Акт первый. Настоящее.
— Изуку, чья это кофта? Он вздрогнет, ещё сильнее натянет на плечи тонкую синюю кофту и встретиться с глазами Урараки, в которых, подобно звёздам в озёрной глади, отразятся искры от костра. — А… это Тодороки мне ее дал, — неловко улыбнется. — Он посчитал, что я могу простыть из-за дождя, и был настолько настойчив, что я не смог отказаться. Он отвернется, коснется носом плеча, ощутит его еле уловимый запах от влажной ткани. — Тебе не кажется это странным? — огонь в ее глазах загорится ещё ярче. — Ты о чем? — Он так… заботится о тебе, — она прикроет глаза, и пламя затухнет. Благо, в ночи никто не увидит, как он покраснеет. Они будут стоять одни возле костра, в то время, как остальные давно задремают. Сегодня Мидория не сможет уснуть, только понаблюдает за тлеющей древесиной, укутавшись в кофту Шото. Как окажется, не только он не спит. — Думаю, он все ещё чувствует вину из-за спортивного фестиваля, — Изуку нервно сглотнет, — потому так себя и ведёт, не более, — Урарака уловит дрожь в его голосе, будто он, голос, вот-вот оборвется, затихнет, будто сами эти слова парню были противны и неприятны, будто ему самому не хочется в них верить. Или может… …ей просто это кажется? Может, и правду она придает значение вещам, которые ничего не значат? Ну, а как же тогда, тот случай в лесу? Она ничего не ответит. Они ещё долго вот так простоят, в нескольких метрах друг от друга, бесцельно наблюдая, как догорает огонь. Искры. Такие яркие, алые. Тлеющее дерево. Рассыплется, как только поднимется ветер. И он поднимется. Резко. Напыщенно. Окончательно загасит костёр, оставляя только пепел. И какого это — вот так вот сгорать? Оставить после себя только кучку мусора? Это чувство покажется ей очень знакомым. — Изуку, скажи честно, ты его любишь? Жаль, в ночи не будет видно его лица, такого солнечного, ясного, его улыбки, до мурашек нежной, обращённой только для нее; казалось, ей он улыбался всегда по-особенному… но, потом Очако поняла, что значит «особенная улыбка Мидории Изуку» — как уголки губ непроизвольно приподнимаются, как он закрывает лицо рукой, пытаясь не показывать свою радость, а ведь с чего радоваться? Ну подумаешь: он прошел рядом, подумаешь: поздоровался… А потом он краснеет так, как из-за нее никогда не краснел, а в глазах такие искры, такое непонятное желание, сравнимое, разве что, с возбуждением. Или ей тоже кажется? Она была уверена, что ей просто кажется до того случая в лесу.Акт второй. Прошлое.
Ватные пальцы… Бр-р! Он сдавливает их до хруста, растягивает, сжимает, снова берет в руку нож, аккуратно поддевает кожуру картофелины и отсекает лишнее, другой рукой медленно начинает ее вертеть, — поворот, поворот — и в ведро падают остатки. Изуку неплохо чистил картошку. Хотя, эту обязанность в лагере ему не часто поручали: за время, что он тратил на одну картошину, можно было почистить таких три. Да и ранился ножом он регулярно. Ну вот, снова он наблюдает, как в чистой кристальной воде растворяются тяжёлые алые капли, стекающие с раны на большом пальце. Рана на ране, все пальцы в порезах, а главное — он не чувствует боли, замечает, что поранился только, когда кровь хлещет, будто вода, скатывающаяся вниз по горной реке. — Давай обработаю, — слышит Изуку голос за спиной, оборачивается и видит Шото, стоящего с мини-аптечкой в руках. — Ты бы лучше рану обработал, а не смотрел, как она кровоточит. У тебя уже и футболка в крови. — Ой, — Мидория цепляется взглядом в тройку алых пятен на белой одежде, он хочет еще что-то сказать, но окончательно затихает, когда Тодороки садится прямо перед ним на коленки и бережно обхватывает запястье, параллельно держа в другой руке антисептик. — Тодороки-кун! — срывается из его уст, и он резко отдергивает ладонь, прижимая к груди. — Я помыл руки, — отвечает половинчатый, понимая его реакцию