воспоминания — широко распахнутые и мгновенно замершие, остекленевшие аметистовые глаза. Артур оглядывается. Другого его нет, всё вокруг то же, кроме ощущения реальности и нож уже в его руках. Но обыкновенный. И, кажется, не в крови. — Россия… Артура потряхивает, словно он только что вышел из грёбаного Ледовитого океана, он не может нормально стоять, перед глазами плывёт, не может проверить пульс России — да даже связно увидеть его! — Россия… Сейчас же… Только цепляться за него без конца погружаясь в зияющую чёрную пасть липко-удушливого страха. — Ваня, блять, проснись, чёрт возьми… Он хватается за одеяло, за ладони Ивана, лицо, шею. И вздрагивает, как будто где-то в глотке взрывается настоящее Солнце, медленно возвращая себе нормальное зрение, когда слышит хриплый со сна полушёпот: — Ты чего?.. Артур кулаком бьёт по простыням и сползает на пол, ошарашено, оглушительно уставившись на приподнявшегося и жмурящегося — живого — Ивана, он не уверен, но где-то на периферии слуха жёсткими отголосками звучат его собственные всхлипывания, сбивающиеся на скулёж и хохот. Чего? Чего?.. Да нихуя, блять, всё нормально. Артур проводит дрожащей ладонью по лицу и выдыхает: — Заебал уже подыхать. [И он просто отрезает от себя весь бред, мучивший его где-то за гранью, не здесь, не здесь, не здесь, полностью концентрируясь на Иване, боясь даже сомневаться, что он — очередная грёбаная нереальность или сон, из которого придётся вынырнуть — рано или поздно] Иван несколько мгновений оглядывает себя, комнату вокруг и Артура. Старается подавить очевидную до одури тревогу и настороженность, зевает, передёргивая плечом, понимая краем сознания — ему намного лучше. Глаза привыкают к полумраку ночи — Артур, распластанный на полу и дрожащий, как побывавший в реке котёнок, выглядит ужасно. И Иван тут же сползает к нему вниз — обнимая, грея, перенимая его холодный пот, дробь, прошивающую тело и вычурно-английские ругательства на себя. — Пиздец. — Их лица близко, Артур со страхом, у которого — какая неожиданность — открылось грёбаное второе дыхание, смотрит прямо в уставшие — раскалённая лава фиалок — глаза Ивана. — Я докатился вконец, понимаешь? Дерьмо, дерьмо, дерьмо. — Он бьётся прямо в руках России, в конце концов, пряча лицо у него на груди и обессилено затихая. Чёрт он ведь так и не поспал нормально за всё это время. — Я хожу во сне. Ахуенно. Я хожу во сне… Иван хмыкает, гладя его по волосам: — И что? Это далеко не самое странное, что с тобой происходило. — Ты не врубаешься? Артур пытается выпутаться из простыни Ивана [он сполз к нему в простыне, что за чёрт вообще], но только ещё больше запутывается. Силы у него на приделе, подумать только, Россия и не подозревает, что Артур, может быть, умирает в эту самую минуту. Вот сюрприз-то будет. Ух прям. — Во сне я перерезал тебе глотку, — Артур понижает голос, чтобы не выдавать истинных эмоций. — Это выглядело реалистично, знаешь ли. Я бы сказал — даже чересчур на мой вкус. Иван хмурится, не удивляется, вздрагивает и сильнее стискивает Артура в объятиях. — Это просто сон, — говорит он. С языка готово сорваться скользко-правдивое: «Тебе не впервой, чего так пугаешься?» или лаконичное «Снова?», но он не собирается высказывать ничего вслух не сейчас и не впредь. Уж в этом-то он может быть сильным. И верным своему слову не вспоминать — может тоже. Артур глубоко вздыхает, совсем по-девичьи, но это не смущает никого из них. — Да, если бы я проснулся в своей кровати — да… Но я от себя пришёл к тебе и, должно быть, той же траекторией, что и во сне. Я мог прикончить тебя по-настоящему, вдруг просто не успел? Понимаешь, как я опасен? Блять. Мало мне того, что всё рушится, и я теряю контроль