"И мне не жаль было бы всего себя..."

      Хейсти Лэньон проснулся ровно в шесть тридцать утра, во столько, во сколько он делал это на протяжении всей своей сознательной жизни, ровно в такой же день, какими были для него все предыдущие. Пожалуй, кроме одного, после которого он выбросил все календари, в безумном страхе завесил зеркала и стал выпивать в обед чуть больше вина, чем было положено приличному джентльмену. После окончания института они с Генри Джекилом виделись не очень часто, а до 18nn-го года вовсе раз за десяток лет, но тогда, с осознанием того, что милый друг жив и даже относительно здоров, приходило успокоение и беспечное расточительство времени. Теперь же они боле не увидятся никогда, почтальон не принесёт письмо, написанное рукой несчастного, не пройдёт в городе ни единой весточки о «том самом», и никто не посидит с ним у камина, вспоминая былое так, словно они были уже глубокие старики.       Хоть доктор пытался всеми силами забыть о времени, оно напоминало о себе: помимо наличия у него хорошей памяти, имел место быть факт того, что каждую среду в гости захаживал мистер Аттерсон, которого с Лэньоном сблизило общее горе.       — Добрый день, доктор, — излишне пафосно произнёс нотариус, снимая цилиндр, так, как он частенько говорил Генри, стоило им случайно или же преднамеренно встретиться. Однако сегодня была не среда. Вслед за Джоном появился и стойкий запах хлора, что порядком удивило Лэньона.       — Едва ли его можно назвать добрым, мистер Аттерсон, — ответил доктор вопреки всем правилам хорошего тона.       Аттерсон судорожно кивнул. Лэньон впервые за месяц после смерти Генри посмотрел на его некогда товарища детально и с неподдельным интересом: на нём не было лица, а дрожащие руки сжимали подобие посылки.       — В чём дело? — встревоженно поинтересовался доктор, приглашая приятеля присесть.       — Посылка, — констатировал Джон, поспешив положить деревянный ящик, напоминавший что-то среднее между почтовой посылкой и маленьким гробом, на тумбочку, — Генри просил передать её Вам, ещё тогда, давно, в те времена, когда его ещё можно было спасти, однако я бессовестно об этом забыл, и вспомнил лишь тогда, когда её содержимое… Дало о себе знать, — нотариус нервно сглотнул, косясь на ящик, — теперь же, пускай не вполне своевременно, пора отдать дань покойному.       Хейсти же прибывал в полной растерянности: Джон выглядел так, словно увидел призрака, честный список долгов каждого из бюрократов Лондона, или, как минимум, компанию пьяниц в идеальном Сент-Джеймсе, а от ящика веяло чем-то воистину потусторонним, и этим чем-то был отнюдь не резкий запах хлора, призванный перебить… Трупную гниль? Едва ли Лэньона можно было удивить видом, и уж тем более, запахом, мертвечины, но от чего-то иррациональный страх брал верх над любопытством и распаковывать эту «посылку» совершенно не хотелось. Однако ни говоря ни слова, Хейсти удалился в подсобное помещение и вернулся уже с монтировкой.       — Пускай все наши опасения окажутся напрасными, — прошептал Джон, стоя чуть поодаль.       Скрип, хруст — и крышка своеобразного гроба, подёрнутая зеленцой с обратной стороны, являя миру адскую трупную вонь, отлетела на пол, а взору стоящих предстала странная записка.       "…Скажи Вы мне: Джекил, в Ваших силах спасти мою жизнь, мою честь, мою душу — я бы не пожалел для этого собственной левой руки, и именно своим молчанием в этот страшный час я готов без жалости пожертвовать всего себя лишь ради Вашего благополучия, в то время как мою душу уже не спасти: слишком поздно, Лэньон, ведь в ходе недавн…" Письмо обрывалось, залитое запёкшейся кровью, прогрызанное червями, бог весть откуда взявшимися в закрытой посылке. Джон едва удерживался от того, чтобы упасть без чувств, Хейсти был готов разрыдаться, однако оба не проронили ни звука, замерев в отчаянном ужасе. На дне ящика лежала левая рука доктора Джекила.