по-своему. — Тодороки, не стоит! Само затянется! — шепчет красный до невозможности Изуку. — У тебя… суп убежит, если будешь тратить на меня время! — Если сам не можешь о себе позаботится, позволь хотя бы другим, — слышит все такой же спокойный голос. — А за супом присмотрит Аояма. И ты, наверное, ещё не понял: умереть можно не только от боевых травм. Не списывай природу со счетов, мало ли какая тут зараза водится, — сдержанная ровная речь, словно машинное масло, смазывает механизмы окаменелых, скованных от напряжения мышц. Изуку расслабляется настолько — насколько может любой влюблен… кхм-кхм… стеснительный человек в его ситуации. Момент: вот они стоят возле умывальников, Шото промывает ему рану, момент: вот он уже обрабатывает ее антисептиком, момент: и вот он уже открывает баночку с йодом. Рядом с ним время слишком стремительно. Шото проводит смоченным в йоде кусочком бинта вокруг его раны, аккуратно, трепетно вырисовывает узор на коже, а другой рукой все ещё продолжает держать его ладонь и большим пальцем поглаживать уже зажившие порезы. — Их слишком много. Изуку не знает, под какой именно шар земли ему следует провалиться. — Я… — начинает Изуку, но замолкает, а Тодороки поднимает на него глаза, давая понять, что внимательно слушает. — Я ничего не чувствую… — от его внимательного взгляда становится как-то особо не по себе, Изуку спешит продолжить: — Будто кожа покрыта каким-то панцирем, будто причуда-броня не у Киришимы, а у меня, — он замолкает, но молчание для Мидории настолько невыносимо, что он спешит хоть чем-то, да заполнить его. — Тебе знакомо ощущение, будто ты глубоко под водой, и что-то маячит сверху, на суше, в небе — неважно? Ты понимаешь, что там что-то есть, но в то же время огромная толща воды, давящая на тебя, абсолютно лишает возможности понять что именно. — Со времён спортивного фестиваля, — продолжает Изуку, отвечая на ещё не заданный немой вопрос Шото — «как долго ты ничего не чувствуешь?». — Нет, не знакомо, — отвечает Шото и заметно бледнеет, опускает ладонь Изуку, подымаясь с коленок, отводит в сторону взгляд. — О, черт! Кажется, я ляпнул что-то не то! — изнывает Изуку в мыслях. — Испариться бы как пролитая вода в сорокаградусную жару. — Да глупости все это! — нервно вскрикивает Изуку. — Просто… к боли привык! Столько-то на нас свалилось: злодеи, тренировки, экзамены… — ну как вам, убедительно отговорки звучат? Вот и Шото только задумчиво взглянул на него и снова отвернулся. Сердце пропускает удар: Шото берет его за руку, проводит подушечками по внутренней стороне ладони, не пропуская ни одного изгиба и складки, внимательно смотрит ему в глаза, и, кажется, видит больше, чем того желает Изуку. Немой вопрос: «Ты что-нибудь чувствуешь?», а в ответ — «Ничего». Сердце пропускает удар дважды: его пальцы подымаются выше, проводят невидимую линию вдоль вен, мягко поглаживают огрубевшую кожу. Все тот же вопрос — все тот же ответ. Стоит ли утверждать обратное? Иначе Шото остановится, перестанет, уйдет, а ведь даже сам факт близости Тодороки с лихвой дурманит рассудок. — Ничего, — на выдохе шепчет Изуку, и тогда рука Тодороки, коснувшись плеча, скользит по ключице и с шеи плавно опускается на щеку. О чем же ты сейчас думаешь, Тодороки-кун? Почему ты это делаешь, Тодороки-кун? Мидория, наверное, сейчас очень глупо выглядит: глаза, словно чайные блюдца, щёки, как две налитые солнцем свеклы, и выражение лица такое до тошноты испуганно-смущенное; у Шото же на лице сплошное ни-че-го. Тодороки закладывает непослушные зелёные кудри за ухо, горячими от воздействия причуды пальцами гладит кожу, усеянную блеклыми звёздами — веснушками, а вторая рука касается затылка, покрывая его витиеватыми снежинками. — Чувствуешь? — самими губами шепчет он, а у Изуку не хватает сил даже для отрицательного кивка. — Ясно, — понимает он его без слов. — Не