Сначала была только боль.
Горло саднило так, словно он проглотил горстку булавок, которые в свою очередь запил кипятком — грудная клетка, как оказалось, не спасает легкие от повреждений в том случае, когда те горят изнутри. От казавшегося бесконечным изнурительного бега его ноги уже заплетались, а лицо до крови царапали колосья пшеницы, неестественно высокие и колючие. Злые. Как человек, преследовавший его с дробовиком наперевес. Он даже не бежал — шел с упрямством ледокола, но не отставал ни на шаг и не давал передышки. Иоанн знал эту напряженную походку, никогда не сулившую ничего хорошего. Помнил слишком хорошо, хотя прошло уже больше четверти века. Так же, как на подсознательном уровне знал о том, что если в этот раз он остановится, то не отделается одной лишь поркой ремнем. Кровоподтеки по краям отпечатка от стальной бляшки ремня на коже пережить можно, чего не скажешь про заряд дроби в спину. Он уже давно не был тем беззащитным мальчишкой, которого старшие братья прятали от ублюдка отца за свои спины из раза в раз, прекрасно отдавая себе отчет в том, как дорого им это обойдется. Но он был напуган, так чертовски напуган, будто ему снова шесть лет, но теперь рядом нет никого, кто мог бы его защитить. А старик Сид почему-то не спешил стрелять. Может, тому просто нравились сам процесс преследования и ощущение собственного превосходства. Может, он ждал, когда презренный сынок осознает бессмысленность своей борьбы и рухнет на колени в безмолвном признании своего поражения, чтобы завершить эту игру в догонялки на смерть триумфальным выстрелом в чужой затылок в упор. В чем бы ни была причина, он не учел одной вещи: Иоанн Сид умел держаться за жизнь до последнего, даже если она того не стоила. Что уж говорить про нынешние времена, когда в его жизнь наконец вернулись те, благодаря кому она вновь обрела смысл. Эта мысль подстегивала Иоанна, открывала второе дыхание и затмевала собой невыносимую боль во всем теле. Он бежал по бескрайнему полю без оглядки, ковыляя, как раненый зверь, навстречу вдруг показавшимся на горизонте распахнутым вратам. Из них сочился ослепительно белый свет, что разрезал тьму беззвездной ночи и манил своей таинственностью. Иоанн не знал, что ждет его за этими вратами, но альтернатива выглядела еще менее заманчиво, поэтому он вложил последние силы в финальный рывок и буквально ввалился в проем без сознания, успевая спастись за секунду до того, как старик Сид спустил курок.А потом был свет.
Так много света, что боль теперь поселилась и в слезящихся глазах. И эта боль все еще была повсюду, из-за чего в первые мгновения Иоанн невольно решил, что в самый последний момент отец вовсе не промахнулся, и он на самом деле не упал навзничь от измождения, а рухнул на землю без признаков жизни, и что теперь его ждал лишь небесный суд да дорога в ад — Иоанн не был наивным и прекрасно осознавал мизерность своих шансов на иной исход. Однако все оказалось куда прозаичнее. Во всяком случае, что-то подсказывало ему, что ни в аду, ни в раю надобности в капельнице и аппарате жизнеобеспечения попросту нет. Слабой рукой он со второй попытки смог стянуть дыхательную маску, оставив ее болтаться на шее, и пару раз медленно моргнул, привыкая к дневному свету. Его голова была непривычно пуста, как и направленный в потолок взгляд, за исключением одной мысли: он жив. Мертвые ведь не чувствуют боли, так? Иначе в чем тогда смысл? При жизни ей хотя бы можно было поделиться с другими! Например, с помощником… Это была вторая мысль, которой даже удалось вызвать на лице мужчины тень улыбки. Помощник… Что-то мелькало на периферии сознания при воспоминании о нем, что-то важное и одновременно настолько далекое, словно это что-то произошло еще в другой жизни. И только подарок от помощника, боль в простреленном ухе, напоминала Иоанну, что это не так. Хотя бы потому что в другой жизни его бы наверняка озаботил тот факт, что