наяву, так тут ещё и это. Ты должен держаться от меня подальше. Чёрт возьми, ты должен был держаться от меня подальше с самого начала. — Артур, — Иван фыркает ему в волосы. — Ты первый это начал. Не я. — Вот только не надо, — Артур улыбается сквозь силу, впервые собственная искренняя улыбка ему настолько ненавистна. — Ещё скажи, что я совратил тебя. — Ну… — Ладно, просто заткнись. — К тому же, не слишком ли ты самоуверен? Думаешь, смог бы убить меня с закрытыми глазами? — Ну, если наш вечно ноющий кусок франкского дерьма смог, то чем я хуже?! — Артур вдруг обнаруживает, что озвучивание этого грёбаного факта словно опускает его в пучину прошлого, он всё ещё не уложился в его картине мира, но уже воспринимается, как что-то пройдённое. Преодолённое ими обоими. Вместе. — Минздрав предупреждает: вино вредит вашему здоровью, — выдаёт Россия. Артур оглядывает его. Ну, вот не придурок ли? — И французы. — И наивность, — дрожь утихает, тон отращивает шипы, глаза слипаются. — Чёрт, тебе же не триста лет, какого дьявола вообще?! Россия не отвечает. Артура впервые посещает мысль, что ему тоже может быть не просто говорить о предательстве Франциска, что по нему это ударило намного сильнее [но не факт], что нужно быть, чёрт возьми, мягче. Хоть немного. Тебя снова предали? Почему я не удивляюсь? Может, уже отступишься от своего альтруизма? [Долбоебизма] К чёрту его. И меня к чёрту. Артур, по крайней мере, не проговаривает этого вслух, вместе с Россией поднимаясь с холодного пола и чуть ли не падая без сознания на кровать от усталости. Ну, блять, пожалуйста. Брось меня уже, Потому что сам я — Не смогу. — Ты спал всё это время? — Артур интуитивно чувствует близость рассвета. Интересно, Россия знает, что он уезжал? — Да, — Иван кивает, всё ещё как-то опасливо поглядывая на него — не спуская взгляда, будто боится. Боится за него. Если он считает меня буйно-помешанным, то он — наконец-то, чёрт возьми, — прав. — Оставайся здесь. Артура шатает, но он пытается подняться, и Иван тянет его на себя, так что они валяться на подушки. — Нет, — он хмурится, но чувствуя своё бессилие и тонкую-тонкую полосу, отделяющую его от смерти, никак не вырывается, жутко досадуя на самого себя. — Ты с ума сошёл? Что если я задушу тебя во сне? Россия хочет ответить, но Артур как-то резко-уязвимо-неловко сгибается в три погибели, каким-то вдрызг бухим чудом, трясясь, приподнимается и закашливается так сильно, что, кажется, его органы собираются украсить белые простыни. Он плотно прижимает руку ко рту, жмурясь, и чувствует, как ладонь пачкает вязкая кровь с отвратными сгустками. Боль такая дикая, что кричать не представляется возможным. Иван подрывается к нему, и Артур, пытаясь отдышаться, облокачивается на его грудь. — Что с тобой?! Грудь Артура тяжёло вздымается, он, сильно не по-человечески вывернув руку, цепляется за его бок так, что оторваться можно только вместе с куском мяса и окровавленной тряпкой. — Артур?.. Он закашливается снова, на этот раз — чуть легче, от боли вдавливаясь макушкой Ивану в челюсть, выгибаясь, не в силах продрать глаза. — Всё отлично, — скрежещет он, и чёрт знает, как Россия понимает этот разодранный дубляж ржавой двери. — Я… — он чувствует, что нужно прокашляться снова, но удерживается, чтобы не пугать Ивана и не выпустить из себя последние силы. — Я… Россия стискивает зубы от беспомощности. — Что мне сделать?! — Я… — Артур делает вздох. — Мне просто нужно… отдохнуть… Он тянется к подушке, но тут же вздрагивает и смотрит на Россию, не видя его. — Я опасен, ты должен меня связать и… Ивану хочется ударить его или себя, но вместо этого он как можно бережнее устраивает Артура на кровати, накрывая его одеялом с