будь здесь людей, я бы попробовал с поцелуем. Мидория, не поворачивая головы, осматривается: их одноклассники были настолько увлечены своими делами, что не обращали на парней никакого внимания, вон, Урарака морковь на суп нарезает, а Аояма стоит у плиты, помешивая этот самый суп, Бакуго о чем-то спорит с Яойрозу, а Каминари спит в ближайший кустах, отлынивая от работы. Мидория блуждает взглядом от особи к особе, старательно оттягивая время, ведь еще раз глянет Шото в глаза — сознание потеряет. — Какой поцелуй, Тодороки-кун… — еле-еле срывается с его уст. — На нас смотрят, мне нужно идти, — говорит Шото и уходит с таким же бесстрастным и невозмутимым лицом. А Изуку полжизни готов отдать, лишь бы хоть на минуту, на мгновение начать понимать людей и мотивы, которыми они руководствуются в принятии решений.***
— Ой-йой, всё, Урарака, пропал твой возлюбленный, — снисходительно, с лёгкой ироничной улыбкой говорит Аояма, поднося к губам ложку с горячим супом. — М-м, вкусно, кажется, уже готов. — Ты о чем? — спрашивает девушка, сгребая овощи с разделочной доски в соседнюю кастрюлю. — Говорю: пропал, пропал твой Изуку! Вон, гляди, — кивает в сторону Тодороки, обхватившего лицо Мидории своими ладонями, — увели прямо из-под носа. Эй! Урарака! Сейчас доску в суп упустишь! — Аояма толкает в плечо застывшую девушку, стеклянными глазами всматривающуюся в силуэт двух парней. — Да нет… что ты… — сиплым голосом говорит Урарака, касаясь пальцами виска, — это наверняка ничего не значит… Да и не может это ничего значить! — вдруг резко подрывается и гордо выпрямляет спину. — Они ведь просто друзья, ты что, забыл? — Ну-ну, все натуралы так делают. — Да не может Изуку быть из «этих»! — говорит она громче, чем следует, и встречает на себе удивлённые взгляды Мины и Тсуи, готовящих неподалеку. — Жарко, может, он просто попросил Тодороки охладить его, — продолжает уже тише. — Ага, уже как десять минут охлаждает, — он саркастически чмокает языком. — Хорош, наверное, Тодороки в флирте, раз завалил такую рыбку… — Аояма! — Что? — Глупости всё это… Да и мне-то что? — голос дрожит. — Пусть делает, что хочет. Мы ведь, — пауза, — просто друзья, в конце концов, в любом случае я рада, что он, возможно, нашел, — сглатывает ком в горле, — свою любовь. Аояма закатывает глаза, а Урарака продолжает жадно всматриваться в образы двух парней, будто вот-вот, сейчас, ещё немного и картина перед ее взором окончательно треснет и рассыплется, а происходящее окажется только иллюзией ее нездорового рассудка.***
…какие же гадкие мысли посещают люд в 3:18 ночи от бессонницы. Этой ночью Урарака Очако так и не смогла уснуть: в ее голове роилась целая стая мух-падальщиков, слетевшихся на свежую мертвечину, в виде ее раненого разума. Сначала просто ворочалась в постели, а потом от резко накатившего удушья и вовсе пришлось сбежать погулять в лес. «И всё-таки», — в который раз прокручивает одно и тоже Очако у себя в голове, — «если Тодороки и вправду что-то чувствует к Изуку, взаимно ли это? Может, он просто играет с ним? Использует? Если да, то стоит ли поговорить с Мидорией об этом? Или лучше вообще не лезть? Да, пусть сам разбирается, а то вдруг ещё догадается, что я...» — она замолкает и резко останавливается с таким ошарашенным выражением лица, будто ее только что огрели чем-то тяжёлым по голове. — «...а что я? А я ничего. Просто за друга волнуюсь.» — Изуку, сюда, — неожиданно слышит она и сначала ей кажется, что это снова ее глюк, Урарака начинает оглядываться по сторонам, пока перед ее взором, метрах в ста, не вырисовываются две тонкие фигурки — Изуку и Шото.***
3:58
