Письма отцу, или Эта Женщина.

      Здравствуй, отец!       Я не плохой, но и не хороший. Я не религиозен, но в моем сердце есть тьма: было время, когда я хотел убить и убил, ты знаешь. Я не жалею. Это казалось и до сих пор кажется мне торжеством справедливости. Некоторые не понимали меня, и я рад до глубины души, что этими некоторыми не были Чоуджи и Ино. Мои лучшие друзья. Мои соратники. Почти моя семья. Я рад, что благодаря клановым особенностям, наши души породнились и слились в единый сплав. Уверен, вы с Чоузой и Иноичи чувствовали нечто подобное. Они не отвернулись, напротив, поддержали и приняли мою сторону. Но есть момент, о котором я умалчивал. Думаю, они догадывались, но не распространялись и не пытались насильно склонить меня к разговору.       Я не плохой, но и не хороший, отец. Во мне есть доля рассудка и способность к хладнокровному анализу, но в какой-то момент я просчитался. Порой, я замечал за собой ужаснейшие черты, и все это отразилось в ней.       Она нравилась мне всегда, отец. Она — хороший человек. Умна и не дает спуску. Такими и должны быть товарищи, верно?       Я рад тому экзамену, тому бою и, да, я рад тому моему спасению. Я был совершенно растерян и решил, что все окончено, когда появилась она. Честно признаться, я был бесконечно рад, что это была именно она, а не кто-то другой из наших союзников. Она сразила девчонку из Звука в одно ниндзюцу, улыбнулась, а я остался поражен до глубины души. Ей можно доверить свою спину, — решил я тогда.       Я стал ее гидом, когда на нее возложили миссию посла. Она стала для меня куноичи из союзной деревни, верным напарником, боевым товарищем, а после и другом. Ее общество было мне в радость: даже ранние утренние подъемы не были таким проблемным занятием. Мы проводили с ней много времени вместе: составляли планы экзаменов, обедали и тренировались.       И в какой-то момент все рухнуло.       Мы как-то зашли с ней к нам домой: я забыл какие-то документы для работы. Она осталась во внутреннем дворике, когда я ушел в дом. И когда вернулся, держа нужные свитки в руке, и почти позвал ее, я увидел, как она сидит у нашего прудика в саду. И внезапно понял, как она красива. Блики от воды отражались и играли на таком знакомом лице, создавая искусные узоры, ветер легко трепал пшеничные волосы в привычных мне хвостиках, а тень от длинных ресниц касалась щек. Она смотрела вглубь воды, наблюдая за нашими рыбками, и улыбалась уголками иссушеных пустыней губ. Все это было таким обычным и необычным в один момент, что сердце мое ухнуло куда-то вниз. Я бы хотел описать тебе ее в тот момент, отец, но я не поэт. Я — шиноби, ниндзя, убийца, и меня пугали те чувства, что я в себе обнаружил. Умна, горда и красива. На меня обрушилось понимание: следует бежать от такой женщины. Я всегда думал, что парой мне будет не слишком страшная, не слишком глупая, покорная и молчаливая. Судьба, издеваясь, посмеялась надо мной.       Раздался глухой стук: из моей ослабевшей руки выпали свитки. Она обернулась, хмуря брови, и я очертил взглядом линию ее скул. Позвала, махнув рукой, спросила что-то неважное о рыбках, заявляя, что видит именно таких впервые. Я не мог оторвать взгляда от ее смертоносных точеных рук, беззащитной ямки между ключицами в вырезе кимоно и вообще от нее самой. Ответ, кажется, был невпопад, и она засмеялась; а я боялся, что она случайно заденет мою руку. Потому что тогда я не выдержал бы. От нее пахло нагретой на солнце древесиной и свежестью наших клановых лесов после дождя, и этот аромат наполнил мой нос, легкие и всего меня. На меня обрушилась необходимость прижать ее к своей груди и вдыхать этот запах с ее жестких волос, которые непременно стоило перебирать пальцами, грязными от чернил. Ощущал ли ты такое с мамой?       