непроницаемым лицом. — Я не собираюсь слышать от тебя эту чушь сейчас. Артур смотрит в его сторону мутным взглядом, его глаза слипаются, в нём ничего не остаётся, он ничего не чувствует, но не может просто позволить себе отключится. Почему он, чёрт его подери, просто не отключится?! Нельзя. — Ты не понимаешь… — начинает он. — Англия, — Иван почти плачет, его детское лицо кривится в какой-то гротескной гримасе высшего мучения, и Артур судорожно сглатывает. — Я не собираюсь ложиться рядом с тобой, если ты так уверен в своих способностях убийцы. Просто заткнись и спи. Иначе я тебя заставлю. Артуру спокойнее, он чувствует, что может переключить рубильник в мозгу и начать восстанавливать силы, если Иван будет бодрствовать и сможет за себя постоять. — Ты назвал меня Англией, — шепчет он, пока тело сотрясает очередная судорога, хмурясь как-то ломко-вопросительно и — отключаясь. Иван не отходит от Артура. Тот без сознания — или это хренов крепкий сон, или — но нет же, нет, нет, нет — удушающее предсмертие… Что если он не очнётся? В этот момент Иван почти ненавидит его. Лучше бы тысячу раз меня убил — не пришлось бы смотреть на всё это. Конечно, слабые, жалкие, склизкие, раболепские мысли. Сейчас только раболепие и остаётся — ничего больше. Он бессилен. Скажите ему убить миллиарды людей или спасти столько же — он справится, так почему же он не может, блять, ничего сделать для Артура? Одного Артура?.. Справедливо ли? Наверное, да. Но вообще — нихрена подобного. Нихрена. Артур шептал что-то бессвязно, ворочался, истекая потом — то холодным, то чуть ли не кипящем на бледной, обтянутой поверх костей, словно на барабане, кожей, бил головой, ногами, заламывал руки, не просыпаясь, наверное, бредил — звал его несколько раз и матерился так, что Россия смог узнать много нового. Дерьмо собачье. Артур был прав. Собачье дерьмо. Сейчас он безмолвствует, едва ли дышит, кровать так похожа на чёртов гроб с белым, как мел, измождённым трупом, что Иван борется с желанием переложить его в другое место — просто чтобы выглядел живее. Он ходит из стороны в сторону, его трясёт то ли от нервов, то ли того, что и он сам, мягко говоря, не в лучшей форме. Да какая теперь разница? Боже, зачем же он спасал его?.. Вот для этого? Для этого? Какой в этом смысл?! — Прости меня. Садится с ним рядом, на край кровати, уже в грёбаный тысячный раз. Это не поможет, это не поможет, это бездействие, это убьёт его, ты убьёшь его, сделай что-нибудь, ты собираешься что-то делать?! Иван берёт Артура за руку, сильно стискивает, думая, что даже дышать с ним рядом сейчас — кощунство. Никакой реакции. Конечно, никакой реакции. А вдруг он уже мёртв?.. Иван снова, снова, снова и снова проверяет пульс — сумасшедшая жилка бьётся слабо-слабо, едва ощутимо, но оглушая надеждой. Живой, живой, живой. Пока. Он настолько выбился из сил и что сказал? Сказал, что его нужно привязать, что от него нужно держаться подальше, что он опасен? Чёрт возьми, Ивана совсем не устраивают такие последние слова. Он хочет, чтобы их не было никогда вообще. И не будет. Правда же?.. Чёрт-чёрт-чёрт-чёрт-чёрт-чёрт. Иван бросает взгляд на окно — утро бьёт по глазам, Артур уже несколько часов в отключке, он сказал, что ему просто нужно отдохнуть, но видит Бог — это не похоже на отдых. Иван действительно не может ничего сделать. Они с Артуром — их магия, или как это правильнее назвать, сила — полные противоположности друг друга. Артур не может влиять на него с помощью магии [зелье не в счёт], но Иван в своё очередь не может против него вообще ничего [кроме того, что он ни черта не понимает в этом] — сила просто будет отскакивать от Артура и хорошо ещё, если никто из них не умрёт. А даже если бы и мог? Его домовые, лешие, водяные и прочая свора — на русской земле, здесь они просто не будут иметь силу [феи на совесть защищают свои территории, но почему же они не могут ему помочь, почему Артур должен мучится в одиночку за завесой собственной тьмы?]