— Тодороки-кун, куда мы идем? — смущенно спрашивает Мидория, чувствуя давление на руке — это Шото смиренно тащит его, держа за руку, глубже в лес, предварительно завязав ему глаза. — Уже недалеко, Изуку, сюда, — отвечает Шото, сильнее сдавливая ладонь веснушчатого, мол, к волнуйся, я здесь; но он все равно спотыкается и чуть не падает в кусты, которые кажутся ему более располагающими к себе, чем неожиданное появление одноклассника в его комнате в три часа ночи и настойчивое предложение пойти прогуляться в лес. Еще и глаза зачем-то завязал. В семь подъем, а его ведут неизвестно куда, хотя, уже даже сон улетучился: усердный мозговой штурм бодрил больше, нежели ведро в лицо с утреца, с водой. Шото зашел к нему в комнату с черно-красный рюкзаком среднего размера на плечах — хочет сбежать с лагеря, прихватив с собой Изуку? С виду рюкзак не тяжелый, совершенно не сковывал движений Тодороки — слишком легок, чтобы вмещать вещи, необходимые для побега. Почему так рано: не хотел, чтобы их видели? Зачем повязка: не хотел, чтобы Изуку запомнил дорогу? — Я больше так не могу, Т-тодороки-кун, — говорит он после того, как в очередной раз спотыкается и чуть со спины не падает на Шото. Благо, хоть вовремя сориентировался и, выставив руки вперед, только толкнул того в спину. — Почему ты завязал мне глаза? Такими темпами я скоро убьюсь здесь. — Пожалуйста, потерпи, Мидория. Я обещаю: тебе понравится. — П-понравится?! — с горячим нетерпением стонет Деку, продолжая послушно следовать за спокойным холодным голосом в кромешной темноте. Все внутри Урараки замирает, чувство, будто она теряет контроль над своим телом, и ноги сами, под чьим-то дурным велением, следуют за теми двумя. Как змея, она скользит меж ветками и деревьями, кущами и зарослями сорняков; как хищник в погоне за добычей, игнорирует отмерзшие руки, царапины на теле от острых сучков; как последняя влюбленная дурочка, следует за объектом своего обожания. Куда Шото ведет Изуку? Тот вообще вроде как даже против, еще и спотыкается постоянно, а если упадет, да сломает что? Тоже ей, любовничек! Бред! Зачем будить в такую рань, отвлекать от сна перед загруженным днем? Неожиданно она ловит себя на мысли, что однозначно с заботой об Изуку справилась бы лучше, ужасается своей ревности, потому далее предпочитает отбрасывать любые мысли и следовать за ними на автопилоте по приказу ее... сердца? Да пусть и так! Любовь, ревность, злость, тревога — какая разница, что ею движет? Изуку прислушивается к каждому хрусту веток под ногами, каждому шороху, поющих в листве птиц, пытаясь определить, где он. Безуспешно. Сначала он пробовал считать собственные шаги и в уме засечь время, но после первой сотни сбился. Единственное, что он точно знал: они зашли уже слишком глубоко в лес, чтобы кто-то услышал его крики в случае, если его опасения подтвердятся, и Изуку ожидает полнейший «peace-death» по прибытию. Не то, чтобы он боялся, что Шото ему навредит, но... ...но мало ли что, впереди ведь только полная неизвестность да хруст веток. «Обещай не подглядывать» — сказал Тодороки, и Изуку послушно клялся этого не делать, то ли опасаясь угрызений совести, то ли потому что это он попросил. Шото резко останавливается, и Деку врезается в его спину, тая надежды, что они все-таки завалятся на землю и повременят с развязкой этой прогулки. — Мы пришли. Хотелось кричать, махать руками и ногами, выбежать из своего укрытия и растолкать их в разные стороны, подальше друг от друга, а еще — остановить собственное сердце; бьется так громко, что вот-вот и Шото с Изуку услышат его. Остановились?! Еще немного и Урарака выдала бы им свое присутствие! Она осматривается по сторонам и понимает, что не знает этой местности, хотя, еле уловимое журчание воды свидетельствовало о водоеме неподалеку, еще, видимо, сейчас они на небольшом обрыве: сменился тип грунта под ногами и уменьшилось количество растительности в округе. Благо, они остановились, если бы последовали дальше — Очако не смогла бы следовать за ними. Ее возмущению нет предела, когда за сорняками она