Он был самым нахальным учеником, это раздражало до чертиков, но вместе с тем и разжигало хоть какую-то искорку эмоций в моих одинаковых бесцветных буднях.
Я помню, как он впервые вошел в аудиторию, и от него сразу повеяло чем-то лесным, сырым и до безумия приятным. Его запах окутывал и им хотелось дышать. И я дышал, как бы это было не постыдно. Каждый раз, приближаясь к нему (что я делал непозволительно часто, как я уже потом понял), старался немного глубже вдыхать, но, чтобы это не было заметно. Я так и норовил каждый раз прикрыть глаза, и этот самый порыв, если бы он однажды был по моей невнимательности осуществлен в жизнь, мог бы меня погубить. Сейчас я понимаю, насколько близким к разоблачению был еще сначала. Икар был самым нахальным и самым способным учеником. Не знаю, как там по другим дисциплинам, но то, что он творил на холсте на моих занятиях по изобразительному искусству, невозможно описать или передать хоть как-то. Он в точности передавал все оттенки, рисовал картины настолько объемные и глубокие, что казалось, что они были созданы не с помощью кисти, а с помощью магии. Тогда я стоял за его спиной и одобрительно кивал, медленно запуская в себя запах дождя. Кроме того, Икар был чрезвычайно хитер. Уже после того, как он заметил мою им увлеченность, этот парень всячески пытался меня подозвать ближе, указывал на свои «недочеты» на рисунке, просил совета, а сам приближался настолько, что у меня дух захватывало от насыщенности аромата, я прикусывал губу и медленно пятился назад, высказывая свое мнение о работе. Хотя какое там мнение, скорее просто что-то несуразное, и он тихонечко ухмылялся самым уголком рта, слушая эту чепуху, и также прикусывая тонкую губу острым драконьим клыком. Я всегда любил наблюдать за тем, как он орудовал зельями во время уроков магии. Когда переставлял флакончики, проводил острым коготком по латинским названиям, следил пальцем за текстом в старинных фолиантах. Он, один из высших драконов, отличался особой грациозностью, поэтому все его привычные движения вызывали желание подражать у мелких дракончиков, а у меня – сложно контролируемые вздохи молодой черлидерши при взгляде на горяченького капитана команды. В коридоре, проходя мимо, Икар цеплялся когтями за рукав моей рубахи, будто бы случайно, а потом выдергивал руку, распарывая ткань совсем чуть-чуть. Эти его выходки приводили к тому, что очень большая часть моих вещей, начиная одеждой и заканчивая блокнотами, была покрыта царапинами. Икар был одержим странным желанием ставить свои метки на всем, проникая в мое существование медленно, но умело и упорно, наваливаясь и поглощая воздух и пространство вокруг меня, и когда я опомнился, то понял, что начинаю задыхаться, если долго дышу не им. Я оставлял его на дополнительные занятия, подходил ближе ранее себе позволенного, и я – как бы это ни было унизительно – позволял ему называть себя по имени, что звучало непростительно из уст ученика по отношению к преподавателю. Когда я поглядывал на него тогда строго, то встречал твердый и ехидный взгляд, который бегло оглядывал мое удивленное лицо. Таким образом Икар словно напоминал, кто из нас принадлежит к низшей расе. Что я из низших – это знал каждый второй ученик нашего факультета, но никто не позволял себе проявить ко мне ни капли неуважения, тем более – грубости. А если бы это и случилось, я бы смог поставить любого на место, ведь моя профессия – элитная и многоуважаемая в обществе вне зависимости от ранга. Я бы смог поставить на место любого, но не его. Мой возмущенный взгляд притуплялся и гас каждый раз после его нехитрого напоминания, и я терпел его запах с еще большим ощущением собственной ничтожности. Икар был сильным драконом, и когда я узнал о нашей с ним истинности, честно сказать, не удивился, но испугался. Но удивительно: его большие мускулистые руки, на которых отчетливо выделялись вены и изредка – изящные чешуйки дракона, надавливали на мое плечи поразительно невесомо. А острые белые клыки не царапали, а еле прикусывали мою тут же покрывающуюся мурашками кожу. Я считал Икара произведением искусства, или по крайней мере, чем-то очень близким к музе. Я рисовал его портреты часами, чтобы потом поджечь край рисунка и смотреть как его аспидно-черные глаза вспыхивают и догорают. Я бы очень хотел увидеть это взаправду. Дать Икару испытать все чувства сразу и заставить его быть на грани реальности и марева. Ловить его затуманившийся невидящий взгляд, проводить рукой по потной горячей шее. Но Икар был непреклонен. Позволив себе меня поцеловать, он тут же исчезал, а в следующий раз обходился со мной так, будто он опустился до чего-то крайне низкого, недостойного его. И эта самовлюбленность, что была частью его драконьей природы, стояла между нами стеной. Конечно же, я его не винил. Это не только противоестественно, но и жутко глупо, что драконы разных рангов оказались истинными. Мы не могли спать друг с другом, не могли любить друг друга, не могли целоваться без спешки и некоего самобичевания. Что-то было не так, оно мешало, будто камешек, закатившийся в туфлю, не дающий нормально ступать. Я терзался этой мукой и молил его о самом меньшем, но терпел поражение