Это плохая отмазка

      Эля с каждым днем хлопает дверью все сильнее, представляя, что между косяком и захлопывающейся створкой зажаты пальцы Данила.       Сам же Данил — неожиданно напористый в этом ежедневном подношении цветов — морщится, раздраженно цокает языком и уходит, шваркнув очередной букет в мусорный бак.       Данил не знает, что каждый раз его цветы не выбрасываются окончательно — Милана лично вытаскивает их из мусорки и ставит в зале или в столовой. Она оправдывает свой поступок тем, что мальчик, вообще-то, подрабатывает, чтобы так баловать Элю. Эля же первые дни психует, кричит, а после смиряется и требует только того, чтобы вазы ставили далеко от окон — никто не должен видеть позорного для неё снисхождения к подаркам Иванова.       Хотя в окна никто, кроме воробьев, не заглядывает: папа-Гамлет никогда не допустит, чтоб по его участку шлялись посторонние, просто «Даник» у него на особом счету.       — Да, мне он нравится, — громыхает отец со своим характерным акцентом. — Хароший мальчик. Взгляд у него честный.       Эля бурчит, что ничего он не честный, просто тяжелый, и, хлопая дверью, уходит в душ. Это у нее новый ритуал. Данил все уроки сверлит взглядом ее спину или затылок (не на доску смотрит, вы представляете, не на доску!), а Эля после школы купается, смывая фантомное ощущение его интереса. Эле не то чтобы противно — взгляд у Данила просто тяжелый, а не сальный, каким ее иногда награждал Петров или тот же Иванов; но ей неприятно, что она на каком-то подсознательном уровне чувствует его внимание к своей персоне.       — Мне должно быть пофиг. И мне пофиг! — убеждает она себя, резкими злыми движениями растирая с помощью колючей губки гель по рукам и животу. А смывая его ледяной водой, она всегда заканчивает свой монолог фразой «Я же, в конце-то концов, его отшила».       И после этого всегда напоминает себе о том, что он сделал. В этом нет ни малейшей необходимости, потому что Эля и так помнит, и так на него злится. Только почему-то, когда папа-Гамлет спрашивает:       — За что ты на него так прогневалась? — она теряется. На несколько секунд, конечно, но все же.       А потом начинает говорить какую-то чушь. Не то чтобы ее речь совсем бессвязна, но мысли, столь точно описывающие низкое поведение Данила в её голове, высказанные вслух, теряют свою силу и выглядят очень жалко и нелепо. Ну типа «любил меня, встречался с другой, когда подумал, что та залетела, был готов женится».       — Падажди, но ты же сама встречалась с Ваней. А Ваня, между прочим, брат Дани! — озадаченно хмурясь, говорит отец. Эля понимает, что он искренне хочет понять женские причуды, но от его замечания становится так обидно, что она, неожиданно для самой себя, садится на диван и начинает реветь. Встревоженная Милана выгоняет Гамлета связаться с поставщиками, а сама еще битый час успокаивает расклеившуюся дочку.       — В жизни всякое бывает. И вообще, ты совсем недолго использовала Ивана, чтобы вызвать ревность Данила. А потом честно с ним разошлась. К тому же после того концерта ты пыталась Данила позвать погулять. Кто виноват, что он, видите ли, выбрал более доступную Яну? Да и Иван не долго переживал — почти сразу нашел себе какую-то сорокалетнюю Диану. Господи, куда все четыре родителя смотрели? — и т.д и т.п. Милана, честно говоря, такой себе психолог, но от осознания того, что её по крайней мере не осуждают, Эле становится легче, и она ночью спит спокойно, не мучаясь ни кошмарами, ни бессонницей.       Правда, сколько с матерью не говори, а раздражение на Данила не проходит. Эля захлопывает дверь перед его носом с удвоенной силой, вкладывая туда всю злость и на него, и на себя. На него она злится за его непунктуальность. Это что, так сложно — приходить в одно и тоже время, чтобы она не караулила под дверью? Не дергалась от шагов родителей, думая, что это его шаги, и не ловила их насмешливые улыбки?       На себя — за то, что это ежедневное захлопывание приносит ей все меньше удовлетворения и иллюзии отмщения. Проще говоря, уже не в кайф слышать его тяжелые вздохи и, подглядывая через щелку в жалюзи, видеть опущенные плечи. Потому что Эле он с каждым днем все больше и больше напоминает себя:       умываясь с утра, она уже не наблюдает в зеркале бойкую девчушку с живыми карими глазами. Теперь оттуда смотрит вечно хмурое создание с опущенными уголками губ и, кажется (о ужас, пускай это только кажется), даже потускневшими волосами.       И знаете что? Именно из-за волос, а не из-за пронзительного взгляда Иванова, не из-за постоянной горечи, бессонных ночей, ревности к той же Янке, которая по-дружески общается со своим бывшим, не из-за низко опущенных, будто у него внутри лопнул какой-то трос, плеч и уж тем более не из-за собственного чувства опустошенности, которое возникает после каждого звучного хлопка двери перед его лицом, Эля совершает Глобальную Глупость, и однажды, в один не очень прекрасный день, принимает его букет.       Данил как обычно дожидается ее на пороге с преданностью побитой собаки, когда она выглядывает и, прислонясь к косяку, выдает:       — Ну наконец-то угадал! Это мои любимые!       Видимо, несмотря на свою гениальность, Данил временами туго соображает, потому что его глаза успевают увеличится на какие-то ничтожные десять процентов, а Эля уже выхватывает розовые лилии из его рук и… захлопывает перед ним дверь.       А потом, тихо смеясь, сползает на пол. В кои-то веки дыша полной грудью, она думает, что одного букета для восстановления своего яркого медно-рыжего ей хватит, а большего и не надо.       Пока что.