замечает... — Ах! Что? — срывается с языка Изуку, когда Шото плавно, придерживая за локоть, садит его на мягкий плед, разостланный на земле. — Что это значит, Тодороки-кун? Я уже могу снять повязку? Но вместо ответа слышит шуршание ткани и противный звук разъезжающейся молнии и — еще шуршание — рядом, она плед, приземляется что-то, брошенное Тодороки; Деку ощупывает это трясущимися пальцами — флакончик и коробочка. Щеки заливаются пунцовым румянцем, но все еще не решается снять повязку. И только когда по обе стороны от его бедр оказываются чьи-то крепкие сильные руки, когда над собственным телом нависает чье-то чужое, когда он чувствует чье-то разжаренное дыхание у себя на шее — молниеносная реакция, резко срывает с лица ткань, сдает назад и, словно загнанная в тупик добыча, упирается спиной в ствол дерева. — Ч-что... что ты делаешь?! — испуганно рычит Изуку, видя перед собой нагого до пояса Шото, который недовольно супит брови и закусывает губу. Мидория, не отрывая взгляда от цветных, горячих непонятным желанием, глаз, шарит вокруг себя свободной рукой. — Хочу помочь тебе, — говорит Шото, медленно подбираясь ближе к Изуку. — Интересно, каким образом?! — Для начала — поцелуем. Тодороки и делает рывок к парню, не давая тому ни вякнуть, ни запротестовать, затуляя губы грубым поцелуем. Обездвиженный с двух сторон Деку сначала начинает толкать того в грудь, но как только пальцы начинают скользить по чуть влажному телу, рельефу мышц, огибая фигуру Шото и ловя неожиданный прилив дрожи в собственном теле, пугливо отстраняет руки, но не оставляет попыток и недовольно мотыляет ногами, пока коленом не упирается в возбужденный член, и, боясь коснутся чего-то не того, окончательно поникает, смиренно предоставляя свое тело в пользование Шото. А тот, в свою очередь, окончательно преодолел расстояние меж ними и уже вплотную прижимался к Деку, одной рукой забираясь под футболку, а другой — зарываясь в густую копну волос. Губы на вкус, словно налитые солнцем яблоки, думает Шото, облизывая и посасывая их. Губы, словно сладкая мята, думает Деку, который еще кое-как мог терпеть это издевательство, пока Тодороки в край не обнаглел и не начал проталкивать свой язык внутрь, кусать его нижнюю губы, проводить кончиком по небу, зубам — невольно Изуку начал дрожать. — Было бы приятнее, если бы ты тоже участвовал, — говорит Тодороки, отстранившись. — Почувствовал хоть что-то? Изуку смотрит на него стеклянными глазами, не может понять, что он говорит, стук сердца заглушает даже собственные мысли, а легкие, кажется, перестали работать, ещё когда Деку увидел голый торс Шото. — Так это что получается, — замолкает, — ты сделал это, только ради того, чтобы я что-то почувствовал? — Ну? Так вышло? — спрашивает и начинает стягивать с себя шорты. — Зачем ты... — Изуку недоуменно смотрит на него, а потом до него наконец доходит, и он начинает визжать: — Тодороки-кун! — машет руками, прикрывая лицо. — Стой! Прекрати! Я ведь... ведь... — он поникает, виновато прячет лицо от Шото. — Я с-соврал тебе, сказав, что ничего не ч-чувствую, — Тодороки молчит, ожидая полного ответа, а Мидория, готовый буквально сгореть со стыда, продолжает: — Ты мне всегда раны обрабатывал, касался, когда я говорил, что ничего не чувствую, я... просто не хотел, чтобы ты прекращал... Я такой дурак, прости, оно как-то само вышло... — Тогда я ещё больший дурак, раз начал тебе подыгрывать, — Изуку удивлённо таращится на Шото, до конца не осознавая сказанное, а тот, чуть улыбнувшись, снова затыкает его трясущиеся губы поцелуем, накрывает пунцовые щеки ладонями, а потом спускается ниже, оставляет на плечах, шее, ключицах засосы, руками шаря под футболкой, а Деку тихо постанывает, не находя сил ни оттолкнуть, ни ответить ласкам. — Стой, — застыженно скулит, когда Шото начинает тереться торсом о его член. — У нас ведь даже