теперь на месте мочки останется уродливый шрам, но в нынешней их было так много — как внешних, так и внутренних -, что осознание этого вызвало у Иоанна максимум глухое раздражение. Когда глаза наконец перестали безостановочно слезиться, он осмотрелся, не без удивления обнаружив себя в спальне Иосифа. Сердце пропустило удар. Чтобы удостовериться в том, что ему это не чудится — только ради этого — Иоанн повернул голову, уткнувшись носом в подушку, и вдохнул полной грудью, тотчас отозвавшейся вспышкой острой боли. Но в этот раз он легко проигнорировал ее — родной запах приятно вскружил голову, а от мысли, что он сейчас и в самом деле лежал на его кровати, на лицо так и просилась глуповатая улыбка. Еще пару лет назад он счел бы себя жалким, отвратительным и не достойным даже смотреть в сторону своего брата, чтобы не подкармливать один из своих самых тяжелых грехов — похоть. Но чем больше проходило времени, тем с большей ясностью он осознавал, что впервые в жизни им двигало вовсе не низменное желание удовлетворения, а самое прекрасное и непорочное чувство, на которое только может быть способен человек. Бог не стал бы винить его за любовь, он уверен. А вот Иосиф… Этого знать Иоанну уже совсем не хотелось. Однако как мало ему нужно было, чтобы из состояния тихого ликования вернуться обратно в тоску. Всего одна чертова мысль. Или еще вернее: всего одно проклятое чувство, задуманное богом для людского счастья, но Иоанну приносящее только боль от необходимости его скрывать. Боль от слишком высокой вероятности получить отказ. Боль от невозможности выразить хотя бы малую часть переполнявшей его щемящей нежности без опасения быть одаренным холодом презрения из глубины любимых глаз. Одна только боль, боль и снова боль. Она шла с Иоанном рука об руку на протяжении всей его жизни, но от этого не стала хоть сколько-нибудь родной. — Слава богу, ты снова с нами, брат мой… Иоанн вздрогнул, будучи слишком резко вырванным из задумчивости. В два стремительных широких шага появившийся в проеме двери Иосиф приблизился к кровати, безмолвно рухнул на колени, взял его руку в обе ладони и принялся зацеловывать ту с таким отчаянием, будто от этого по меньшей мере зависела его жизнь. Иоанн еще никогда не был настолько сконфужен. Ему бы порадоваться — разве он не мечтал когда-нибудь ощутить прикосновение этих губ хоть бы и в таком целомудренном жесте? Но одного взгляда на брата ему хватило, чтобы окончательно развеять весь влюбленный туман в голове. Лицо Иосифа было неестественно бледным, осунувшимся, под сейчас крепко зажмуренными глазами залегли темные круги, как если бы тот совершенно не спал несколько дней. А уж как давно Иоанн не видел его с распущенными волосами… — С тобой все хорошо? — Едва слышно спросил Иоанн, удивившись хриплому звучанию собственного голоса. Иосиф так и замер, прижавшись губами к татуированным костяшкам его пальцев, казалось, совершенно не спеша отстраняться. Когда он наконец открыл свои пронзительные глаза, в их уголках стояли слезы, и Иоанн почувствовал нестерпимое желание сцеловать каждую их капельку, а потом сделать все возможное, чтобы его возлюбленный брат никогда больше не доводил себя до такого рвущего его сердце в клочья состояния. — Ты только что буквально вернулся с того света и спрашиваешь, все ли в порядке со мной? Мне казалось, это я должен был задать тебе этот вопрос, — Иосиф издал смешок, но вместо веселья в нем слышались лишь нервозность и горечь. Невыносимо. — Не буду врать, бывало и лучше, — Иоанн слабо улыбнулся, только чтобы брат перестал вести себя так, словно его младший был при смерти, — но все не так страшно, поэтому, прошу тебя, расслабься, — осмелев и превозмогая боль в плече, он потянулся и осторожно накрыл свободной ладонью чужие руки. Иосиф одарил его ответной улыбкой, но беспокойство не спешило покидать его взгляд. Будь на то воля Иоанна, он бы так и просидел держась