into the void

В комнате темно и душно. Терпко, густо пахнет чужим парфюмом. Никита старается не морщиться. — Надо же, ты пришел. — Ты попросил. Костя улыбается широкой, чуть косой улыбкой. Алексеев сам не понимает, что он здесь забыл. Он может придумать сотню причин, по которым можно было бы отказаться и не находится сейчас в гостиничном номере, буквально пропитанном чужим присутствием — присутствием Мэловина — которое щекочет ноздри и кончики пальцев, отдается нервной дрожью где-то под диафрагмой. Забавно — вокруг мальчика с ямочками на щеках такая атмосфера гнева и отчужденности, что это заметили все. Тяжелая, едкая, как угарный газ. Никита не хочет здесь находиться. И в то же время это все, чего он хочет с чертовой первой минуты, когда заглянул в чужие глаза. В голове звучат слова, нашептанные еле слышно в глубине репетиционного зала: «После моего выхода в финал — жду». Самоуверенный ублюдок. Глаза Мэловина без линз — две червоточины в другое пространство-время — изучают его, вскрывают без скальпеля. Чужой взгляд ломает ребра, пытаясь добраться до сердца. Никита давит желание коснуться грудной клетки под тонким хлопком рубашки, чтобы убедиться, что там нет зияющей, развороченной дыры. Конечно, её нет. Конечно, она там. — Проходи — садись, — тонкие пальцы, которые еще совсем недавно лежали на клавишах пианино, скользят по кроваво-красному покрывалу. Никита помнит, как эта ладонь была протянута ему для рукопожатия открытым дружелюбным жестом. Сейчас он уверен, что память его подводит. Это было не рукопожатие, а замах для удара ровно между третьим и четвертым ребром. — Зачем ты меня позвал? Мэловин запрокидывает голову, демонстрируя молочно-белую шею и дергающееся от короткого, едкого смешка адамово яблоко, и не отвечает. Он словно пьяный или под кайфом, но взгляд у него слишком осмысленный. Цепкий. Глаза-скальпели — светлый обод вокруг огромного зрачка — следят за Никитой, когда он садится на край кровати. Алексеев смотрит на него искоса, нервно улыбается. — Я не могу здесь долго находиться, — говорит он тихо, непонятно кого убеждая, то ли себя, то ли его, — Меня будут искать. Костю его слова, кажется, не впечатляют. Его пальцы лениво скользят по гладкому покрывалу — туда и обратно, рисуют замкнутые фигуры на рдяной ткани, порталы в другие миры. — Может выпьешь что-нибудь? В мини-баре полно всего. — Я сюда не пить пришел, — замечает Никита и тут же осекается, ловя чужую ухмылку. — А зачем тогда? Тяжелая, скользкая ткань собирается ровными складками под пальцами Мэловина и тут же расправляется. — Потому что ты попросил. — Ответ неверный. Никита беспомощно таращится на него, пытаясь понять, какого черта это должно значить, и снова поражается несоответствию между внешностью и содержанием. Костя-зовите-меня-Мэл, мальчик-скульптура с глазами живыми и едкими как дым. Круглые яблоки щек, сладкие улыбки, ямочки застенчивые — и бездонная пропасть внутри. А если ты долго смотришь в бездну… Мэловин вдруг склоняет голову набок и темная прядка падает на висок. — Кстати, — говорит он, — Мне жаль. Просто так, буднично. У Алексеева внутри все вскидывается от этого тона неясной бурей эмоций и тут же ломается у корня под собственным весом как трухлявое дерево. Жаль? Да ни черта. Он сутулится, опираясь на локти и царапая взглядом пол. — Врешь. Кровать еле слышно скрипит, слышится шорох джинсовой ткани о гладкий кровавый атлас, и от одиночного, горячего прикосновения, ложащегося на плечо, Никиту перетряхивает от макушки до копчика, стопорит в груди спазмом. Чужая ладонь скользит по плечевому шву рубашки, замирает на краю между воротом рубашки и открытой кожей шеи. Шероховатая подушечка указательного пальца цепляет впадинку между ключицами. — Может быть, — голос тихий ласкает ухо, сглаживает болезненно-неприятный смысл слов. Пальцы касаются виска, заводят за ухо черную непослушную прядь, замирают в чувствительной ямочке, — Мы и только мы виноваты в своих ошибках. И нам же их и исправлять. Кому, как не мне, это знать. Дыра в грудной клетке болит, пульсируют края вспоротой раны. К руке Мэловина так и тянет прильнуть, потянуться следом. Он близко, запредельно близко. — Ты позвал меня, чтобы это сказать? Что тебе, «может быть», жаль? — Алексеев держится за покрывало словно за края ямы, которые осыпаются под его пальцами. И когда Костя вдруг тянется к нему через плечо, и мягкие губы вдруг прижимаются к краю подбородка, касаются, не целуя, Никита резко выдыхает и отпускает руки. Он поворачивается, надеясь поймать в плен чужие губы, окончить этот затянувшийся, непонятный спектакль, но Мэловин разрывает расстояние между ними в момент — отстраняется резко, откидываясь на локти и сминая покрывало. — Нет. Ухмылка едва видна в уголке его рта, но глаза — глаза-норы, глаза-бездны — смеются безудержно. Насмешливая сволочь. Под его задравшейся футболкой белеет полоска живота, и у Никиты шея вспыхивает, стоит ему зацепить её взглядом. Он дышит через силу — словно бежал марафон, шея горит от прикосновений, и болит, болит и ноет в груди — ровно между третьим и четвертым. — А зачем тогда? Зачем ты меня, блять, позвал? — А зачем ты пришел? — эхом откликается Мэловин, дергает острым коленом. В его голосе деланное равнодушие. В груди Никиты — зияющая дыра размером с чертов Лиссабон, в котором он так глупо, так явно… — Потому что я хотел этого, — собственный голос кажется чужим, хриплым, но он смотрит в лицо Косте, с которого насмешка стекает словно вода, обнажая что-то темное и горячее, и вдруг понимает что вот он, ответ, которого от него добивались — правильный и честный, — Потому что хочу. Я так тебя… Мэловин не дает ему закончить, поднимается рывком, и его лицо вдруг оказывается совсем рядом с лицом Никиты — ресницы, голубой обод радужки, горячее дыхание — и улыбка, трогающая уголки рта. — Ну вот. Не так и сложно, да? Да, мысленно соглашается Никита, да, да, да… Он ловит чужие губы распахнутым ртом на полпути и окончательно срывается в черную-черную пропасть.