***
Второй раз был не менее запоминающимся. — Здорово, ягодка. Позволь поинтересоваться, — Пиранья делает глубокую затяжку и самодовольно скалится, зажимая сигарету в зубах. Пули свистели у него над головой, но тому до этого не было никакого дела. Он смотрел только на Занзаса, укрывающегося за ящиками с контрабандой. — А что ты тут забыл, м-м-м? Скайрини морщится, перехватывает пистолеты поудобнее и стреляет на поражение, выхлёстывая агрессивно настроенных противников столбами яростного пламени. Он пытается не обращать внимания на досаждающий фактор в лице Пираньи, старого друга своего репетитора, но всё равно взгляд возвращается к этой вешалке в линялой толстовке. Шваброй его назвать… не получалось, на женщину он был не похож, на «вторую половинку» кого бы то ни было (Занзас даже мысленно это в кавычки заключил для достоверности) Пиранья не тянул точно, на омегу и подавно. Скорее на чокнутого вконец безумца без принадлежностей. Такое бывало, «бесполые» рождались редко, но такое случалось. И все они были сдвинутыми мудаками, последними кретинами или полными уродами. В данном случае сомнений не возникает. Бесцветный. — Задание выполняю, мусор, — Скайрини раздражённо откидывает с глаз чёлку и меняет дислокацию, перекатом уходя вбок, за другие ящики. Сражаться в помещении неудобно, приходится много перемещаться и просчитывать каждый свой шаг, каждое действие, чтобы ненароком и себя тут не угробить, прострелив не ту колонну. Пиранья следует за ним по пятам. Он тихий и тонкий, незаметный. Его никто не видит, хотя дым от сигареты невозможно не увидеть или не почувствовать. Занзас и сам запаха не чувствует, лишь едва уловимую сахарную гарь. — Какая жалость, ягодка, — Пиранья перехватывает голой ладонью раскалённое яростью дуло пистолета, даже не поморщившись, только чуть шире ухмыльнувшись, и отводит в сторону, вынуждая Занзаса потушить пламя от ошеломления, — но вычищать мусор должны профессионалы. И улыбка у него кривая и слащавая, такая же прокуренная, как и голос. Он нагло спёр занзасов пистолет, вытянув ловким движением из ослабленных от шока рук, и был таков. Скайрини только зло шипел под нос проклятия, пытаясь отстреливаться от оставшихся мразей одним пистолетом. Это было неудобно, в конце концов, Занзас правша, а пистолеты сделаны под каждую руку индивидуально, с левой просто так попадать намного сложнее, чем с двух рук сразу, да и атака слабее. Ему требуется всего минута, чтобы достать придурка, исполосованного повязками с — вот беда, все шашки промокли, ягодка — динамитом (хотел себя подорвать, чтобы Скайрини живым уйти не смог?). Остальных давно прирезал Пиранья, слиняв раньше, чем Занзас успел закончить. Не было ни криков, ни шума. Только кровяные лужи и свёрнутые шеи. Пираньи действуют тихо и быстро, оставляя после себя только кровь и рябь на воде.***
Занзас долго копал, чтобы раздобыть хоть какую-то информацию о надоедливом элементе, перехватывающем у него задания. Репетитор ни капли не помогал, только сверкал самодовольством — никак гордостью за проделки Пираньи — и отмалчивался, позволяя наёмнику по старой памяти таскать из нагрудного кармана сигареты, оставленные на чёрный день. Это Пиранья научил его курить. Недавно Реборн выкурил полпачки на радостях (от тоски) от известия о рождении дочери, которая никогда об отце не узнает, пока дар не обретёт. Безопасность превыше всего, малышка Ария поймёт его в будущем или в ближайшем настоящем. Как и он в своё время понял и принял Луче с её роднёй. Занзас шипит сквозь зубы мат, костерит Пиранью на все лады и клянётся отстрелить ему ногу при встрече или вбить нос в череп, чтобы неповадно было чужое брать. Пистолет для правой руки Скайрини не видел уже два месяца. Два чёртовых месяца он не выезжает на задания, сидит на жопе ровно в отцовском особняке и под смешки Тимотео роет носом землю, выискивая крупицы информации. И в итоге сдаётся, когда пистолет аккуратно ложится на стол, а в кресло напротив сваливается костлявое тело. Занзас глядит на визитёра из-под бровей внимательно, оглядывает каждую чёрточку на чуть сплющенном лице болезненного цвета. Худой и бледный, измождённый, с синяками под глазами и кривой ухмылкой на пухлых губах. Занзасу хочется размозжить эту лохматую голову и выдавить эти наглые глаза. Пиранья весь расслабленный, покорный. Он не боится ничего и никогда, всегда смотрит с насмешкой и вызовом. Он безбожно курит, вместо голоса у него пропитанный жжёным сахаром шёпот. Его глаза — пустые бутылочные