. Переносить его никуда не выйдет, Иван старается не двигаться лишний раз, боясь не в ту сторону повлиять на исход. Он никогда ещё не чувствовал себя таким беспомощным. Он звал Омнию. Она хотела помочь ему или нет? Пусть жизнь Артура будет залогом их союза, пусть, только пусть поможет! Он стоял на коленях, залитый слезами, посреди комнаты и умолял её появиться, никогда прежде не молясь так искренне. Иван знает, чувствует, что она слышала, что она знает. Но появляться ей не выгодно. Блять, должно быть, она желает Артуру смерти ещё больше, чем остальные. Она не появилась. Он звал её полчаса. Ничего не было. Ты думаешь, он умрёт, и я буду делать всё, что ты захочешь?.. Ты просчиталась. Но Иван бросает мысли об Омнии, о проклятом Франции, из-за которого это всё, обо всём. Он не будет рвать и метать — это не поможет. А что, а что поможет? Что-нибудь вообще может помочь? Хоть что-нибудь… Артур не может умереть. Это смешно, нелепо, ирреально. Умом — лихорадочно блуждающим по осколкам прошлой хотя бы иллюзии благополучия — он понимает, что они близки к людям, что они могут переступить предел, что Артур, может, и особенный, но не бессмертный. Далеко не бессмертный. Но он не верит — чувствует по-другому. До Артура его мир был тёмной, узкой, смердящей выгребной ямой — бесконечная череда внешних врагов, усобиц, язв и шрамов. Он не справлялся, он был слаб. Вот в чём правда — он валялся в грязи, проигрывал, вставал и снова проигрывал. Может, он и стал сильным, но не родился таким. С появлением Артура всё изменилось [зависело ли всё от Англии, или это бредит воспалённый мозг? от Англии вообще что-нибудь когда-нибудь НЕ зависело?!], он доказал, что нет границ и рамок, кроме тех, что устанавливаешь себе сам [а ещё, самое главное, навязываешь другим] и мир стал куда обширнее, и не один — а целый ворох, Многомирье, отражающиеся в невозможных зелёных глазах. Как только появился Англия — Россия стал сильнее, ему хотелось стать сильнее, у него появился смысл, цель. Не только для Артура, не осознанно для него, разумеется, — но сейчас, сейчас, когда он так беспомощен, кажется, что он был таким и до Артура и будет после. После?.. Когда-то давно, встретив Англию ещё ребёнком, первой мыслью Ивана было, что он видит Бога. Настоящего, того, кто стоял у истоков мироздания, Наблюдателя и Игрока одновременно. Пошло? Конечно, разумеется, ну ещё бы. К тому же чёртово богохульство. Но Бог не обязан быть святым, верно? Кто знает — может это всё просто людская блажь [Артуру бы это понравилось]. Он увидел что-то до мелочи противоположное и невозможно было представить никого ближе, желаннее, недосягаемей. Он заметил его и заинтересовался — всё покатилось хреновым кубарём и продолжает катиться до сих пор. И вот он — итог?.. Иван до этого самого мгновения не мог признаться, чем для него является Артур. Насколько он врос в него, или точнее, насколько он сам, теперешний, из него вырос. Никто не догадывался, никто не думал об этом, никто не связывал их никак вообще — и это никак не мешало быть связанным. Иван чувствует себя, как в лихорадке — судорожном бреду. Он должен быть в здравом уме и сознании, он должен смочь хотя бы, чёрт возьми, это. Страшно, так страшно, что… Каждый раз, когда он думает: «Ну, это был худший момент в моей жизни», Артур хмыкает и показывает — вовсе нет, всё впереди, придела нет, почему бы нам не прогуляться в Бездну? Ты со мной? Да-да-да. Почему он