Мы возвращались в резиденцию, и я не мог отбросить это наваждение: я шел с самой грозной и яростной куноичи Суны, джоунином дружественного селения, своим боевым товарищем, но мне казалось, что рядом со мной самая прекрасная женщина из всех, что я знал. Ее алый пояс крепко охватывал тонкую талию, черное кимоно очерчивало тренированую фигуру, а в каждом шаге чувствовалась чудовищная жизненная сила. Я вспоминал ее злобный внимательный взгляд, с которым она проливала кровь врагов, но передо мной были нефритовые сияющие смешинками глаза, излучающие теплоту и дружелюбие. Руки в мелких царапинах после недавних миссий, вонзающие кунаи в шеи противников, были хрупкими, с переплетением голубоватых вен в цвет небес, нависающих над нами.       Мы свернули к лавке со сладкими каштанами — она их так любит, — и нам встретился Киба. Он шумно поздоровался с нами и улыбнулся ей, шутя о чем-то. Она дружелюбно посмеялась в ответ, прикрывая рот ладошкой и даже не стараясь язвить в ответ, как она обыкновенно делала при разговоре со мной. Они переговаривались о чем-то незначительном: погода, прошедшие миссии; Акамару крутился рядом с ними, тычась влажным носом в бедра и ладони моей спутницы, и я остро почувствовал, что я, наверное, не единственный ее друг здесь, в Конохе. И чуть не взвыл от боли. Между нами было меньше метра, но в этот же момент, я был так далеко от нее. Я смотрел на эту женщину, которую внезапно посчитал красивой, и ощутил, что нас разделяют километры, звания, система шиноби, разные деревни и страны. Инудзука не замечал этого: она стояла перед ним, и он мог вытянуть руку и коснуться ее. Мне стало противно.       Киба смотрел на нее плотоядно, по-хищнически, будто готовился к охоте. Улыбался, обнажая клыки, а она смеялась его шуткам и трепала пса по голове. А я понял, как я жаден. Я хотел, чтобы все ее внимание было приковано, как обычно, ко мне. Только меня она должна была слушать, только моим шуткам смеяться, только моих рук касаться. Я ощутил, как алчность взревела во мне. Сунув руки в карманы и бросив им что-то с долей яда, я ушел в резиденцию, наверняка, оставив их недоуменно вглядываться в мою спину. Тогда мне казалось, что я теряю друга. Но я ошибался, отец. Я обманывался.       Она ушла в Суну. Все вокруг осталось таким же: по утрам я занимался документами, изредка ходил на миссии в составах команд-однодневок. Изменилось лишь одно: меня преследовал вид этой женщины, вглядывающейся в воду пруда нашего дома. Я думал о ней, сидя за свитками, засыпая в палатке и принимая пищу. Ее руки, пряди волос, нефритовые глаза, колкие фразы приходили ко мне во снах и наяву. Дни тянулись, и я решил, что это не дело. Даже решил удариться в работу: брал больше миссий, свободное время посвящал тренировкам и решил переписать старые энциклопедии трав нашего клана — мать очень удивилась. Я даже сходил в Отдел Шифрований, к своему огромному стыду: я знал, что нравлюсь Шихо — Ино говорила, — и воспользовался ситуацией. Я пришел будто бы по работе: в руках у меня были старые свитки нашего клана, но главный мой замысел был в предложении свидания, на которое меня толкала Яманака. Шихо краснела, терялась и выверяла каждое сказанное мне слово. Я не пригласил ее никуда в тот вечер. Шихо — не она. Скажи, ты когда-нибудь пытался забыть маму? Меня одолевало уныние, и виной тому была она одна.       