стекляшки из-под тёмного нефильтрованного, почти чёрные, почти безжизненные, только безумная искра кислотно-жёлтого дикого пламени где-то тлеет в глубине его насмешливого взгляда. Пухлые растрескавшиеся губы кривятся в ухмылке, понимающей, приторно-едкой. Он неплохо разбирается в огнестреле, хотя предпочитает лично скручивать шеи и перерезать глотки, стреляет иногда сигареты у Реборна по старой памяти и любит адреналин, берёт самые грязные и самые невыполнимые задания, каждый раз выбираясь из выгребной ямы, в которую по собственной дурости прыгает не глядя. А ещё обожает дёргать тигра за усы, дожидаясь от смертельной кошки реакции, до последнего глядя смерти в лицо. Про таких говорят — адреналиновый маньяк. Но Пиранья на маньяка не похож. На психа, на придурка, на откровенного мудака — но никак не на маньяка. Он слишком тощий и немощный, слишком неопасный, чтобы быть убийцей. Внешность часто бывает обманчивой, а за самообман платят много дороже. — Здорово, ягодка, как дела? — Что тебе нужно? — Скайрини почти рычит, почти срывается, но что-то не даёт ему этого сделать. Может, собственный пистолет, наставленный прямо на грудь? — Всё просто, ягодка, — Пиранья улыбается остро и мрачно, с долей наигранного веселья. И говорит он на грани шёпота, вкрадчиво, доходчиво, промораживающе до костей, вместе с тем дёргая предохранитель (занзасовы пистолеты стреляют не только пламенем и в данный момент они почему-то заряжены; ах, да, это тот самый, который Пиранья у него во время задания из рук вытащил). — Мне просто интересно узнать, в кого мой старый друг вкладывает силы. Взгляд тёмных глаз-стекляшек на какую-то долю секунды освещает яркая кислотно-жёлтая вспышка, делая их живыми, пьянящими, как крепкий виски. Занзас непреднамеренно облизывает пересохшие губы и отводит дуло пистолета ладонью (как делал это Пиранья), он тянется вперёд. Чего он хотел сделать, Скайрини и сам не понимает, непонятливо смаргивая морок. Тело слабое, будто после затяжной лихорадки, руки чуть дрожат, приходится сжать пальцами края столешницы, чтобы эту мерзкую (пугающую) дрожь унять. Брезгливая гримаса на лице Пираньи более чем красноречива. Не менее, чем вспоровший кожу горла стилет. Кровь медленно — по каплям — стекает за шиворот. — Ещё хоть миллиметр, ягодка, — он говорит едко и весело, предвкушающе, с тонкой, словно лезвия стилетов, угрозой, вспарывающей кожу каждой интонацией.Занзас без слов понимает продолжение: И у меня дрогнет рука, а у тебя не будет головы, вот жалость-то.
Пиранья пахнет свернувшейся кровью и тошнотворным, сгоревшим вместе с трупом сахаром из забытого в кармане пакетика для покупного кофе.***
Он безбожно курит, достаёт сигареты из ниоткуда, зажигает без спичек и зажигалки и курит-курит-курит. Пиранья курит постоянно и везде, не кашляет, не испытывает дискомфорта. Занзас бесится и не может перебеситься. Наёмник вызывает у него желание скрутить ему шею, отстрелить башку или ногу для начала, отрезать по кусочку, по пальцу и вместе с тем… его хочется к стенке всем телом прижать, втрахать так, чтобы спину всю в кровь разодрать о шершавую штукатурку той обшарпанной халупы. Скайрини бесится, срывается на подчинённых, на репетиторе, на отце, на прислуге. Для него виноват весь мир, а мир насмешливо скалится ему в ответ острыми ухмылками Пираньи. — Успокойся, ягодка, нервные клетки, говорят, не восстанавливаются. Прокуренный шёпот вместо голоса, бутылочные стекляшки вместо глаз и лезвие стилета вместо улыбки. Пиранья острый, чудной, неземной. Он придурок и мудак, прокуривает лёгкие и берёт самоубийственные, невыполнимые заказы, каждый чёртов раз выбираясь из дерьма, в которое добровольно полез. Он мазохист, отбитая мразь, не считающаяся ни с чьим мнением. И он до сих пор пистолет Занзасу не вернул, прихватив с собой как трофей. Пиранья сорока, енот, он собирает всё, что не так лежит. А если лежит ровно — двигает и берёт. Он не считает это чем-то сверхъестественным, проникнуть в запертые помещения, туда, куда даже таракан проскользнуть не в силах, появляться неожиданно и бесшумно. Это не проблема для бесцветных — этих психов отлавливают и дрессируют, как цепных волкодавов, знающих, по какой команде поджимать хвосты. У Пираньи тормозов и стоп-команд не было и в помине. Он ухмыляется смерти в лицо, насмешливо скалится и показывает оттопыренные средние пальцы, отступая в пропасть, каждый чёртов раз выныривая из ниоткуда. Будто так и надо, будто всё идёт по плану. В глаза ему желчное:— Тварь.