с тем за руки вечность, но боль становилось все сложнее терпеть, поэтому, виновато потупив глаза, мужчина не без сожаления высвободил руки и, морщась от с новой силой занывших ран, поудобнее устроился на подушке, приняв сидячее положение. — Как… как я оказался здесь? — Ты не помнишь? — Иосиф выглядел удивленно, даже с сомнением всмотрелся в его лицо, как будто у Иоанна была какая-то веская причина, чтобы врать о подобном. — Ты приехал сюда четыре дня назад, если, конечно, твое появление можно так назвать. Настоящее чудо, что мои дети не начали сразу стрелять незнакомой машине. Вероятно, ты застал их врасплох, ворвавшись в лагерь на какой-то безумной скорости, а меня просто до смерти напугал. Потому что, первое, что я увидел, выйдя на шум, — это помятый гражданский джип, окруженный моими людьми, и перепачканный кровью ты, открывший переднюю дверцу и буквально вывалившийся на землю без сознания. Ты ни разу не просыпался с тех пор, я давно не видел Иакова таким потерянным. Он приехал сразу же, как только узнал о случившемся. Брат злился на меня за то, что я допустил это, не отходил от твоей кровати ни на шаг, а каких трудов мне стоило заставить его хоть немного поесть! Мне страшно даже представлять, что было бы, если бы у нас не было медиков… Молча слушавший его Иоанн хмыкнул. Уж он-то прекрасно знал, что могло произойти в этом случае. В последнее время сопротивленцы перестали быть такими пугливыми, как раньше. Какому-нибудь их местному доку ничего бы не стоило даже под страхом смерти сделать все возможное, чтобы хоть один из ненавистных им Сидов отошел в мир иной. Конечно, этого можно было избежать, взяв в заложники его семью, но все смышленые люди уже давно отправили своих родных подальше из округа Хоуп, когда еще была такая возможность. — Я виноват перед тобой, виноват перед Иаковом. Я был слеп и из-за этого чуть не потерял одного брата, второго такого удара я бы просто не вынес! Я понимаю, что мои слова могут звучать эгоистично, но, — словно из боязни, что Иоанн может исчезнуть в любую минуту, Иосиф все-таки не сдержался и снова взял его за руку, оставляя очередной нежный поцелуй, — я давно не был настолько напуган. Скажи мне, возможно ли расслабиться после такого? После такого, думал Иоанн, пожалуй, вряд ли. А вот от столь внезапно свалившейся на него нежности — очень даже. Хотелось прикрыть глаза и окунуться в приятные ощущения с головой. Чтобы потом, когда все вновь вернется на круги своя и Иосиф опять из раза в раз будет прощать проклятому помощнику его злодеяния в надежде присоединить к их семье, Иоанн мог воспроизводить их в памяти в минуты отчаянной злости и напоминать себе, ради кого они с Иаковом продолжают терпеть этого заносчивого полицейского. Он был уверен, что когда-нибудь его и без того хрупкое терпение просто лопнет. Если не от гнева, так от ревности. И тогда не будет больше ни помощника, ни врат Эдема, ни Иосифа. Иногда Иоанн ловил себя на малодушной мысли, что он готов был на это пойти, особенно когда в голову закрадывалось отдающее в сердце тупой болью опасение того, что эту немую сволочь Иосиф уже давно предпочел ему. — Знаешь, мне приснился сон… — Иоанн отвернулся к окну, чтобы брат не заметил, как на его болезненно бледном лице вспыхнул легкий румянец от, казалось бы, совсем невинной и ничего не значащей ласки, — он показался мне пугающе реальным. Но я долго не мог понять, почему. В нем был наш… отец. Как бы гадко мне ни было применять данное слово по отношению к этому ублюдку. Я думал: ведь он гниет в могиле уже столько лет, так почему у меня такое стойкое ощущение, что все происходит взаправду? Теперь я понимаю… Иосиф слушал младшего безмолвно и со всем возможным вниманием, беспрестанно поглаживая тыльную сторону его ладони большим пальцем. Он так и не поднялся с колен, но Иоанн слишком хорошо был знаком с упрямством брата, чтобы хотя бы попытаться намекнуть ему на то, что