* * *
Сколько уже было таких ночей? Она совсем сбилась со счету. Они стали рутиной, обыденностью. Привычкой. Как его сигарета на тесном балконе и их разговоры «после». Они говорят ни о чем. Говорят, чтобы заполнить тишину и пропасть между ними. «Голос», туры, концертные площадки и города. Избегают личного. Избегают главного. Говорят о мелочах, ничего особо не значащих. Он отпускает пошловатые шутки, она картинно кривится, одновременно с этим усмехаясь. На самом деле, ничего плохого она в них не видит: так, играет по привычке, хотя все камеры остались в павильоне. Их встречи — простое утоление потребностей. Как еда или сон. Или — воздух, но об этом ни один предпочитает не думать, избегая подобного сравнения. Ведь они не говорят о главном. Они уговаривают сами себя, что их встречи банальны до дрожи. Просто, однажды не выдержали. Просто, сорвались. Просто, давно оба этого хотели. Просто, все здесь — взрослые люди, и все понимают. Просто. Его рука по привычке покоится на бледной коже бедра. Она отдает себе отчет: ей уже не двадцать, у нее далеко не модельного типа фигура и не (его любимые) угольно-черные волосы… Совсем не его типаж. А жаль?.. Она шутит про четыре звезды из пяти. Он утверждает, что отзыв написан на все десять, обводя грубым пальцем темные отметины от губ на ее бедре и под грудью. Ее визажисты будут очень недовольны, но это — меньшая из проблем. Основная — в том, что он на самом деле имеет в виду то, что говорит, и это пугает, в первую очередь, его самого. Ведь когда они начинали их «free trial», никто и подумать не мог, что он продлится дольше обещанных во всех рекламах тридцати дней. Из соседней комнаты все еще звучит саксофон, но на то, чтобы встать и выключить медленный джаз, ни у кого не осталось сил. Они засыпают под еле слышную музыку, а через полчаса и та послушно смолкает, и тогда тишину ночи нарушают лишь два тихих дыхания — в унисон.* * *
Он ни за что не признается, что шлюхи его уже не «вставляют». Красиво, конечно, но — дешево. Как китайская подделка с рынка. Вроде функционал весь тот же, но чувствуется подвох: то волосы не теплого медового оттенка, то стоны — крикливые, а не грудные, заводящие с пол-оборота. А ведь он когда-то, дурак, думал: то, что она выдает на сцене, — уже предел… Но, то ли желая что-то кому-то доказать, то ли не признавая собственной слабости в лице рыжеволосой малышки, что осталась сейчас в далеком Киеве, он обнимает одной рукой тонкую талию девушки, имя которой он уже позабыл. — Успокой меня сегодня, — низко произносит он ей на ушко и чувствует, как девушку буквально перетрясает от возбуждения. В который раз удивляется, какие чудеса может творить толстый кошелек. Он не знает, что в этот момент на него направлена камера чьего-то смартфона. А она ни за что не признается, что ее трогают его пьяные подкаты к фигуристым шлюхам, называющим себя моделями. Она для этого была слишком гордой, но ведь никто никому ничего и не обещал, верно?.. Тогда, с каких пор ей неприятно? С каких пор ей вообще не все равно, с кем он проводит те ночи, когда не засыпает рядом с нею? С каких пор в груди неприятно покалывает от глупого квадратика в Инстаграме? Ведь так не должно быть. Так — неправильно. Ревновать — неправильно… Она бросает чертов смартфон в стену. А в старые времена гонца с дурной вестью сразу бы казнили… телефону, можно сказать, повезло. С глухим стуком он приземляется на ковер, и через пару секунд экран гаснет, заменяя на черное ненавистную ею сейчас картинку. Она утирает злые слезы тыльной стороной ладони и делает несколько глубоких вздохов, успокаиваясь и беря себя в руки. Она почти счастлива, что сегодняшний день забит репетициями до самой ночи, и можно с головой уйти в работу.* * *
