Ей не нравились его седые пряди...

      Канеки изменился. Эта мысль бьёт в голову, вызывая одновременно и отрицание, и безропотное согласие.       Тоука не решается заговорить об этом вслух, но в мыслях прокручивает не раз. И чем дольше думает, тем сильнее соглашается.       Он изменился внешне. Седые волосы, отливающие серебром на солнце, ярким контрастом выделяются на фоне угольных, которые были раньше. Фигура парня будто возмужала, движения стали более уверенными, смелыми. Канеки изменился и морально. Не то, чтобы Кен стал как-то груб с ней, но… Он смотрит на вещи не так, как раньше. Холодно, без наивности, которой этот кровавый что не терпит. Тем не менее, он все ещё пытается защитить своих близких, ставя их выше себя. Глупое благородство.       Каждый раз, когда Тоука вскользь видит его седые пряди, когда-то бывшие черными, ей становится дурно. Нет, конечно, они очень идут Канеки, но… Киришима почти ощущает эту покрывающую к горлу тошноту, потому что замечает, как на долю секунды призрак Ризе появляется будто в реальности, сжимая тонкие пальцы на бедной шее Канеки. И как почти осязаемый Ямори шуршит окровавленными железками, окропленными чужой болью.       Она вспоминает о том, что пришлось перенести Кену, и что заставило его так измениться. Он никогда не жалуется, лелея остатки гордости и выдержки, он беззвучно терпит, но Киришима безошибочно знает, что его пытали, причем жестоко. И ей становится страшно. Потому что жестокость, осадком плещущаяся в уголках глаз, улыбается ей до омерзения наигранно.       Его поцеловала в голову сама смерть с косой, оставив шрамы в душе и на теле, да окрасив волосы в нереально белый оттенок. Он подвергся пыткам нечеловеческой, впрочем, гули - не люди, жестокости, вытерпел все и… Стал сильнее, окреп, будто вырос на года, оставив Тоуку далеко позади. Она видит, как он изменился за столь малый срок, и ей по правде жутко. Что нужно вытерпеть, чтобы вот так, сразу измениться? А спросить ведь не хватает храбрости, которая порой забивается в какой-то темный угол и молчит. Тем более, так Тоука покажет своей интерес к этому глупому парню. Девушка не хочет показывать свои слабости, которых, на деле, до противного много.       Он стал в разы сильнее её, выносливее, крепче. Это не тот Канеки, что был раньше, нет тот хилый паренек, что боялся лишь слова «гуль». Она даже не знает, когда он успел настолько сильно измениться. Он будто все тот же, но… Морально старше лет на пять. А Тоука злится, когда понимает это. Понимает, но все равно отказывается принимать, гордость не позволяет.       Она видит, что Канеки сильнее ее, и злится. Тоука помнит, как, увидев парня в первый раз, подумала: «Что за хлюпик?». Сейчас назвать его так было преступлением, он стал слишком… Другой. Будто успел прожить несколько лет в этом жестоком мире и очерстветь. И это почти правда, ведь дни, проведенные в камере Ямори и сопровождающиеся адской болью мыслей маньяка, почти равняются месяцам.       Порой Киришима ненавидит снег и облака за то, что они цвета его седых волос. Девушка не смотрит, приучает себя игнорировать. Она бесится от одного вида чего-то белого, ведь тут же представляет это лицо. Лицо Канеки Кена, знакомое до боли в зубах и хруста в костяшках. Его глупо улыбающиеся мордашка предстает перед ней в мыслях и снах. С глазами, такими разными, то серьезными, то светящимися от радости, то полными отваги и решимости защитить своих друзей, во чтобы то ни стало.       Иногда она думает о нем часами, злясь на себя, такую жалкую и беспомощную. Делает уроки, а потом со вздохом замечает, что ручка все время выводила лишь одно слово — «Канеки», а тетради безнадежно испорчены. Она думает о нем, а он приходит к ней во сне и исчезает с восходом солнца, оставляя после себя опустошенность. Тоука злится, понимая, что Кена становится слишком много в ее мыслях.       