каждый раз, когда смотрел ему в лицо. Я не видел там друга, не видел пару, и даже ученика я там тоже не видел. Лишь альфа, лишь сущий дракон, неприступный, как каменная стена, недоступный и закрытый на все замки. Я не знал, что любое прикосновение ко мне приносило ему жгучую боль в висках, запястьях, сердце. Последнее, оказывается, стучало так сильно не из-за накатывающих ко мне чувств, а от диких мучений, и мне не оставалось ничего, кроме как смириться. Я ждал его по вечерам, разогревая ужин. Ложился максимально близко к нему, чтобы чувствовать жар его всегда горячей кожи, но не прикасаться к ней. Я испытывал к нему все, что может чувствовать живое существо: любовь, неприязнь, обиду, нежность, похоть, страсть. Не было среди этого списка лишь безразличия. И я упивался тем самым малым, что мне было дано: возможностью просто быть коротко поцелованным в уголок рта с утра. Или вечером, когда он ложился спать. Он вваливался часто в дом уставший, обутый и воняющий. Я пододвигал ему еду, а он смачно чмокал меня в лоб, будто поощряя. Я не жаловался даже спустя три года, когда он начал любить человеческих и эльфийских женщин на нашей кровати. И спустя пять лет, когда четверо юных драконов начали расправлять крылья, и Икар холодно кивал их матери на вопрос, надолго ли он их забирает. Он забирал своих детей навсегда, и мать была об этом полностью осведомлена, она понимала, что дракон не оставит своих сыновей у нее. Он тренировал их, водил их на всевозможные занятия, избегая лишь одного кабинета – моего. Искусству его драконы не обучались. Они часто спрашивали его, кто я. Я всегда молчал, мне не положено было хоть что-либо по этому поводу говорить, а он тяжело вздыхал и направлял их по комнатам. Тогда подсаживался ко мне и спрашивал: - У тебя все хорошо? - Конечно, Икар. И удалялся. Так длилось несколько десятков лет. В нашем с ним мире не изменилось ничего, только драконы его становились все старше и мужественнее. Вот они уже были и выше, и больше меня в разы, когда принимали свою истинную форму и поднимались в воздух на крепких, широких крыльях. Именно тогда мир Икара и поломался. Во многом эти драконы походили на своего отца – в том числе и невероятной упертостью. Поэтому, когда в городе началась межклановая война, самый крепкий и высокий сын, Акума, выпятив могучий подбородок вперед, скомандовал: мы идем на войну. И они ушли, оставив его в неведении. Спустя несколько дней Икар доведался, куда пропали его драконы, и ярости его не было предела. Он был свиреп, как бешеный спятивший зверь, мигал огненным взглядом и гортанно грубо рычал, и вместе с тем умудрялся походить на потерянного ребенка, когда падал на стул и пропадал, бездумно пялясь в точку на полу. Он искал их везде, почти не отдыхал и был в вечной злости – она не иссякала. Тем временем мне становилось все хуже, ведь его моральное состояние отражалось на мне. У меня вспухли вены, беспрерывно трещала голова и невыносимо, просто до безумия – сжималось в спазмах сердце. И лишь тогда, когда мои конечности начали приобретать синий оттенок, а глаза почти отказались видеть, Икар остановился. Он будто проснулся и вспомнил: у него есть еще один дракон, о котором ему было бы положено заботиться. Но он не заботился, а начал лечить себя. Поцелуи, объятия, бесшумные кроткие ласки, понемногу он возмещал их за все те года, что я находился на периферии. Почему-то он забыл о своих драконах. Моя, подаренная ему целиком и полностью душа, исцеляла его раскалывающееся сердце. Его пара, которая была нужна ему по природе, вдруг стала ему в действительности необходима. Да, я признаюсь, что бесстыдно ликовал. Я нежился под его сыплющимися поцелуями и думал о его сыновьях: проклиная секунду назад, начинал благословить, мечась между адом и чистым блаженством. Мне было все равно на него и на то, что он мог бы подумать. Теперь я закрывал веки, закатывал глаза, томно стонал и бродил по его спине руками. Я сорвался с цепи, и во мне проснулось то самое поистине драконье чувство эгоизма. Он брал силы с меня, а я у него - свой долгожданный экстаз. Когда Икар все-таки сорвался, неожиданно для самого себя, и затащил меня в кровать, я увидел то самое пламя, о котором мечтал с первого дня. Он подминал меня под себя, помечая когтями бедра, ноги, грудь, и отдаваясь так же мне. Мне казалось, я горел, когда его грубые руки проходились по самым незащищенным местам, а в животе завязывался тугой узел наслаждения и возбуждения. Моральная нужда вытеснила последствия природного диссонанса, и сердце у Икара не болело – я чувствовал это. Я горел в его руках и боялся. Мне часто становилось до дрожи страшно, что счастье мое скоро закончится. Война подходила к концу, и я знал, что вскоре Икар снова откинет меня назад, в самый забытый уголок его жизни. В другом случае, если сыновья не вернутся – он сгинет от горя, а я вместе с ним. В душе моей поселился противно холодный, ноющий ужас от мысли о такой смерти, от боли Икара.И каждый раз, когда он целовал меня, и все внутри у меня начинало пылать, мне оставалось лишь одно - сбито шептать хриплые молитвы о том, чтобы прямо здесь, на этой кровати и в мягкой полутьме, блаженно сгореть дотла.