* * *
Очередной рассвет в жизни Идзаки наступает на третьем курсе с появлением Такии. С солнцем тот сравним с большой натяжкой, но согревающий костер в сумеречных тропиках из него что надо. Все движется по накатанной, пока напротив Идзаки на обгоревших после визита Хосена досках спортивного зала вновь не появляется Тацукава. — Оставь его. Тебе Серидзавы мало? Почему тебе надо забрать у меня все? Все, что он построил на обломках своей жизни, все, чего добился с таким трудом, собирая тысячу оригами из промокшей бумаги. — Когда у тебя сдали тормоза? — вместо ответа спрашивает Тацукава. У Такии будущее — его клан. Ему нужен рычаг, теневое устройство контроля — мягкое, ненавязчивое, но обладающее сильной волей. А вместо корректировки его действий Идзаки восковым огарком сам сгорает в этом чертовом огне. Но он нужен Генджи, Идзаки чувствует, что нужен, ведь тот последнее, за что остается биться в этой проклятой жизни, — маленькое пламя на ладони. Идзаки похож на круглую мишень в тире, и сейчас именно Тацукава бросает в него дротики — прямо в сердцевину. Начинается дождь, первые мелкие капли летят с неба и десятком смертников разбиваются об обугленную древесину. Где-то на горизонте рождаются первые раскаты грома. Рокот тихий, предупреждающий о надвигающейся буре. Рулетка выдает красное. — Я заберу у тебя все, если ты не остановишься, — медленно говорит Идзаки и смотрит как человек, которому нечего терять. В этот момент он уверен в своих словах и мыслях. Где-то в вышине электрический воздушный змей, подрезая звук на невидимом повороте тридцатью милями севернее, на всей скорости заземляется прямо в реку, и та разливистой волной выходит из берегов. Тацукава второй раз ломает нос Идзаки, а тот бьет наотмашь, безошибочно находя все слабые точки. Он оставляет Тацукаву лежать в крови, хлещущей изо рта на мокрый асфальт, и десять минут спустя шлет Серидзаве сообщение с одной из многочисленных сим-карт. Он ненавидит их обоих — тех, кто выворачивает его жизнь наизнанку. Где-то очень глубоко одно из его «я» все еще одиноко мается в поисках своего места под солнцем, и даже адское пламя преисподней не в силах согреть стылую ледяную пустыню вокруг. Но когтистая рука времени, решительных мер и самоубеждения опускает сверху прозрачный непроницаемый колпак, образовывая внутри вакуум, который больше не соприкасается с остальным миром.* * *
— Доктор Тацукава, пройдите в девятую палату, — слышит Идзаки сквозь темноту сомкнутых век. — Пациент пришел в себя. В голове сотней инженерных ошибок взрываются три Фукусимы. Легкие горят от резкого вдоха, все внутри пылает адским кострищем. Кто-то проводит мокрой тканью по пересохшим губам. Одна из капель скатывается по языку в гортань — Идзаки кажется, что это самое прекрасное, что существует на земле. Зрачок фокусирует появившийся образ, передает перевернутое изображение Тацукавы в мозг — и это самое паршивое, что видел Идзаки за всю жизнь. Стетоскоп свободно болтается на шее, чужие пальцы считают пульс, оттягивают веко, проверяется реакция на мимолетную вспышку карманного фонарика. — Ненавижу тебя, — хрипло произносит Идзаки. Последнее, что он помнит, — как гнал по ночному городу на мотоцикле Генджи, а тот, кажется, ехал следом на его темно-синей "Мазде", пока на перекрестке им не встретилась груженая горючими материалами фура, больше похожая на спящую Фудзи. Даром что не взорвалась. — Взаимно. Первый раз Тацукава не отвечает вопросом. Он измеряет давление, просчитывает взаимосвязь цепочки данных на противно пиликающей аппаратуре и прокалывает тонкой иглой капельницы вену на сгибе локтя. — Позвоночник поврежден, — добавляет Тацукава. За спиной у него диплом магистратуры, сотни успешно проведенных операций и научных статей, десятки докладов и выступлений на международных форумах и конгрессах. Он может собрать зомби из трупа и стоит на пороге открытий, общественного признания и получения какой-нибудь очень важной премии. Сейчас Идзаки хочет только одного — оказаться как можно дальше отсюда. — Иди нахер, — медленно произносит он. Сквозь тонкие линзы очков взгляд Тацукавы продолжает изучающе скользить по его лицу — не в поисках скрытых эмоций, а проверяя, насколько спали гематомы. — Гордыня уже привела тебя на койку в госпитале для неизлечимых. Его случай, в принципе, неизлечим уже лет десять. — У меня ее не осталось, — перебивает Идзаки и закашливается. — Ты привык только брать. Добиваться и ломать в угоду сиюминутному желанию. Тацукава набрасывает список препаратов длиной в «Токугава Иэясу» и отдает листок заглянувшей на минуту сестричке в коротком белом халате. — Это не обо мне. — О тебе. Привык не замечать других. Для тебя люди — биомусор. Пешки, муравьи... Покорное цирковое сборище. Последнее, как Идзаки хотел бы проводить будни, — офисным планктоном просиживать штаны в одной из тысяч коробок-высоток под начальником, которого вызывает на ковер другой — высшее звено. Бесконечный непрекращающийся процесс, и никто не знает, где располагается конечная точка. — Ненавижу тебя. — В другое время Идзаки свойственна куда большая сдержанность, но сейчас какая-то программа начинает лагать и дает сбой. Не иначе, вирус. Кровать сбоку проминается под весом Тацукавы, он протягивает руку и медленно ведет большим пальцем по высохшим губам Идзаки. Прикосновение мягкое, но выражение в глазах холодным кинжалом вспарывает кожу, будто Тацукава хочет зашить ему рот хирургической нитью. — Заткнись, — говорит он. Потом медленно подается вперед и касается сомкнутыми губами Идзаки. Тот чувствует чужое дыхание и задерживает свое, чтобы Тацукава не проникал внутрь. Еще несколько лет назад следственное управление общественной безопасности объявило Идзаки в международный розыск. Его фото мелькает в системе всех аэропортов страны. Он — информатор и знает многое, в том числе и о Тацукаве — подпольной «швее» клана Рюсейкай, его фармацевтических траншах и откатах с целью финансирования новых разработок в области генной инженерии. И про Генджи, который не так давно оставался ночевать в их с Серидзавой доме. Судя по календарю на противоположной стене, неделю назад. Идзаки ждут трость и долгая реабилитация. Добегался. — Твои вещи уже перевезли. Потоки серого октябрьского дождя скользят по мутному больничному стеклу. Где-то, шестью кварталами восточнее, в полицейском участке все еще пытаются выяснить подробности аварии и сопоставить разрозненные факты о человеке, который официально теперь уже никогда не рождался. Где-то недалеко от залива, на втором этаже утепленного кирпичного дома Серидзава убирает последнюю рубашку из кожаного темно-зеленого чемодана в недавно приобретенный шкаф. Где-то внизу, в приемном отделении, на железной табуретке дремлет глава клана Такия, прислонившись головой к автомату, варящему дрянной капучино.