Шрамы

      Шрамы, — думает Гарри, — это то, что нас определяет. Шрамы, — думает он, — это история нашей жизни.       У него шрамов несколько: один на лбу — след Пророчества, чужая отметина, монумент падшим в первой войне; второй — на руке: вечная память об Амбридж, суровое напоминание о том, что у каждого своя правда, и о том, что перспектива определяет парадигму твоих мыслей; еще один — на предплечье — две ровные круглые чуть впалые метки, что к дождю неизменно горят так, словно внутри, под тонким слоем новой кожи, остался яд; и один на груди — отпечаток крестража.       Он не скрывает своих шрамов, потому что ему не стыдно было получить ни один из них. Горечь сожаления — дело другое; сожаление, прячь или не прячь свои рубцы, все равно найдет, как о себе напомнить.       Он носит свои шрамы, как ордена, накрепко прицепленные к кителю смуглой кожи.       Драко прячет свои шрамы под одеждой; носит мантии, застегнутые под самое горло, и никогда не закатывает рукавов рубашки.       Драко просит выключить свет, когда ложится в постель, и не позволяет коснуться груди.       — Можно? — в который раз спрашивает Гарри, кивая на белую безволосую грудь.       — Нет.       — Я все равно знаю, что они там, — говорит он. — Дай потрогать.       Он почти физически ощущает рельеф нескольких тонких полос, когда-то давным-давно бывших открытыми ранами; он хочет провести по ним пальцами, губами, языком — приласкать, извиниться за причинённую боль.       Он тянется вперед и почти касается белеющей в темноте кожи, когда Драко хватает его за руки с силой, которую трудно заподозрить в сухом теле, выворачивает пальцы, — Гарри охает от резкой боли, пронзающей обе кисти, и отстраняется, садится на пятки и баюкает руки.       — Я же сказал нет. Что тебе неясно в слове нет? — хрипит Малфой.       Гарри видит, как спадает его возбуждение, как бледный член теряет твердость и мягко ложится на жилистое бедро.       — Почему? — спрашивает он.       На самом деле, это зря, это не за чем. Он и так знает, почему. Ровно по той же причине, по какой Драко не снимает в постели рубашку, оставляет ее болтаться на плечах так, чтобы скрывала руки по локоть. Потому что это свидетельство выбора не той стороны, позорное клеймо проигравшего, крест, который он несет.       — Пошел ты, Поттер.       Малфой встает, шурша свежей, хрустящей простыней, — Гарри сменил белье за полчаса до его прихода, — и торопливо застегивает пуговицы. Ноги скрываются под тонкой шерстью брюк, плечи прячутся под мантией; вспыхивает зеленью камин, и через секунду его уже нет в комнате.       Гарри падает на кровать, вжимается лицом в матрас так, что нос начинает противиться, и упор очков впивается в переносицу; он стонет громко, отчаянно, внутри тонкими струнами натягивается нерастраченная нежность, а боль такая же, как от яда Нагайны — жгучая и едкая.       Он засыпает почти мгновенно, стоит только положить под голову подушку, сохранившую вместе с запахом порошка запах чужих волос.       Утро встречает его серым лондонским небом, стучащим в окно дождем и запахом кофе, за которым едва уловимо чувствуется аромат чужого парфюма. Гарри открывает глаза и ищет Драко глазами; не находит ничего, кроме маленькой дымящейся чашки и записки под ней.       Он выпивает кофе в один глоток, потому что он ему не интересен. На плотной бумаге (Гарри смеется, — на карточке герб Малфоев, выпендрежник) острым, убористым почерком написаны две строчки:       Я приду сегодня вечером и останусь, если ты пообещаешь больше никогда не спрашивать.

Д.