В ответ иронично-спокойное:— Не без этого, ягодка.
У Пираньи нет ни семьи, ни логова. Он везде и нигде, он всегда и никогда, что это за тварь, не знает даже Реборн, на все вопросы пожимающий плечами и насмешливо ухмыляющийся. В своё время он изрядно помучился, теперь не его черёд. Не заинтересоваться Пираньей нельзя, не увлечься им — невозможно. Занзас бесится, хлещет виски из горла, шлёт на хер отца и Хранителей, следом шлёт и репетитора вместе с Вонголой. Скуало орёт, принимает головой стаканы и пустые бутылки и делит пару-другую порций. Он единственный, кто понимает Занзаса. — Видел я его раньше, Занзас, — как-то говорит ему Суперби. Они пьяные в жопу, но мозги, на удивление, соображают нормально, хотя тело уже в говно. Скайрини невразумительно бурчит ему в ответ. — Не связывайся с ним, поверь, ничем хорошим не закончится. Пиранья на подоконнике согласно кивает, разглядывая стилет в своих пальцах, играя лезвием, полосуя собственную затягивающуюся тут же кожу. — Завались, Акула, — Занзас пьяно мотает головой и роняет её на столешницу, всхрапывая. Суперби весело хмыкает. — Самоуверенная я-я-ягодка, — насмешливо тянет Пиранья. Его никто не слышит и не видит, он словно призрак, смертоносный фантом, сама Костлявая, пришедшая по чужие души, перерезает глотки и сворачивает шеи, топит, сжигает дотла — никогда не стреляет.***
Запястья Пираньи костлявые, пальцем можно проследить каждую косточку, каждую жилку. По сравнению с ним Занзас намного сильнее и массивнее. Он прижимает неуловимого наёмника к стене, сжимает костлявые запястья почти до хруста и не может решить, что делать дальше. Все его желания выветрились из головы под насмешливым взглядом глаз-стекляшек. Таких же острых, как стекольные осколки. — Что дальше, ягодка? По лезвию ходишь, — Пиранья ухмыляется, смотрит сверху вниз, хотя ниже Скайрини на голову, если не больше. — Завались. И всё. Ни слов, ни действий. Занзас смотрит на него, беззащитного вроде, распятого перед ним, открытого полностью. Такой острый, неземной, кроваво-сахарный, дикое пламя в его руках. Пиранья выворачивается, насмешливо шлёпает его по заднице и толкает к стене, вжимая в неё лицом, надавливая между лопаток и на поясницу с нечеловеческой силой. — Мастерства не достаёт, ягодка. И исчезает, растворяется в тенях. Занзас сплёвывает штукатурку и зло рычит, загнанно дыша от ярости. — Я найду тебя, тварь.***
Пиранья загнанный в угол зверь и в то же время — хозяин положения, он расслаблен и напряжён, насмешлив и серьёзен, он сочетает несочетаемое. Смешать, но не взбалтывать — взрывоопасно. Занзас держит его на мушке, а тот играется с его пистолетом, как маленький ребёнок, радостно, не по-детски скалится, насмешливо щурится и бросает ядовитое: — Здравствуй, ягодка. Пиранья — терпкое вино, только допив которое, понимаешь, что оно отравлено неизвестным парализующим ядом. Острый, едкий, словно сильнейшая кислота. Бездушная тварь, не знающая границ реальности и стоп-слов. Он швыряет в лицо Скайрини его пистолет, вертит в руках собственный один-единственный стилет и приветственно скалится. Вся одежда его пропитана чужой кровью, он сам в ней искупался с ног до головы. Его это радует, ему это нравится, для него кровь — живительная вода, которой следует упиваться, но никак не проливать зазря. Виновные будут наказаны по закону. По закону его собственной игры с разрешения собственной совести и кодекса чести. — Скажи, ягодка, что ты знаешь о тех, кого ты убил? Кто они? Их имена, их семьи? Их мотивы, желания, мечты, их жажда? На кого учились, на кого работали и кем? Сколько им лет, есть ли у них родители или дети, есть ли собака или рыбка в тесном