Вино

      Анджелина смотрит, как Грелль крутится перед зеркалом в ее спальне, и чувствует, что внутри поднимает агоническая дрожь. Омут его глаз — как самое сладкое безумие. Губы — как ядовитый шип, до основания впивающийся в пульсирующие артерии жизни. Она никогда бы не подумала, что смерть может быть настолько прекрасна и ужасна одновременно.       Грелль оборачивается, когда слышит плеск вина. Завороженно глядит, как темно-вишневые разводы растекаются по стеклянным стенкам бокала и, сгущаясь, оседают на дне. Анджелина молча протягивает ему фужер, и Грелль не видит повода отказываться. Австралийский Шираз 1845 года. Сатклифф по-кошачьи жмурится, гоняя языком вино между зубами, и, не глотая, приникает накрашенными алыми губами ко рту мадам. Смеется, когда чувствует, как струи вина стекают по ее подбородку в глубокий вырез халата и скользят между грудей, окрашивая ализариновый шелковый халат в цвет переспелой вишни.       — Жаль, что оно не кроваво-красное, — кончиком языка касаясь ее вздувшейся от ночных поцелуев губы, шепчет Грелль и легкой походкой возвращается к зеркалу, в очередной раз поражая Анджелину своей обескураживающей женственностью.       Глядя ему в глаза, ей хочется признаться в отвращении к красному, в отвращении к этому уродливому цвету, жирной полосой перечеркнувшему всю ее жизнь. Но не может. Признаться в ненависти к красному — значит признаться в ненависти к Греллю, ко всему, чем он дышит и живет. А Грелля, вопреки всему, она любит. Любит так же сильно, как ненавидит красный. Какая ирония — Анджелина закрывает глаза и улыбается. Изощренный мазохизм — любить то, что претит, от чего тошнит и рвёт.       — Я так смешон, мадам? — лицо Грелля искажает гримаса искреннего недоумения.       — Нет, ты прекрасен, — Анджелина смакует вино, отмечая его мадерный, с легкими медовыми нотками вкус. — Как этот Шираз, будь он кроваво-красным. — И наслаждается мягким горьковатым послевкусием, волной забивающимся под язык.       Грелль скалится, поощрённый лестным комплиментом.       — Вы знаете, как мне угодить, мадам.       Анджелина ухмыляется краешком губ, когда Сатклифф расстегивает шерстяной жилет и стягивает белую рубашку, кружится перед зеркалом, изучает себя, как если бы видел впервые, потягивается и изящными пальцами пересчитывает выступающие кости ребер, кончиками ногтей обводит контур талии, игриво цепляясь за тяжелый ремень с железной бляшкой. Грелль передергивает плечами, запрокидывает голову, любуясь своими острыми ключицами и мертвенно-бледной шеей. Его глаза полны неподдельного восторга — с трудом верится, что Сатклифф способен любить кого-то так же сильно, как самого себя.       — Вам не нравится, мадам? — он оборачивается, глядя на Анджелину из-под съехавших на нос очков.       — Пытаешься меня соблазнить? — пьяно отзывается та, не открывая глаз.       — Вы даже не смотрели, — уныло констатирует Грелль. — У вас нет совести, мадам. Другие многое бы отдали, чтобы обладать этим телом.       — Я многое отдала, чтобы обладать этим вином. Почти пятьдесят фунтов стерлингов. А ты вылил его на меня, как на продажную девку.       — Вам вино дороже меня? — Анджелина широко улыбается и со стоном опирается плечом на спинку обитого парчой дивана. — Как грубо.       — Я слишком устала. Помоги мне раздеться, — скорее приказ, чем просьба. Мадам всегда игнорировала его сверхъестественную силу, безжалостно подминая под себя, как простого слугу. Будто он — не жнец, а она — не человек. Эта вопиющая наглость кружила Греллю голову сильнее любого известного ему наркотика, доводила до состояния беспамятства, отупляющей ярости и дикого возбуждения, граничащего с потерей сознания. Ловя на себе ее горделивый, надменный взгляд, Сатклифф чувствовал, как земля уходит из-под ног, а низ живота сводит колючая судорога, как внутри все горит и плавится, тушуется и болезненно сжимается в робком предвкушении предстоящей игры.       Грелль неслышно садится рядом и скользит широкими ладонями по корсажу платья.       — Мадам, вы убийственно красивы. — Мягкие губы касаются её обнаженных лопаток, оставляя на коже ярко-красный след помады.       — Так ты просишь прощения за пролитое вино?       Сатклифф недовольно цокает языком, и в следующее мгновение Анджелина чувствует, как за корсаж льется Шираз, наполняя комнату пряным запахом винограда и специй.       — Ах ты чёрт!       Она пытается развернуться, чтобы наградить своего до безобразия нахального дворецкого смачной пощечиной, но Грелль резко толкает ее в спину, вынуждая, позабыв о наказании, опереться на локти, и тянет шнурки корсета, рывком развязывая тугой узел.       — Вы совсем не щадите себя, — томно выдыхает ей в ухо, прежде чем пакостно, до крови, прикусить мочку. — Почему бы вам не сменить эти деревянные пластины на что-нибудь менее жесткое?       — Я собственноручно подпилю тебе зубы, Грелль, — яростно шипит Анджелина, безуспешно силясь выровнять дыхание. Эта неприличная близость сводит с ума, вынуждая мадам задыхаться в томительном ожидании. Грелль — как бомба замедленного действия: никогда не предугадаешь — в следующее мгновение он будет нежным и ласковым любовником или же властным и грубым жнецом, берущим то, что хочет, — он так быстро сменяет эти маски, что мадам теряется. Этот спектакль — гонка на слишком высоких скоростях, и Анджелина едва успевает подыгрывать Греллю в его изощренных шалостях.       Корсет с шумом падает на пол, и мадам громко выдыхает, когда железные прутья перестают сдавливать ребра. Красота требует жертв, и боль — самое малое, что может возложить Анджелина на алтарь искусства в качестве дара. Руки Грелля ласково очерчивают глубокие следы борозд на впалом животе, вырисовывая длинные незамысловатые узоры, забираются под ткань подъюбника и тянут за грубую резинку вниз, освобождая Анджелину от последних элементов одежды. И уже в следующее мгновение его горячий рот осыпает волной багряных поцелуев усеянную вишневыми каплями женскую спину, а пальцы нагло опускаются по округлым бедрам и круто сжимают ягодицы. Мадам вздрагивает, давясь застрявшим в горле глухим стоном.       — Это вино слишком кислое, — ладони Сатклиффа ложатся ей на плечи и медленно тянут назад, заставляя откинуться ему на грудь, — я люблю послаще, — до одури опьяненный запахом её нагого тела жнец стискивает свои тяжелые челюсти на коже мадам, оставляя багровую метку чуть выше ключицы, и тут же старательно зализывает место укуса, влажным языком снимая проступающие рубиновые капли крови. Анджелина громко шипит, мысленно понимая, что из-за Сатклиффа всю следующую неделю ей придется носить платья с высоким воротом, чтобы скрыть глубокие следы от зубов на шее.       Каждый сантиметр ее тела пахнет кокосом, какао и аргановым маслом, губы — душистым вином, а скулы — розами, лепестки которых Анджелина трепетно прижимала к подбородку несколькими часами ранее. И Грелль хочет вобрать ее запах в себя целиком и полностью, раствориться в нем, как в серной кислоте, проглотить, украсть, присвоить, утонуть в нем, как тонут в бескрайнем море. Опаляя орошенную янтарными бликами кожу жаром неровного дыхания, Грелль носом трется о место укуса, обонянием чутко улавливая усиливающиеся с каждой новой царапиной характерные металлические нотки. Сатклифф любит вкус ее крови у себя на языке — солоноватый, с легким железным налётом, набивающим приятную оскомину. Из раза в раз впиваясь в ее губы жестким поцелуем, Грелль чувствует, что это не просто кровь — это сочащаяся по венам злоба, такая горячая и вязкая, что зубы сводит.       — Ты забываешься, Грелль, — предостерегающе рычит Анджелина, грубо скидывая его ладони со своей груди. Сатклифф безропотно отстраняется, позволяя мадам перехватить инициативу и уложить его на лопатки. — Этим миром правлю я, а не ты. Или же твоя роль тебе наскучила, и ты решился на дворцовый переворот? — она садится на жнеца верхом, не сводя с него властного, пронизывающего до самых костей взгляда тирана. Для полноты картины в ее аристократичных пальцах не хватает элегантного, сверкающего холодным серебром лезвия ножа. Грелль возбужденно дрожит, представляя, как под заострённым под иглу кончиком скальпеля с мягким, почти мелодичным шорохом рвется человеческая кожа, и нож, окрашиваясь тягучими разводами крови, плавно входит в плоть по самую рукоятку, невидимыми глазу зубьями цепляется за волокна мышц и медленно, миллиметр за миллиметром, проникает в самые сокровенные недра тела. Грелль всегда находил очаровательным потерю невинности — раскрытие недоступных взору посторонних интимных тайн человеческого нутра.       — Ваши руки, — Анджелина позволяет ему ухватиться за ее запястья и притянуть их к багрово-алым, призывно блестящим губам, — пахнут смертью, — Грелль тяжело дышит, оглушенный поднимающейся к груди волной адского жара, — пахнут медью и солью, — он вбирает в свой влажный рот ее длинные пальцы и аккуратно очерчивает кончиком языка лунки ногтей, томно глядя на мадам из-под полуопущенных пушистых ресниц. Он в мельчайших деталях помнит, как этими пальцами она перебирала сочащиеся соком кишки, случайно вывалившиеся из полости живота их последней жертвы, как этими пальцами она любовно оглаживала стенки желудков грязных шлюх, протыкала их судорожно подергивающиеся глотки и с материнской нежностью вытаскивала дымящиеся органы из неподвижных тел. И как при этом блестели ее темно-красные глаза — страстью и вожделением, — как она улыбалась — дико, опасно, подобно хищнику, в безумном оскале обнажая ровные зубы.       Анджелина довольно кривит губы, когда Грелль рывком притягивает ее ближе, крепко ухватившись ладонями за округлые ягодицы, когда он выпускает изо рта ее пальцы, когда невесомыми поцелуями опускается по выступающей вене на руке от ладони к локтю, едва сдерживаясь от очередного укуса.       — У тебя есть хотя бы зачатки совести, а, Грелль? — мадам наклоняется к мужскому лицу и порывисто вовлекает Сатклиффа в глубокий поцелуй, тесно прижимаясь к его обнаженной груди. Наслаждаясь движением ее языка в своем рту, Грелль, улучив возможность, вовсю изучал ее лишенное одежды тело: центром ладони, едва касаясь кожи, обводит темные ореолы стремительно твердеющих сосков, гладит прогибающуюся под нежными прикосновениями спину, подушечками пальцев раздвигает влажные складки женского лона и легко проникает внутрь, попутно проглатывая несдержанные выдохи мадам.       Анджелина бешено подается вперед, задевая внутренней стороной бедер металлическую бляшку ремня и давя на и без того довольно болезненно ноющий пах Грелля. Сатклифф уже откровенно стонет и извивается, совершая жалкие попытки стянуть с себя брюки. Ему нравится, когда мадам сверху, когда ее глаза светятся полным отсутствием контроля и властной решимостью, нравится, когда она — деспот и сатрап, жестоко пресекающий малейшую дерзость.       И до тех пор, пока он чувствует ее явное превосходство, Грелль готов быть гладким и податливым, готов прятать свои точеные зубы и острые ногти, готов притвориться добычей и проиграть гонку. Ведь это так увлекательно — притворяться.       Когда бляшка ремня вместе с брюками летит на пол, Сатклифф едва дышит от ощущения нарастающего болезненного напряжения в паху — низ живот взрывается пульсирующей болью, что зазубренной проволокой тянется вдоль всех мышц, затрагивая мучительно-сладким спазмом каждый сантиметр оголенного, словно провод, тела. Только, поняв, что еще чуть-чуть, и он окончательно лишится рассудка, Грелль становится настойчивее — хватает Анджелину за волосы на затылке и тянет к себе, впиваясь в ее губы жадным, рваным поцелуем, от которого в зобу спирает дыхание. Мадам не успевает вскрикнуть, как снова оказывается снизу — вжатой в диван с такой силой, что дерево под ними тихо стонет в такт движению бедер красного жнеца.       Красота ее обнаженного тела оглушает, лишает дара речи, рождая в голове странное чувство несвязности.       Грелль входит в нее с протяжным стоном, нетерпеливо и резко, грубо проталкиваясь в тесное горячее лоно. И Анджелине ничего не остается, как, обхватив его за шею, податься навстречу, с хриплым, рвущим горло криком насадившись на его твердый, налившийся кровью член.       