Она пришла через два с половиной месяца, и от ощущения ее присутствия жизнь моя стала более полной. Она ехидничала, язвила и пыталась уколоть словами. Настойчивая, упрямая, гордая. Но я помнил, как она стояла у глади воды, где отражались ее пшеничные локоны. И я хотел, чтобы каждый раз, выходя к пруду в собственном доме, я наблюдал эту картину. Я — эгоист, отец. Я увидел ее у входа в деревню: она проходила сквозь ворота Конохи с надменным выражением лица и лишь скривила губы в легкой улыбке, увидев меня. Казалось, ничего не переменилось. Она также язвила и ухмылялась, но одновременно с тем в ее улыбке появилось нечто такое, от чего меня бросало в дрожь, я терялся и забывал, о чем говорю. Я боялся ответить невпопад и опозориться, и пару раз случилось именно так.       Вечером того же дня мы расходились по домам после обсуждения некоторых моментов экзамена на чуунина: я направлялся в наш квартал, надеясь хоть во сне увидеть ее у пруда дома Нара, а она шла в гостиницу, что была ее пристанищем во время частых миссий в Скрытом Листе. Внезапно, я предложил пройтись и, возможно, выпить в местном баре чего-нибудь алкогольного: хозяину заведения было все равно на совершеннолетие посетителей, а мне нужно было немного храбрости. Дорога стелилась ровной пыльной гладью между домами главной улицы, на магазинчиках, питейных заведениях и небольших уличных ресторанчиках значились подсвечиваемые огнями вывески и разноцветные фонарики, придавая окружающему праздничную атмосферу. Вокруг было шумно: конец рабочего дня и многие гражданские и шиноби решили пропустить по бокалу пива или чего покрепче, кто-то только вернулся с миссии и решил поужинать в компании коллег. Я разглядывал вытоптанную под своими ногами дорожку, которая мягко шуршала под моими форменными сандалиями и думал, как начать столь непривычный для нас разговор, оттягивая время несуразными вопросами о ее братьях и делах в Суне. Она радостно щебетала о миссиях, прерываясь на смешки: заказчик одной из миссий думал, что его будет охранять опытный мужчина-шиноби, потому что ее описали как элитного джоунина, владельца тессендзюцу с кучей выполненных миссий высших классов. И я поймал себя на мысли: жестокая и беспощадная куноичи Суны, не моргув глазом убивающая врагов, та, что спасла меня в юности от смерти, могла щебетать. Я не верил: не может человек так скоропостижно меняться. Ее маленькие ладошки взмывали вверх, прикрывая жемчужные зубы, глаза цвета нашего прудика во дворе хитро щурились, а в их уголках разбегались едва заметные морщинки. Волосы, наверняка, были мягчайшими, и мне безудержно хотелось ощутить их шелковистость, проведя рукой, а улыбалась она так по-доброму, что я не сдержался. Для храбрости мне стоило лишь взглянуть на нее: ни сакэ, ни сетю не дали бы такого эффекта. Казалось, я был пьян. Мы шли у проулка между кварталами, когда я поспешно схватил ее за руку и втащил в тьму меж домами, а до моих ушей донесся ее судорожный вздох. Остановившись, я обернулся, ожидая увидеть хмурое выражение ее лица и немой вопрос во вздернутых бровях, но она лишь изучающе скользила взглядом по моему лицу и опустила глаза, задержавшись на наших сплетенных пальцах. Скулы ее приобрели апельсиновую рыжину из-за фонарей за ее плечами, и я нехотя отпустил ее руку, любуясь такими привычными чертами ее лица. Помню, как она шумно вздохнула, очевидно, догадываясь о причине моей выходки, и горячий воздух ее дыхания мазнул по моей шее. Я отвел глаза за ее точеное плечо, фокусируясь на ее смертоносном оружии за спиной, по стали которого плясали огоньки фонариков с улицы, стиснул влажные кулаки и сказал, что люблю. И тишина захватила нас в безмолвный пузырь, огораживая от людского гомона. Лицо ее помрачнело, глаза поникли, и через мгновение в них отразилась свирепость. Она сжала руками нагрудные карманы моего жилета, потянув меня на себя, и надрывно прошептала:       — С ума сошел?       И заплакала.       