спрашивает? Разве не понятно… О чём он вообще? Ты слишком увяз в нём… Ты бредишь… У тебя другая цель и другой путь, вы несовместимы. Всё правильно. К чёрту Бездну! Ты должен построить идеальный мир — без пороков. Артуру в нём не место. Почему ты не радуешься, что избавляешься от него? Он спас тебя — по большому счёту от себя самого, ха-ха — и это единственное хорошее, что он сделал, так пусть себе и дальше тонет в своём дерьме. Не вязни за ним, это — смерть, это — хуже смерти. Ты хотел показать ему свой мир, помочь не чувствовать себя плохо, не так ли? Но он неисправимо–дефективен, и скорее его мир сожрёт тебя, чем твой избавит его от черни. Оставь его. Уходи. Да чёрта с два! Бог — всесильный, вездесущий, всезнающий. Англия такой, разве нет? Ему, ребёнку, простительно было подумать о нём, как о ком-то возвышенном. Они оба с лихвой нахлебались кровищи в детстве — своей и чужой и той, что дороже своей. Но у Артура всегда было какое-то преимущество. О да, мертвецов вечно идеализируют, о них либо — хорошо, либо — никак. Но Артур ещё жив. Ещё можно сказать, что в нём такого особенного. Эгоизм. Беспринципность. Аморальность. Глаза открой. Он — ничтожество. И ты дрожишь у его смертного одра. Смешно. Иван ходит снова и снова взад-вперёд и снова и снова садится подле Артура, когда чувствует — ещё немного и он свалится с ног. Ещё с магией есть Норвегия, их с Артуром магические векторы — или что там — совместимы, но… Иван слишком боится, что Англию просто добьют, а потом скажут: «Очень жаль, ничего нельзя было сделать». Если не будет трёх ключевых фигур — его, Омнии и Артура — псы начнут рвать глотки за власть. А если представиться возможность убрать хоть одного из них… Тем более — Артур. Убить его — значит убить целый мир. И не за что будет бороться. Он может доверять Омнии, потому что она слишком могущественна [если верить её словам] для подлости, а вот мелкие сошки… Они-то обычно и метают клинки прямо в спину. Норвегия — тихий омут, в нём есть что-то, что не даёт покоя и отвращает — он способен на предательство, если речь идёт не о Скандинавии. А у Артура врагов слишком много. Но ещё немного — и Иван позвонит ему. Если станет совсем плохо. Боже, как же всего этого чертовски мало. Почему он ничего не может сделать?.. Почему Артур спас его почти что мгновенно. Просто взял и спас. А он, он… Тьфу. Боги, зеленоглазые боги… Почему они всегда зеленоглазые? Ты должен взять себя в руки. Есть ещё один с зелёными глазами. Иван судорожно набирает номер, подрываясь с места, сталкиваясь с плывущей реальностью, не обращая на неё внимания. Гудки, гудки, гудки. Возьми трубку, чёрт возьми. Линия связи открывается, шумит фоном и потрескивает — ответил, но молчит. Иван выдыхает: — Скотт? Где ты сейчас? Он безмолвствует мгновение за мгновением, и Иван уже открывает рот, чтобы заговорить снова, как слышит хриплое: — Какого дьявола тебе надо? — Послушай… — Не хера я не буду слушать. Я ушёл и баста! Оставь меня в чёртовом покое… Иван стискивает смартфон так, что он режет руку, хмурясь: — Ты ушёл, потому что я тебе позволил, — шипит, прислоняясь к ближайшей стене, чтобы не упасть. — Артур… Он, кажется, умирает. Всполохи молчания напряжённо бьются между ними, и на том конце воображаемого провода Скотт, должно быть, пытается справиться с собой. — То есть ты даже не знаешь, умирает или нет? — наконец, выдавливает он из себя. — А я причём? — Я не знаю, что делать. Это связано с магией, он без сознания, а она будто вытягивает из него все соки. Я не уверен, что он очнётся. И не могу довериться сейчас никому, кроме тебя. Скотт хмыкает как-то обречённо. — Желаю ублюдку мучительной смерти, — звучит стеклянный голос. — Бывай, Россия! Можешь, так