Внутри всё сводит и напрягается до предела, превращая тело в искрящийся нерв, чутко отзывающийся на малейшее прикосновение. Анджелина яростно впивается ногтями в плечи Грелля, раздирая их в кровавое месиво, пальцами размазывает скатывающуюся с глубоких царапин кожу, силясь войти в жнеца еще неистовее, и, давясь раскаленным воздухом, срывается на протяжный хрип, безуспешно пытаясь подстроиться под ритм бешено вколачивающегося в нее Сатклиффа.       Каждый поцелуй Грелля — новый синяк, каждое его прикосновение — кровавая метка. Он нагло смеется ей в губы и медленно ведет носом по пламенеющей щеке, вдыхая полной грудью щиплющий ноздри запах удушающе-пряного вина, который как по щелчку выключает разум, вызывает пьяное головокружение и чувство первобытной эйфории, граничащее с сумасшествием — сжигающее, едящее и разрывающее изнутри. А потом Грелль допускает фатальную ошибку, на мгновение опасно оголив горло: ногти мадам, подобно ножу, легко рассекают белую кожу, выводя жуткий узор возле нервно ходящего кадыка. Жнец громко хохочет, и с каждым его коротким вздохом кровь толчком выступает из раскрывающихся краев царапин, орошая лицо и плечи Анджелины бурыми брызгами. Не сбавляя ритма, он завороженно наблюдает, как красные струи текут с ее подбородка на грудь, как крупные сверкающие капли скапливаются в ямках между ключицами, соскальзывают и змеями скрываются в ложбинке между упругими грудями.       Перед ним — его персональная кровавая Венера, обнаженная и окропленная прекрасным алым цветом. Его червонная королева и строгая госпожа — само сосредоточение красоты, нечеловеческой жестокости и бесстрашия. Она не собирается играть по его правилам. Это бесит и возбуждает больше всего. Анджелина не боится Грелля, заведомо просчитав всевозможные исходы их кампании, она знает, чем в итоге это кончится, но собирается до последнего наслаждаться красивой игрой. И когда она улыбается — призывно приоткрыв припухшие розовые губы, — он понимает, что Анджелина в очередной раз ловко его обыграла.       — Мадам… — протяжно выдыхает Грелль, вожделенно сверкая глазами, — ваша жестокость не знает границ.       Этот завораживающий своей неестественной яркостью цвет везде: на губах, на подбородке, на плечах. Он пузырчатой сетью тянется от сосков до самого лобка, тонкими нитями опускается еще ниже и крепко, как если бы у него были зубы, впивается в нежную плоть подрагивающего женского лона. Красный — не просто страсть. Красный — это агрессия, неизлечимая болезнь и слепой фанатизм, это кислый привкус железа во рту и треск сдавливаемых в пальцах зерен граната. Красный цвет пахнет не клубникой, не арбузом, не розой и даже не ликорисом. Красный цвет пахнет варварски-красивой смертью.       Анджелина до хруста в спине выгибается под ним дугой и закидывает ноги на мужские бедра, позволяя Греллю войти в нее на всю длину. Легкое прикосновение к румяной от внутреннего жара щеке ребром ладони, невесомая дорожка поцелуев от самого кончика носа до пупка, глубоко впивающиеся в плоть ногти, рубиновый блеск красных глаз из-под каскадной челки. Грелль больше трепещет от восторга, чем от приятного ощущения сжимающих его член стенок женского нутра — слишком тесно, слишком горячо. До потери пульса и черноты перед глазами.       Оргазм похож на кратковременный электрический импульс, на сноп ослепляюще-ярких искр, вылетающих из-под кузнечного молота. Он иглой летит по венам, легко простреливает мышцы и со всей дури вбивается в низ живота, растекаясь пронизывающей каждую клеточку тела резкой судорогой, вспыхивает золотом и, тут же сходя на убыль, угасает.       Не выходя из ее лона, Грелль самозабвенно утыкается носом ей в грудь, жмурясь от ласковых прикосновений к своим волосам. Анджелина мельком улыбается, с легким любопытством наблюдая за тем, как смешивается их кровь, и думает, что они похожи на тесно переплётшиеся между собой корни дуба; крепко сросшиеся, ставшие единым организмом. Иногда ей даже казалось, что они дышат одними легкими и сглатывают одну и ту же слюну, став зеркальным отражением друг друга.       Грелль, словно прочитав ее мысли, скалится в ответ.