это... резинок нет и смазки... да о... гм, сексе парней я ничего не знаю. Я вообще об этом не думал даже! — А в руках ты что держишь? — Шото снисходительно кивает в сторону другой руки Изуку и начинает стягивать с себя шорты. Да. Да, Изуку. За всем этим ты и не заметил, что все это время держал в руках небрежно брошенные на плед флакончик — лубрикант — и коробочку — презервативы, — дурак ты полный, Изуку, выбрасываешь из рук, будто это какая-то отрава. — Ты бы осторожнее был, дорогая вещь все-таки, — недовольно говорит Шото, подбирая с пола вещи. — Можно, конечно, и без смазки попробовать, но ты уверен, что тебе не будет слишком больно? — Кто вообще с собой в летний лагерь берет принадлежность для... гм, секса?! Да и вообще, почему именно ты будешь сверху? — Изуку протестующе складывает руки на груди, ещё хотел было взглянуть на Шото, но вовремя вспомнил, что тот стоял только в нижнем белье. — Мидория, у нас не так много времени до подъёма, чтобы экспериментировать с позами, но если хочешь, можешь быть сверху. — Да нет же! — кричит он, красный до невозможности, все ещё не решаясь посмотреть в лицо Шото, полное искренного непонимания. — Почему я не могу вести этот танец?! — Я думал: мы сексом собираемся заниматься, а не танцевать, — Тодороки задумчиво почесывает подбородок. — Ах! — стонет Изуку и хватается за голову. — Я тоже хочу быть активом! Шото сначала пристально смотрит на Изуку, а потом начинает смеяться, мягко, по-доброму. — Прости, я как-то даже не рассматривал такой вариант, но я не против как-нибудь попробовать, — многозначно чуть улыбнулся и на четвереньках начал игриво подкрадываться к Изуку, ловя утренние лучи солнца и целуя его ещё и ещё... Урарака мчит, сломя голову, не важно куда — лишь бы подальше, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни и ветви, падая, скатываясь вниз по склону, калеча и раня себя, — совсем о себе не заботясь, полагая: мол, это все равно это только бредовый сон! Но так больно почему-то; и не потому что, она потеряла обувь и теперь босиком бежит, ступнями впиваясь в острые камни и опавшие сосновые иголки. Она падает. Скатывается прямо в заросли сорняков, исцарапанная, уставшая уже не может сдвинуться с места, только лежит бесполезным бревном, согнувшись пополам, а слезы сами, словно звёзды, сыплются с неба — ее лица; затаившись в листве травы, она пряталась от знойных лучей утреннего солнца, освещавших все вокруг, будто скрываясь от нового дня и изменений, что он нес в себе.Акт третий. Будущее.
— Ты его недостоин, — заявила Урарака в пустоту комнаты, лениво потягивая руки, усеянные царапинами и синяками, чтобы закрыть жалюзи, спастись от палящего солнца. — Ты не сможешь сделать его счастливым. Никогда. — Почему ты так считаешь? — послышался ей ответ. — Он вполне счастлив со мной. — Ненадолго. До того момента, пока не узнает тебя получше, — она резко поднялась с кровати, но тело ломило настолько, что пришлось снова, плавно, упираясь рукой, опустить голову на подушку. — Это ведь даже не любовь, а так — влюбленность, да юношеская страсть. — Относительно тебя тоже можно такое сказать, — не умолкал голос. — Если бы ты любила его — тебе бы было достаточно простого понимания, что он счастлив, даже если ты сама не участвуешь в этом. А так, это все лишь эгоистичное желание владеть им. — Замолчи, замолчи! Это ты причинишь ему только боль! — она схватилась стакан с тумбочки и бросила в стену, пытаясь заткнуть невидимую фигуру, свой собственный внутренний голос, в обличии Тодороки Шото, а потом взялась за голову, судорожно дрожа, борясь с болью во всех конечностях. Урарака отдала бы все, что угодно, лишь больше ничего не чувствовать, особенно боли; Мидория больше всего хотел чувствовать, ярче, слаще, глубже; у Тодороки же — адский коктейль из эмоций, чувств, желаний и тотальная неспособность к их выражению.