он может сесть на кровать. В конце концов, она была двуспальной — легко можно было, к искреннему сожалению вестника, даже не соприкасаться друг с другом. — Это был вовсе не старик Сид. Меня преследовал твой любимчик, — Иоанн все-таки не смог без легкого упрека. Справедливости ради, после того, как этот дьявол во плоти чуть его не убил, он имел полное право на возмущение. — Я понял это, потому что тебя впервые не было рядом. Потому что когда-то в детстве ты обещал мне, что пока у меня есть ты, любой, кто осмелится выступить против меня, горько пожалеет об этом. А что происходит теперь? Ты продолжаешь отпускать его! Как долго это будет продолжаться, Иосиф? Пока его попытка убить меня не увенчается успехом? Или пока никого из нашей семьи не останется рядом с тобой? Видит бог, он не собирался говорить это вслух. Но тяжесть почти детской обиды на его плечах была столь велика, что срыв был лишь вопросом времени. Иоанн даже не заметил, что в какой момент он отвел взгляд от окна и едва ли не зло уставился на брата в упор, пока чужая рука мягко не стерла одинокую слезу, неожиданно скатившуюся по его левой щеке. Просто прекрасно. Теперь он еще и разнылся перед Иосифом, как будто ему снова пять… Что ж, по крайней мере теперь тот хоть наконец-то сел рядом. — Я понимаю, ты напуган. Но в этом чувстве нет ничего постыдного, — тихо сказал Иосиф, получив в ответ лишь горькую усмешку. — Да, я боюсь, но не того, о чем, а скорее о ком ты думаешь, брат. И мне вовсе не стыдно в этом признаться. Потому что я боюсь ни смерти — еще несколько лет назад не было ни дня, чтобы я не желал ее, — ни тем более этого жалкого грешника! Он может оставить мне хоть сотню ран, может даже убить — я знал, на что иду, забирая людей из их семей, угрожая, пытая, убивая беззащитных. Морщись на мои методы сколько угодно, но в глубине души ты понимаешь, что я не могу поступить иначе, что часто мне просто не оставляют выбора. Я не боюсь гнева ни одного из неверных — я их отлавливаю и заставляю его обнажить. Тебе ли это не знать? Но единственное, чего я боюсь; единственное, чего ты почему-то до сих пор не можешь понять, это то, что я просто в ужасе от возможности… оставить тебя одного. Иоанн сам от себя не ожидал этой речи, сказанной на одном дыхании, и теперь не решался снова взглянуть на Иосифа, опасаясь его реакции на подобное откровение, граничащее чуть ли не с признанием в любви. Вероятнее всего, в капельнице был морфин, который и развязал ему язык, в ином случае он бы никогда не решился на последнюю фразу. И почему-то вместо того, чтобы стыдливо умолкнуть, ему хотелось продолжать говорить еще и еще, покуда его горло не охрипнет, а вся ненависть к помощнику не выльется потоком гневных тирад. Этому весьма способствовали затянувшееся молчание между ними и боль, которая будто бы отошла на второй план, едва Иоанна пробило на откровения. — Эти грешники… они не как ты, им неведомо прощение, а помощник среди них — самый худший, но почему-то именно на него пал твой выбор! А ведь он не станет церемониться и ласково держа под ручку пытаться наставить тебя на истинный путь в его извращенном представлении. Он просто убьет тебя, едва подвернется возможность, как чуть не убил меня. И я знаю, о чем говорю, ведь я видел собственными глазами и на собственной же шкуре познал, как тот дерется. С отчаянием и бесстрашием, со рвением, которому позавидовали бы даже безмозглые «ангелы» Веры! Я готов поклясться на чем угодно, что этот безумец готов был даже умереть — только бы утянуть меня вслед за собой в ад. То, что мне удалось спастись… — Иоанн глубоко вздохнул, прежде чем поднять глаза на брата, — обычно ты называешь подобное «настоящим чудом». Иосиф смотрел на него с нечитаемым выражением лица. Долго, как младшему показалось, возможно, от нервов. Оставалось только догадываться, о чем он думал в этот момент, и ни один из возможных вариантов Иоанну не