Она могла бросить колкую фразу, съязвить и втоптать мои чувства в пыль узкого проулка, — я был готов к этому, — но глаза ее остекленели от слез. Не такой реакции я ожидал. Она быстро утерла влагу с щек, и в голосе ее почувствовалась сталь: другие деревни, разное положение. Невероятно, казалось, в наше время это не важно. Нет, для нее все это имело значение. Она прошептала, что не сможет принять, понимает, но принять не сможет. На мгновение я возликовал: понимает! Жар прошел вдоль моего позвоночника: это взаимно; и тут же сменился холодом: и невозможно. И я ощутил гнев. Я был зол. Ярость кипела во мне. Это была не глухая свирепость, как после смерти Асумы. В секунду я возненавидел все: скрытые деревни, систему шиноби, ее положение и свое положение, ее братьев, отца, невозможность быть вместе. Возненавидел ее саму за отказ. Воспоминания неслись перед моими глазами: мгновения, как она улыбается мне, как изредка ненароком касается моего рукава, как краснеет под моим долгим внимательным взглядом, как смеется, шутит и бросает колкости. Я был зол на нее саму. Без искренности извинившись, я оставил ее в том злочастном проулке и почти бегом возвратился домой. Она ушла ранним утром. Я знал, что ее ждут в Суне через три дня, и не стал ее провожать впервые за все то время, как она бывала в Конохе. Злился ли ты на маму, отец?       Спустя неделю на мое имя пришло письмо. Бумага была адресована лично мне, и она даже не удосужилась зашифровать настолько личное послание. Быстрый неровный почерк сообщал, что она сожалеет и просит прощения за столь резкий и грубый ответ, но не видит другого выхода. Я перечитал строчки пару раз и скомкал лист, отправляя его в урну. Моя гордыня взяла верх надо мной. Я не ответил на это письмо. И не стал отвечать на два последующих. Больше писем не приходило. Я хотел положительного ответа, принятия и последующего совместного решения для нашего положения. Я хотел не писем. Я желал согласия на поиск выхода для нас, а не ее отказ от меня. А то, как она тянула с этим, вразрез шло с ее образом прямолинейной особы. Как-то несколько лет назад в больничном коридоре интенсивной терапии она упрекнула меня в трусости, но в этот момент трусила сама.       Она появилась в Конохе спустя полгода. И не было среди этих шести месяцев ни дня, когда бы я не вспоминал ее. Меня предупредили за пару дней: я, по обыкновению, ее гид. Мы больше не говорили ни о чем кроме работы: не было вопросов о твоем и материнском здоровье, я же не стал интересоваться жизнью ее братьев. Четкое изложение цели миссии, уточнение расписания. Она отказалась от моего привычного утреннего сопровождения ее в резиденцию Хокаге. Я лишь встречал ее в кабинете, жадно скользя взглядом по ее силуэту, сидевшему за соседним столом, и перестал надеяться на шанс дружеского разговора. Изредка я замечал ее быстрые взгляды в мою сторону: очевидно, она считала, что я слишком занят работой, но разобрать их не мог. Горечь? Я отмел это почти сразу: не достоин. Жалость? Скорее всего. Мне было горько, отец. Я завидовал тому, как легко она отказалась от меня. Ты когда-нибудь завидовал матери, отец?       В последний ее день в Конохе мы все также сидели в кабинете, когда она достала бенто.       — Будешь? — девичий голос разрезал грузную тишину кабинета.       Я рассеянно оторвался от бумаг и неуверенно кивнул. Еда была простой: онигири и такояки, но она показалась мне необычайно вкусной. Отец, готовила ли мама вкуснее, чем твоя собственная мать?       Когда с обедом было покончено, и я сухо поблагодарил ее за угощение, она улыбнулась и, не сдержавшись, рассмеялась. Совсем как до этого, как делала это год назад. И я улыбнулся в ответ. Казалось, все недомолвки исчезли, и мы вновь могли разговаривать. Я провожал ее до гостиницы втрое дольше, чем обычно: за прошедшее время у нас обоих накопилось много новостей, и мы нетерпеливо делились друг с другом произошедшим. Она улыбалась, и я решил, что жизнь вновь ко мне благосклонна. Расставшись у дверей гостиницы, я окрыленный побрел домой, чтобы вернуться на это же место через четыре часа: она уходила домой, в Суну, и я провожал ее с мыслью, как встречу ее у ворот Конохи в следующий раз.       