В этот раз он буквально «притащил» ее к себе. Он сам не знал, почему. Молча, впервые нарушив их собственные негласные правила, он сразу после репетиции посадил ее в свой джип, закрыл дверцу и завел мотор. Ехали они тоже молча. Она смотрела в окно на мелькавшие за слегка затонированными стеклами огни ночного Киева. Он не отрывал взгляда от дороги, стараясь не превышать: скорость и градус напряжения между ними. Откуда взялся последний?.. Хер его знает, но он не пропадает, даже когда мужчина открывает ключом дверь квартиры, а она все так же без слов проходит в ванную, по пути стащив с полки какую-то одежду. Он не решается ей мешать и располагается на кухне, покорно ожидая, пока замок не щелкнет во второй раз, а тихие шаги и еле заметный скрип матраса не возвестят о том, что девушка перебралась в спальню. И лишь тогда он идет за нею. Он наложил «вето» на красную помаду с их самой первой встречи. Тогда он едва ли не силой стирал с ее губ эту осточертевшую краску, а затем сцеловывал остатки, разукрашивая розовыми следами все ее тело и смазывая на белые простыни. Неделю потом еще отстирывал. Он сам не понимал, почему, как бык, реагирует на этот красный оттенок, но бесит он его знатно, и она, конечно же, в курсе. Какого тогда черта она сидит перед ним в этой блядской маске? Сегодня, что, весь вечер вне правил? На такое он не подписывался, увольте. …и ведь ни грамма косметики больше. Как будто специально. Как будто хочет его позлить. Он отмечает: она — совсем маленькая посреди расстеленной king-size кровати. Еще и колени к подбородку подтянула, сгруппировалась вся, сжалась показательно в комочек, визуально становясь еще меньше. Еще и этот взгляд… Он не выражает абсолютно ничего. Словно остекленевший, прикован к противоположной стене, и от этого по его спине проходит холодок. И он смотрит на нее, как завороженный. Долго смотрит. Моргает, наконец. Выйдя из транса, делает шаг вперед и протягивает руку, чтобы пропустить сквозь пальцы мягкие медные пряди, но она вдруг пригибается, уворачиваясь от ласки. Пронзает его взглядом, приковывая к месту. — Уйди. Она уговаривает себя, что не будет плакать. Не сейчас-то точно. И когда он снова наклоняется, она со всей силы ударяет ладонью по его щеке. Неправильно, говорите? Да, кто придумал этот бред… Ревность захлестывает ее с головой, но какое право она имеет на ревность? Какое право она вообще имеет на мужчину, которого «своим» язык не поворачивается называть? С которым их связывает исключительно секс, да контракт на мирное сосуществование в соседних креслах, что под цвет ее помады? А исключительно ли?.. Мотает головой, отказываясь разбираться в этом сейчас. А он непонимающе хлопает глазами, потирая красный след от пальцев под щетиной, закипая медленно изнутри. — Иди обратно к своим «девочкам», — со злостью говорит она, и в глазах пылает синее пламя. Справедливо, конечно, признает он про себя. Вот только… — Раньше тебя это не смущало. Что изменилось? Еще одна пощечина разрезает воздух. — Да, что ты как с цепи сорвалась?! — возмущается он, с третьей попытки перехватывая ее руки и с трудом удерживая их внизу. — Успокойся! Он встряхивает хрупкую фигурку, выбивая одним движением весь воздух из легких. Она, наверное, совсем страх потеряла, но вырывается из последних сил, желая нанести еще один удар по (ненавистному ли?) лицу. Ей в голову не приходит мысль, что он, бугай под два метра, одной левой может легко переломить ее, макушкой едва достающей ему до плеча, пополам. А он совершенно не знает, как унять ее истерику. Он впивается пальцами в тонкие предплечья, и завтра на их месте точно расплывутся синие отметины. Отрывает как пушинку от матраса и ставит на ноги рядом с собой. Удивительно, но она даже не чувствует боли. Потому что в груди болит сильнее. В груди пылает так, будто кто-то уверенно и упорно, без устали, раз за разом проводит по сердцу стальным лезвием. — Иди к черту! Не кричит, на крик уже нет сил. Шепчет. И все еще держится. Не плачет, но, сука, как же больно… Как цинично. Он улыбается цинично. Надменно. Одним уголком губ. Намеренно, чтобы сделать еще больнее, ударить в окровавленное месиво, что еще совсем недавно было похоже на вполне себе здоровое сердце. Он даже не говорит ничего, лишь разжимает пальцы и разворачивается, к ее великому удивлению исполняя ее же просьбу. В унисон оглушительному стуку двери о косяк в голове звучит внутренний голос: «Ты знала, на что шла». Она без сил оседает обратно на кровать. Дышит тяжело, как после марафона, и