Киришима все время злится и ждет встречи с ним. Но когда она видит его, эти волосы, глаза, знакомые черты лица, то тут же грубит и пытается ударить. Чертов парадокс. И гордость, которую он так безжалостно топчет, но та залечивает раны, не желая сдавать позицию. Слишком привычно.       Она ведь не плакала и при смерти родителей, а сейчас так и тянет на слезы. Смотреть на луну, которая, черт бы её побрал, тоже цвета его волос, и плакать в голос, разрывая все правила, которые сама для себя установила.       Она так хочет обнять его и плакать на его плече, как в фильмах. Но вот только жизнь — не фильм, а суровая война. Особенно если ты — гуль, бездушный монстр по мнению людей и добыча для CCG.       Слезы текут, оставляя мокрые соленые дорожки на красных щеках. Тоуке противна собственная слабость, но истерика проходить не желает, цепко хватая по рукам и ногам. В чуть подрагивающей руке девушки трясется белая - да, тоже как его волосы, - чашка с уже успевшим остыть кофе. Киришима делает несколько глотков и ставит кружку на стол с мягкой бежевой скатертью, — раньше была белая, но она напоминала о том, кто и так слишком часто появляется в девичьей голове, — посильнее укрываясь пледом.       За окном давно уже темно, город спит. Из открытого окна, несмотря на нетеплую погоду, доносятся беспокойные гудки машин, чьи-то отдаленные голоса и явственные шаги совсем рядом. Тоука настораживается и поспешно вытирает слезы, стараясь выглядеть уверенной, и готовится отразить атаку, в душе понимая, что в таком состоянии себя не спасет. Тихий шорох и стук. Она быстрее вытирает слезы, чтобы никто не видел ее такой жалкой, и, чуть приоткрыв окно, вглядывается в темноту.       А там этот, седой стоит. Тоука незаметно ущипнула себя, проверяя, не спит ли. И, кажется, чуть успокаивается.       — Чего пришел? — грубо выдает она, отворачиваясь и разглядывая уже давно изученные обои.       Тоука раздраженно шипит на саму себя. Она всегда хамит, когда нервничает, иногда это получается даже без ее желания. Это рефлекс, отработанный за годы жизни Гуля.       А он улыбается, глупо чешет затылок. Волосы так картинно развеваются по ветру, а Киришима ловит себя на мысли, что может часами просто смотреть на него. И без запретов на белое.       — Я… Это… — пришел, не зная зачем? Как по-смешному глупо. И как он стал одним из сильнейших гулей? — поговорить пришел.       Киришима отводит взгляд в пол, ведь щеки предательски пылают, а сердце ускоряет ритм. Это ей не свойственно.       — О чем? — голос получается мягким, как бы не старалась Тоука. Это порядком раздражает.       — Да так…       Он смотрит на нее внимательно и цепко, подмечая каждую деталь и заглядывая будто в душу, а Тоука покраснеет еще больше, хорошо еще, полумрак помогает скрыть яркий румянец на щеках. Не надо на нее так смотреть. Слишком много в душе прячется       — О чем? — повторяет она свой вопрос, все еще не решаясь взглянуть в глаза парню, что так близко к ней. И это уже паранойя.       Канеки медленно спрыгнул с подоконника в комнату. С все той же улыбкой подошел к девушке и обнял. Девушка растерялась, родной запах и близость юношеского тела одуряла, ноги подкашивались от волнения.       — Ты чего это? — шипит она, легонько отталкивая парня от себя. Однако Кен, казалось, даже не почувствует.       — Люблю я тебя, — выдыхает тот, грустно улыбаясь, — люблю.        На лице Тоуки невольно расплывается улыбка, а руки смыкаются на широких плечах, сжимая черную футболку. А через секунду ее губы покрывают чужие, сухие и обветренные, но отчего-то донельзя приятные.       С некой грустью оторвавшись, Киришима смотрит на него с легкой улыбкой, тихо, как заведенная, шепча:       — Я тоже…       На его лице довольная, счастливая улыбка, а после он вновь целует девушку, которая и не думает сопротивляться, веди шанс на счастье только один. Ее руки тянутся к коротким белоснежным волосам. И пусть ей не нравятся его седые пряди, когда-нибудь она и их полюбит.