А потом началась война.       Мне повезло: ее определили в ту же дивизию, что и меня. В ночь перед битвой я нашел ее у палатки, в которой разместили некоторых шиноби Суны. Я вошел и увидел, как она готовится: натирала треклятый веер. В жилете войск Альянса она выглядела более собранной и жесткой: не было мягких линий кимоно, бережно охватывающего фигуру, бедро не показывалось в разрезе. И тут, услышав шум, она подняла голову, всмотрелась в меня и, узнав, устало улыбнулась. Мягкость линий вернулась в изгибах ее улыбки. Я задержал дыхание, боясь спугнуть ощущение дома, на мгновение воцарившее у одной из многочисленных палаток, возле которых роились люди в ожидании кровавого боя. Она закрыла веер со стальным звоном, возвратившим меня в реальность: я слышал этот звук тысячи раз на тренировках и редких общих миссиях. Сообщив, что принес мазь для скорого заживления ран, изготовленную по рецептам клана, я присел рядом с ней, наблюдая за ее движениями: она легко поднялась и, мягко поманив меня ладонью, отодвинула полог палатки. Пространство временного жилья охватило меня необычайным спокойствием: изредка доносился гомон людей снаружи и едва различимый топот пробегавших мимо шиноби.       Обернувшись ко мне, она раскрыла ладонь, чтобы я вложил мазь в ее руку, и не получив желаемого, недовольно проворчала, сдвинув брови:       — Ну?       Я аккуратно вложил баночку в ее ладошку и, перехватив ее кисть руки, резко потянул на себя. Неуклюже прижавшись ко мне, она даже не успела вскрикнуть: так неожиданно было для нее мое действие. И я поцеловал ее, отец. Она была так близко, как не была раньше: я приоткрыл глаза, чтобы не упустить ничего — дрожащие ресницы, подрагивающие веки, вскинутые от изумления брови. Я дотронулся до ее лица непослушными пальцами, очерчивая линии скул: кожа была мягкой и разгоряченной, почти бархатистой на ощупь. Запоминая каждое касание, я впечатывал свои губы всюду: уголки губ, крылья аккуратного носа, раскрасневшиеся щеки, горящие скулы, прикрытые веки, нахмуренные брови, виски и лоб. Я — вор, отец. Мгновение мне было горько: я крал поцелуй любимой женщины и не мог остановиться. Время было скоротечно: секунды гремели в моей голове, и я наивно желал, чтобы все происходящее длилось как можно дольше, пока она не оттолкнет меня. Каково же было мое удивление, когда она прижалась ко мне теснее, вминаясь своим жилетом в мой и, клянусь всеми богами, мне почудилось, что я чувствую, как грохочет ее сердце.       Она целовала меня в ответ: не осторожно, не боясь быть замеченной. Она целовала захватнически, прихватывая нижнюю губу зубами, проходясь влажным языком по моим зубам. Казалось, не я это начал, а она решила завладеть моим телом, завладев ранее мыслями и воспоминаниями. Трепет, с которого начался мой поцелуй, растворился в ее пылкости. Ее маленькие ладони скользнули мне в рукава жилета, за спину, цепко сжимая водолазку у позвоночника. Похоть охватила меня, отец, и, казалось, я не смог бы остановиться, начнись война в ту же секунду. Мог бы ты остановиться перед матерью?       Самая жестокая и прекрасная женщина отвечала мне на поцелуи в пыльной палатке посреди лагеря шиноби, готовящихся к зверской битве.       Кто бы мог подумать, что все мои грехи отразятся в одной женщине, отец? В жестокой Темари из клана Казекаге. В любящей Темари, что будет носить фамилию Нара. В ласковой Темари, что будет воспитывать нашего с ней ребенка. В моей женщине.