сидит, замерев, пока ее не начинает потряхивать от холода. Откапывает на прикроватной тумбочке забытую им пачку и выуживает из нее трясущимися пальцами сигарету. Зажигалки, конечно же, нет, зато на кухне так удобно лежат будто для нее специально приготовленные спички. Медленно, она вынимает одну и чиркает ею о шершавый бок коробочки. Не рассчитывает. Деревяшка ломается пополам, так и не выполнив свою функцию, а по бледной щеке скатывается предательская слеза. Раздраженно, как маленькая, девушка топает ногой и в порыве отбрасывает бесполезную уже спичку ну другой конец кухни. Обидно все-таки. До чертиков обидно… Не из-за спички. Из-за него. Она резким движением вытирает мокрые дорожки на щеках тыльной стороной ладони и достает очередную спичку. На этот раз все проходит более гладко, и уже через минуту кухня наполняется табачным запахом, а девушка едва не сгибается пополам от кашля; перебарывает этот минутный порыв и вновь затягивается. Горький дым неприятно обжигает горло и легкие, но именно это ей сейчас и нужно. Чтобы болело везде, кроме сердца. Кажется, отвлекает. Предплечья тоже неприятно пульсируют после его хватки. И когда она успела влюбиться? Зачем? А говорила, что всего на один раз. Как же она пыталась обмануть саму себя, как хотела сама в это верить… — Дура, — бормочет она себе под нос и снова вытирает щеки. И ведь, действительно, знала, на что шла. Думала, что «прокатит», что не привяжется, что сможет играть по их дурацким правилам… Чертовски глупо. Обречено с самого начала, ведь, когда в ее жизни хоть что-то было по-человечески? Она горько усмехается, понимая, что вляпалась по самую макушку. Она разглядывает невидящим взглядом деревянную поверхность стола, на которую медленно падает пепел, и в голове — ни одной мысли. Наверное, пора завязывать. И она вовсе не о курении. Спустя пару часов входная дверь тихо захлопывается, выпуская гостью и погружая квартиру в звенящую тишину. И только две тлеющие сигареты на кухне да смятые простыни широкой кровати напоминают о том, что здесь совсем недавно кто-то был.* * *
Она вздрагивает от резкого звука дверного звонка. Сегодня она не ждала гостей, да и времени-то уже многовато для дружеских визитов. Нехотя, она плетется в прихожую, по пути накидывая на плечи любимый безразмерный халат и приглаживая растрепанные волосы. И она совсем не ожидает увидеть на пороге его. Он же возвращается к ней с одной простой истиной, которую осознал накануне: он не готов терять ее. Не сейчас, не так просто. Он лучше пошлет нахуй всех своих шлюх, чем столь глупо упустит ее. И черт знает, что его в ней так зацепило, но он не может отделаться от этой мысли уже который час подряд, и ноги предательски подкашиваются от осознания, что то была, возможно, их последняя встреча. «Голос» — не в счет. Он застает ее врасплох. Она совсем беззащитна: в домашней пижаме, без каблуков или алой помады. Она абсолютно не готова к разговору, и ему это нравится. Потому что в этот раз все будет по-настоящему, без масок, без лживых улыбок, без ее вечных «я в порядке» и «все хорошо». Он перехватывает дверь за мгновение до того, как та закроется, и с силой толкает от себя, заставляя девушку попятиться. Напугал. По глазам видит, что боится. Мысленно просит прощения. Видит бог, он этого не хотел… Но ведь не пустит иначе. — Уходи, — глухо произносит она. А у него — дежа вю. Эту пластинку он уже слышал. Она смотрит на него огромными глазами, делая почти незаметные шаги назад. Будто за ее спиной — островок безопасности, способный защитить ее от той лавины эмоций, что рвется наружу из синих глаз. Нижняя губа начинает предательски подрагивать, и она сжимает руки в кулаки, впиваясь длинными ногтями в ладони. Боль всегда отрезвляет. Она пытается надеть одну из миллиона своих масок безразличия и делает еще один шажок к спасительной гостиной, но он оказывается быстрее. Он сокращает расстояние между ними в два шага, не желая играть в догонялки. Сейчас бы заткнуть ее поцелуем, все то, что она хочет выплеснуть на него, — но он не за этим пришел. Не только за этим. И вместо столь желанных губ он перехватывает ее