      Гарри улыбается, и даже ветер, бросающий в окна крупные капли, кажется чем-то вроде новой надежды.       Гарри улыбается, потому что, как бы Малфой ни отзывался о его интеллектуальных способностях, он знает: аврор Поттер умеет читать между строк.       Когда бесконечный день подходит к концу, Гарри накрывает легкий ужин: морепродукты из ресторана неподалеку, белое вино и сыр — все, как любит Драко. Когда он приходит, в комнате горят два ночника, — и это светлее, чем когда-либо прежде бывало в их спальне.       На лице у Малфоя неуверенность, легкая паника, — такая, какой Гарри не видел со школы, — и немного твердой решимости осуществить задуманное.       Они минуют стол и падают в постель; Драко раздевается торопливо, так, словно боится передумать и сбежать. Гарри не торопится, смотрит — на тонкое тело, на белую кожу, на посветлевшую, но все ещё темнеющую на левой руке Метку и на россыпь косых шрамов на груди.       Малфой сидит, сжав розовые губы до белизны, и в глазах у него такое напряжение, что кажется, тронь — и лопнет.       Гарри трогает; легко касается тонкого шрама чуть выше левого соска, и проводит пальцем по всей его длине — от правого плеча вниз, к ребрам.       Драко вздыхает, и Гарри знает, что так звучит немыслимое облегчение; в нем что-то трескается, крошится, как закаленное стекло, и он испускает тихий выдох. Вдох получается громче — настолько, что в нем тонет стон Малфоя, но Гарри знает, что он прозвучал, потому что под пальцами у него в эту секунду завибрировала кожа. Между ними всего лишь одна крохотная точка соприкосновения, но от этой почти невыносимой близости стоит так, что Поттер чувствует твердость животом.       Он наклоняется и целует, нежно, с мольбой о прощении, и накрывает обеими ладонями худую грудь; Драко шумно выдыхает в поцелуй и тащит его на себя, падает на спину, хватает длинными цепкими пальцами отросшие волосы. Это немного больно, но Гарри все равно, потому что под его руками рельеф ключиц и заполошное биение сердца, под его губами неровное дыхание и теплота.       — Не тяни, — приказывает Малфой; пережитый всплеск адреналина и последовавшее за ним опустошающее облегчение никак не влияют на его манеру вести себя в постели, и это почти удивительно, потому что сам Поттер ни слова не может выговорить.       И всё-таки Гарри нравится, когда он командует. Потому что Гарри никогда не слушается.       Сегодня, однако, ситуация иного толка; сегодня секс — это не столкновение двух противоборствующих сил, а их почти алхимическое слияние.       Так что Гарри раздвигает чужие ноги, колдует смазку, и в два движения входит, дурея от тесноты; Драко жмурится и глубоко дышит, пытаясь успокоить боль, но по тому, как ровно бьется сердце, Гарри понимает, что эта мимолетная боль — тоже освобождение. От ответственности; от груза сожалений; от памяти о потерях.       Он двигается — быстро, резко, и Малфой кусает губы, отчего они краснеют на бледном лице, как розовые бутоны на белом снегу — и это так красиво, что дух захватывает. Он замирает на мгновение, чтобы не кончить слишком рано, и слышит над ухом угрожающее «Поттер».       Гарри улыбается Малфою в плечо и кусает сладко пахнущую парфюмом и совершенно горькую на вкус шею; Драко гнется, как ива, в его руках и не ломается — только жмется ближе, чтобы зажать член между животами.       Когда наступает ослепительное, чистое, как слеза, облегчение, Гарри на секунду глохнет и сквозь грохот крови в ушах слышит «Спасибо».       — Что? — переспрашивает он, когда глухота отступает. — Повтори.       — Вот еще, — фыркает Драко.       Такой же вредный, как и прежде, но без надлома внутри.       Шрамы, — думает Поттер, — это меридианы на картах наших тел. А параллели к ним мы проводим, исходя из собственных убеждений.       Малфой под боком шевелится, закидывает руку Гарри на грудь и утыкается кончиком носа в плечо; нос у него холодный, и Гарри ёжится от прикосновения, а в следующий миг теплое дыхание согревает его кожу.       Шрамы, — думает Гарри, — это история наших страхов.