и быть, не передавать труп родственникам! И бросает трубку. Иван садится на край кровати, Артур — бледно-восковый и холодный — всё в том же положении. Он кладёт руку поверх его покрывала, и если грудь и вздымается, то как у замороженной лягушки зимой, не осталось ничего, ничего, ничего человеческого. Может, для поддержания его жизни Приморья недостаточно? Может, переписать на него ещё несколько земель?.. Может… В дверь стучат. Зачем они стучат?.. Иван на автомате поднимается и идёт на звук. Для этого нужно время… Которого нет ни у него, ни у тебя. Ты беспомощен. Признай уже это. Он открывает дверь. Безразличие настигает ещё быстрее, чем узнавание. Испания лучится на пороге: — Хей, Россия! У тебя всё нормально? Идёшь на собрание? Иван оглядывает его с секунду и захлопывает дверь. — Нет. Он возвращается к Артуру. — А что мне им сказать?.. — доносится с той стороны. Скажи, чтобы они пошли и трахнули самих себя. Иван не отвечает. Звонит телефон. Снова. Он недоумённо косится на него — разве не разбил его о стену недавно? Или только хотел? Кто это звонит?.. Скотт. Ублюдок. Решил перестать выёбываться. Ожидаемо. — Он мёртв? — голос у него такой, словно он говорит сквозь плотно стиснутые зубы. Иван хочет, чтобы он оказался на месте Артура. Они же родственники — Англия мог бы всё скинуть на него, но Иван бессилен. Этот утырок звонит только для того, чтобы справиться, жив он или уже нет? Какого хрена. Он не отвечает. У него нет сил отвечать. — Проверь, говорю, сейчас же, — не унимается Скотт. — Я пытался настроиться на его магию — и ни черта. Он же не… Иван, не слушая, подрывается к Артуру, снова и снова проверяя пульс. — Всё так же, — чеканит он. — Тогда почему я его не чувствую? Что произошло? — Значит, ты никак не можешь помочь? — Что произошло? — Это я виноват. У Франции было зелье, которым можно убить страну, и он его использовал. — Он отравил его?! — Меня. А Артур спас. А теперь… Может, он потратил слишком много сил — я не знаю. Голос ровный, без эмоций. Он, наверное, и сам сейчас умирает — нужен сон и сон невозможен. Они умрут вместе. Хм… Здорово. Нет, нет, так не пойдёт. — Ёбаный Франция, — Скотт грохочет чем-то где-то в своём убежище, куда он свалил после того, как там, в больнице, Иван приказал ему убираться на все четыре стороны. — Сказки про Эмриса — это не мои сказки. Я не много знаю, но… Как он тебя спас? Что он сделал? — Перерезал себе горло, — Иван прикрывает глаза — всё кажется таким нереальным. — Что? — Влил в меня свою кровь… Потом залечил нас обоих… Чёрт, я понятия не имею. Мы не успели, блять, это обсудить. — Ясно. — Ты знаешь этот обряд? Что теперь делать? — Нет. Не знаю я, чёрт возьми! Иван отводит от себя смартфон, несколько мгновений тупо пялится на цифры на дисплее, ни видя их и — отключается. Скотт тут же перезванивает. — Какого чёрта, Россия?! — Ты не можешь помочь. — И поэтому надо бросать трубку?! — У тебя есть идеи? — Я… — Не трать моё время. Он отшвыривает смартфон в сторону, бросая взгляд на Артура и подумывая о вызове дьявола. Может, хоть он, чёрт возьми, поможет. Хотя, учитывая, что подобные практики со стороны Англии заканчивались его собственной головой в ковре [и иногда их сексом, если он появлялся полностью] — идея не самая перспективная. В любом случаи всё плывёт. В любом случаи он ничего не понимает. Только скатывается на пол, берёт Артура за руку, откидывает голову на постель и закрывает глаза. Всё это странный, бультыхающийся в реальности, загораживающий эту реальность, вихляющий под ресницами бред. А смерть так сладка, упоительна, благостна. И так близка. Она обнимает, обволакивает и говорит: «Я понимаю. Понимаю, но не прощаю. Потому что нечего прощать».