аквариуме? Есть ли любовница, спрятанная однажды в шкаф? Вопросы медленные, заданы с особой интонацией, в которой лишь искренний интерес. Пиранья несерьёзно вышагивает по кругу, оставляя на кафеле какой-то задрипанной квартирки очередной скайриновской цели кровавые следы голых ступней (Пиранья в обуви) и глупо улыбается. Занзас хорошо запомнил день их первой встречи четыре года назад. Ему уже не семнадцать, но ещё и не двадцать пять, он пока только Наследник с шатающимся под задом сидением наследного трона. — Ничего из этого, ягодка? Только пол? — Пиранья подаётся вперёд, с любопытством глядит снизу вверх и сжимает в ладони лезвие стилета. Голос его весёлый, насмешливый, едкий в своей иронии. Скайрини упорно молчит и держит наёмника на мушке, металл пистолетов раскалён его яростью, его пламенем, он готов выстрелить, но выстрелить не готов. Это парадоксально настолько, насколько парадоксален Пиранья. Смешать, но не взбалтывать — он взрывоопасная тварь. — А знаешь мой пол, ягодка? — Пиранья веселится. Он мрачен и зол, его дикое тёмное пламя кислотно-жёлтое, едкое, почти чёрное, как и бутылочные глаза, пустые так же, как и бутылки из-под пива, оставленные у мусорного контейнера. В его тёмных глазах нет жизни — одна только пустота и дикое пламя. Он весел и мрачен, остёр на язык и столь же ядовит, как опаснейший аспид. — Угадай-угадай, ягодка. Я никогда не смогу иметь детей. Пиранья пропитан запахом свернувшейся крови и сгоревшего вместе с телом сахара из пакетика для покупного кофе. Горький, слащавый и мерзко-липкий, как кровь, льющаяся за шиворот. Бешеный волкодав без ошейника и стоп-команды.***
Пиранья безбожно курит, стреляет сигареты у Реборна, панибратски хлопает Аркобалено по плечу и зубоскалит на все попытки киллера выкрутиться из его хватки. Он не боится ни смерти, ни боли, ни прыгать с высоток без парашюта. Он неплохо разбирается в огнестреле, но предпочитает скручивать шеи и перерезать глотки, душить и топить, сжигать заживо, выпотрашивать нутро, показывая смерти фак в лицо. Бездушная тварь без тормозов и поводка. — Сообразил, ягодка? Занзасу хочется разбивать ему голову раз за разом и раз за разом втрахивать в стену до кровавых пятен перед глазами. В нём говорит альфа, в нём говорит доминант, требующий подчинить, сломать, разложить где-нибудь и хорошенько… Скайрини рычит и бесится, посылает ко всем херам дотошного отца со своими психологами, пускает в Суперби даже не начатую бутылку коньяка и разбивает окно собственным брошенным пистолетом. Не бесцветный, эта тварь что-то нереальное. Никто прежде не разжигал в Занзасе такой пожар, никто прежде не пробуждал в нём настоящую Ярость вперемешку со страстью. Это всё равно что в вискарь ливануть афродизиак, и пьянит, и манит. И прирезать, чёрт возьми, может в любой момент. Занзас рычит, ломает давлением пальцев раковину и спускает в туалете, не зная, куда метаться и что делать. Это ненормально, это какой-то ад. Ему хочется ломать чужие шеи, рвать глотки зубами и трахаться. И он не знает, чего из этого больше. Реборн насмешливо повторяет: — Ягодка. Тебе подходит. Сам он когда-то был птичкой. Сгоревшей и взявшей себе имя «Перерождение», стал самим пламенем, способным восставать и разгораться из пепла и маленькой-маленькой искры в смертоносный пожар. Один раз обжёгся — сгорел заживо в диком пламени неизведанной твари с кличкой «Пиранья». Им нельзя не заинтересоваться, нельзя не увлечься в процессе, невозможно удержаться от желания подчинить.— Люди так глупы, птичка. Поверь, я ни капли не удивлён этому. Вы хотите иметь, но ломаете и выбрасывается тут же всё, что так цените. Так дела не делаются, птичка.