руки, предугадывая следующие действия. Не дает вновь оставить красный след на его щеке: ему вполне хватило предыдущих двух. — Отпусти! — тут же кричит она. — Ненавижу тебя, — выплевывает ему прямо в лицо, пока он методично оттесняет ее к стене. Он улыбается. Не так, как в прошлый раз, перед тем, как уйти, а просто — улыбается. Открыто и спокойно, и это выводит ее из себя еще больше. Пытается оттолкнуть, стряхнуть его ладони с себя, но он держит ее крепко. — Я знаю, — ровным голосом произносит он, и они, словно лед и пламя в этот момент. Он — спокойный и уверенный в своих действиях. Удерживает, не давая сбежать. Она же — горит. Вспыхивает в одну секунду, как спичка, вырывается, что есть сил, чувствуя лопатками, что отступать уже некуда. Продолжает брыкаться пташкой в клетке, бесцельно и бессмысленно, понимая прекрасно, что заранее проиграла неравный бой. Но ей все еще больно. И она — спичка. Та самая, что сломалась пару дней назад в дрожащих пальцах. Вдруг замирает, будто закончилась в один миг батарейка. Будто переломилась пополам. И это не уловка, не спектакль и не средство, чтобы добиться своего. Она элементарно устала. От этой ситуации, от их непонятных отношений, от мыслей, роем носящимися в ее голове, не давая покоя даже во сне. От него устала. Все переживания последних нескольких дней выплескиваются в миг наружу. Хотя она, вроде как, обещала самой себе, что плакать при нем не станет. К черту. Все — к черту. И гордость эту гребаную — тоже — туда же. Она сжимает крепко зубы, пытается спрятаться от его взгляда. Она боится его, осуждающего, глумящегося, она боится увидеть самое страшное. Заслоняется от него волосами, закрывая глаза. Но вместо этого — лишь поцелуй, куда-то наугад около виска. Осторожный, просящий разрешение на большее. Сейчас она была перед ним слабой, и он ценил ее откровение. — Я знаю, — повторяет он тише. Сцеловывает горячие слезы и разжимает руки, освобождая ее запястья. Он уверен, она уже не станет сопротивляться. Бинго. Она притягивает кулачки к себе, но не пытается освободиться, когда он обнимает ее, крепко прижимая к груди. Нежно прижимая к груди. Будто она была его самой большой ценностью в этом мире… …и она уже совсем ничего не понимает. Только всхлипывает тихонько, носом уткнувшись в футболку с каким-то неизвестным ей логотипом. Зачем он пришел сегодня? Зачем так заботливо держит ее? Зачем — нежно?.. У них же, сука, правила, они же — на одну ночь… У них же, черт его подери, «free trial», в заводские настройки которого вся эта розовая дребедень не входит! Будто читая ее мысли, он усмехается, выводя на ее спине успокаивающие узоры. А она, словно по инерции, шепчет: — Я ненавижу тебя, — и в противовес своим же словам притягивает его крепче к себе, будто боится, что он сейчас снова исчезнет. Он смеется так же тихо и отрывает от пола, чувствует, как ее ноги уверенно обнимают его вокруг бедер. Только на сей раз он не торопится. И будто не было этих ночей. Сегодня у них все — в первый раз. Изучают друг друга. Раскрывают, как самую интересную книгу, читают, не торопясь. Наслаждаясь. Забываясь. Делая все то, что не позволяли друг другу и самим себе ранее. Искренне. Без масок. И тишину ночи нарушают лишь приглушенные стоны и шелест простыней под разгоряченными телами. Она засыпает с улыбкой на губах, незаметно, прижавшись голой грудью к его груди. А он, как завороженный, все гладит ее по лопаткам, периодически натягивая повыше сползающее одеяло. В памяти вдруг всплывает ее дурацкая шутка про четыре звезды, в которы она сама себя (недо)оценила, одну не дотянув до пятерочки. Фыркает, качая головой. Глупая. Какая она, все-таки, глупая… Он ловит себя на мысли, что для него она — даже не на пять звезд. На все сто. На миллион, если потребуется. Да, хоть на всю вселенную… Его вселенную. Личную. Он целует осторожно рыжую макушку и тянется к прикроватной лампе, чтобы, наконец, выключить тусклый свет. В тот момент, с нею, хрупкой и нежной, доверчиво спящей в его руках, он искренне верит: отныне все будет хорошо, ведь они оба этого давно заслужили. А еще, сегодня он впервые останется у нее на завтрак.