Шрамы

Он оставлял маленькие шрамы. Не те шрамы, что оставляют на своих руках грустные мальчики и девочки. Он не трогал своё прекрасное тело, любил себя и свой интеллект. Он оставлял эти шрамы на глупом юношеском сердце, жалобно отбивающем ритм азбукой Морзе: П-о-ж-а-л-у-й-с-т-а. Я – л-ю-б-л-ю – т-е-б-я. Так глупо и так наивно. Можно было бы наплевать на план, забыть о своей цели, о своей ненависти, попытаться найти смысл в этом мальчишке, так отчаянно и так бескорыстно отдающем всё самое прекрасное, что было в нём самом. Остаться, рассказать правду или выдумать новую байку о чудесном исцелении, в конце концов просто продолжить притворяться. О, это притворство так часто играло на руку, когда они оставались наедине. Одно из преимуществ, что давала чёртова инвалидная коляска и якобы отказавшие ноги. Он знал, что Барри не видит и никогда не увидит в нём беспомощного инвалида. Потому что Харрисон им не является, или потому что Аллен ослеплён своими бесполезными чувствами, но всё это уже не важно. Доктор Уэллс не привык проигрывать. Даже самому себе. Барри валяется на полу, хрипит, скулит, даже пытается встать. Никакой крови или изуродованных конечностей. Вероятно, его тело покрыто множеством синяков: парочка на бёдрах, на рёбрах, на запястьях следы от пальцев – доктор Уэллс всегда был избирателен. Его руки и раньше оставляли эти синяки, а мальчишка был совсем не против: шипел, стонал, скулил, но терпел эти грубые прикосновения тёплых пальцев, любовался отметинами, когда думал, что его никто не видит. А вот смазливое лицо должно остаться именно таким, каким Харрисон привык его видеть. Раскрасневшиеся щёки, пухлые, розовые губы, чуть вздёрнутый нос и эти верные слезящиеся глаза. Да, глаза всегда были особенными. – За что? – хрипит Барри, смотря так горько, и дрожит от боли в теле. Его почти жалко. – Потому что я ненавижу тебя. Эти слова слетают с губ так легко, так непринуждённо, как до этого он так же легко говорил «я люблю тебя». Не имеет значения, что из этого правда, а что ложь. Важны только убеждения, четко установленный план, и прошлая/будущая обида, не имеющая под собой в настоящем никакого основания. Нельзя смыть грязь, когда она глубоко внутри, а не только снаружи. Не будет ненависти – не будет и смысла. У Барри внутри всё обрывается. Всё горит. Горит и одновременно холодеет, опустошается, безмолвно кричит и истошно вопит. Он хотел бы почувствовать пустоту, абсолютное ничто, но его сердце на это не способно. Как бы он хотел… – Всё это не могло быть ложью. Ты не мог! – срывается Барри и слёзы капают на пол. Он так не похож на героя без своего костюма. – Я стою над тобой на своих двоих, – спокойно отвечает доктор Уэллс и становится рядом на одно колено, касаясь привычным жестом его мягких волос, – ты правда думаешь, что не могло бы? Он и сам в этом не уверен. Чем были все эти поцелуи, взгляды, горячие вечера в стенах лаборатории? Уэллс полюбил эту притворную жизнь, эту роль, полюбил прижившуюся чужую кожу даже больше, чем свою собственную, мысли о которой теперь вызывают только тошноту. Играл ли он в любовь, зная, что к нему она не имеет никакого отношения, или правда что-то чувствовал? Так много вопросов и так мало ответов. Зачем разбирать, размышлять, что-то менять, когда можно просто жить дальше, пустив достаточно яда в чужую жизнь? Это доставляло удовольствия больше, чем от наркотика, прививало зависимость хуже, чем никотин. Отравить и мучить, мучить, мучить. Безумие, увы, не лечится. К Барри приходит осознание, и он мгновенно потухает, как спичка. Кажется, внутри него что-то остаётся, но и это "что-то" медленно угасает. Наверное, в голове проносятся все эти счастливые дни, часы, минуты, и затем рассыпаются в прах, уносимые порывами холодного осеннего ветра. – Мы были всем друг для друга, – он чувствует горячую руку в волосах, невольно ластится к ней, не в силах совладать с собой, и теряет последние капли гордости. – Нет, не были. Барри смотрит в глаза и давится собственными слезами. Ненавидит Харрисона, ненавидит себя, и всё, что с ними происходило в этот чёртов год. Ему противно, мерзко от своих чувств, но он смотрит на эти губы напротив, и тут же ловит ухмылку в ответ. Почувствуй этот горький вкус предательства, малыш. Харрисон почти касается его губ, дразнит жестоко, прекрасно понимая, сколько ещё мелких шрамов останется где-то глубоко внутри мальчика. Его мальчика, из которого он собственными руками сделал доблестного героя. Сделал невероятного любовника, имея возможность показывать лишь половину своих сил, открыл ему радость, горе, пропитанную наслаждением извращённую боль и головокружительный экстаз. Это даёт полное право играть им, как куклой, шантажировать, распоряжаться телом и душой, бить, ломать, и снова собирать воедино изуродованные части. Тотальный контроль над чьей-то жизнью зарождает в душе комплекс Бога и не даёт возможности остановиться. – Пожалуйста, – сипит Барри, провожая удаляющуюся фигуру его единственного спасения и погибели в этом мире. – Я люблю тебя, – Ещё более жалко, чем раньше. Он плачет. Он погибает. Доктор Уэллс останавливается лишь на секунду и оставляет последний, самый глубокий шрам на горящем сердце, кидая безразличное: – Мне плевать.