Пиранья опасен. По-настоящему опасен. Скуало хватило мозгов и самообладания не лезть, Реборн готов аплодировать ему стоя. В своё время он удержаться не смог. Занзасу — Реборн уверен на все триста сорок три — тоже не хватит, Занзас не сможет. Трудно сказать, что испытывает по этому поводу сам Аркобалено, он размышляет о том, какую пустышку в этом случае получит Занзас — Ураган или Небо?***
— Смелее, ягодка, я жду. Пиранья издевается. Он похож на ребёнка, на нескладного острого подростка, состоящего лишь из углов и изломанных линий. Он острый, опасный, пьяняще-манящий, как запретный плод. Занзас знает, что на языке от укуса останется пепел и кровь. И всё равно хочется укусить, оторвать кусок, присвоить себе, подмять под себя, подчинить, сломать… перечислять можно до бесконечности, но Скайрини привык к тому, что жизнь оборваться может в любой момент. Он не искал смерти, не лез на рожон, но всегда оказывался в гуще событий, бил на поражение и никогда не жалел, не испытывал жалости и не мучился кошмарами, заимев привычку надираться в своём кабинете, как свинья, и засыпать прямо в кресле, рожей на столешнице. А с утра кривиться от головной боли и от тяжести в штанах от одной только мысли о Пиранье. А потому без страха бросает: — Его нет. — В яблочко, ягодка, — предвкушение сменяется чистой радостью, разбавленной мрачной решимостью. Стилет вытягивается в резную металлическую косу. Чёрную, с кровавыми разводами светящихся знаков и символов. Пиранья смеётся, хохочет до кровавых слёз, и смех его похож на воронье карканье и надсадный кашель. Кажется, что он лёгкие вот-вот выплюнет, но лишь хохочет, зачёсывая тёмно-рыжую чёлку назад, открывая полностью лицо. На лбу его — вереница символов и знаков, изломанных линий и чёрточек, резких росчерков, будто вырезанных на коже. Он с размаху загоняет лезвие косы в деревянный пол кабинета и подпрыгивает от нетерпения. Пиранья идёт, словно пьяный, раскачиваясь из стороны в сторону на каждое слово. Голос его весёлый и отдаёт металлом. — Поздравляю с прибытием в а-а-ад. Не тушуйся, ягодка, — он глупо хихикает, что больше похоже на дверной скрип, и широко ухмыляется, останавливаясь напротив Скайрини, обхватывает костлявыми ладонями его лицо и шепчет прямо в рот, — тебе понравится. И целует, размазывая собственную кровь и сигаретный пепел по губам.***
Пиранья безбожно курит и рак лёгких ему не грозит, он ухмыляется смерти в лицо и показывает ей фак на обеих руках. Ему нечего терять, он ничего не имеет, у него нет ни семьи, ни логова. Пиранья везде и нигде, он всегда и никогда. Он неуловимый призрак, смертоносный фантом, сама Костлявая, пришедшая по грешные души. Он отнимает жизни и дарует бессмертие по указке собственного желания. Цепной волкодав без поводка и намордника, не знающий ни команд, ни стоп-слов. Бесцветный, никогда не заимеющий ребёнка, но плодящий свои творения, именуя их Детьми. Тварь без имени по кличке смертоносной рыбы, оставляющей после себя только кровь и водную рябь. Занзас что есть силы тянет пустышку на шее, обжигающую пальцы, и шипит от досады проклятия, хотя в душе уже смирился, что в жизни ему эту дрянь не оторвать. Скуало яростно долбит по дивану ножкой от разбитого стула и в отчаянии орёт, что Занзас последний кретин. Он в панике, он не знает, что делать, в голове формируется мысль просить о давно утраченном предложении. Реборн насмешливо салютует Скайрини-уже-не-Наследнику чашкой с кофе и тянет: — Добро пожаловать в Аркобалено. «Мы большая и дружная семья, которая хочет вскрыть нашему папочке черепную коробку, но, увы, эту тварь убить невозможно». — Всё ещё хочешь его? Яд в голосе он не пытается скрывать. Суперби с психом захлопывает дверь с другой стороны, Занзас бросает попытки оторвать ярко-кровавую соску от кожи между ключиц, а Пиранья насмешливо скалится на подоконнике, из тени наблюдая за своими детьми.— Угадай-угадай, ягодка. Я никогда не смогу иметь детей.
Но могу сотворить их с разрешения собственной совести.Три-ни-Сетте никто не указ.