нравился. Прошло не больше минуты, что длилась, по его ощущениям, дольше вечности, прежде чем брат ответил с присущим ему спокойствием и мягкостью, как если бы Иоанн был снова тем дрожащим пятилетним парнишкой, ищущим поддержки у старших братьев. И только в небесных глазах читались смятение и бесконечная вина. Мужчина медленно, если не сказать неуверенно, вновь протянул к младшему брату руку, только теперь принявшись нежно гладить того по волосам. Как назло, на это раз у Иоанна не было никакой возможности скрыть от Иосифа свой чуть ли не пунцовый румянец. За последние полчаса брат прикасался к нему все чаще и с каждым новым разом все смелее, и Иоанн уже просто не знал, что думать. И как быть, когда на тебя смотрят, как на единственно важную вещь во всем этом чертовом мире. — Когда нужно было всего лишь открыть сердце для любви, ты сеял страх и боль, мой дорогой брат, и я никогда не осуждал и не стану осуждать тебя впредь, если тебе вновь придется обратиться к ним для достижения нашей цели. Ведь я знаю причину так же ясно, как если бы я был на твоем месте. Но этот путь едва не привел тебя к гибели… — Я понимаю, к чему ты клонишь. Но я не святой, я не могу полюбить этих грешников в ответ на их ненависть! Почему я должен любить, когда никто не любит меня?! — Голос Иоанна предательски дрогнул. — Я люблю тебя! Сердце болезненно сжалось, забившись с удвоенной силой. Такие простые слова. Кто-то слышит их каждый день, принимая за обыденность. Иоанн, признаться, и сам входил в их число, когда очередная однодневка себе на беду проникалась к нему чувствами, чтобы через пару дней ей нашли замену. Сколько слезных проклятий он успел наслушаться от этих несчастных мужчин и женщин! Уж не подействовали ли они все разом, когда шериф со своей группкой болванчиков показался на пороге их маленькой церквушки? Но то была лишь страсть, обманчиво воспринимаемая этими людьми за любовь, и Иоанну было тошно оттого, как быстро современному обществу удалось обесценить столь прекрасное чувство. Люди разбрасывались признаниями с такой легкостью, будто не вкладывали в них ровно никакого смысла. Уже хотя бы поэтому признание Иосифа было, как глоток свежего воздуха. Как ответ на самый важный для изнывающего от неизвестности глупого влюбленного сердца вестника. Уж он-то за четверть века научился отличать ложь, в которой преуспел, как никто другой, от искренности. — И потому я принял решение: больше я не оставлю тебя. Я буду с тобой всегда, как обещал многие годы тому назад. И будь я проклят, если еще хоть раз не оправдаю твоего доверия! — Я сейчас как будто ненадолго вновь вернулся в детство, когда в особенно скверные дни ты пробирался в мою кровать, чтобы я мог быстрее уснуть, ведь в твоих объятиях я всегда чувствовал себя в полной безопасности, хотя и прекрасно понимал, что это не было правдой, как бы мне того ни хотелось. Но мне всегда было важно само ощущение, — Иоанн искренне улыбнулся, добавляя заметно тише, но с надеждой, что Иосиф не только расслышит его слова, но и услышит их, — и, признаться, иногда мне очень не хватает подобных моментов…И вдруг стало тепло. Нет, не просто тепло, жарко.
Сначала от чужих объятий. Кротких, чтобы не задеть неосторожным резким движением перебинтованную грудь. Потом от прикосновения к низу живота. Нежного, но в то же время слишком уверенного, чтобы показаться случайным. И наконец, от долгожданного, но тем не менее неожиданного поцелуя. Слишком быстро переросшего из практически целомудренного в страстный. Иосиф старался вложить в поцелуй все отчаяние, весь пережитый страх, всю вину и любовь, сдерживаемую многие годы. Доселе почти невесомое касание в районе макушки вестника сменилось настойчивой хваткой на затылке, хотя в той и не было никакого смысла — братья были близки друг к другу настолько, насколько это вообще позволяло изрядно помятое состояние одного из них. Целуя Иоанна, Иосиф ни на секунду не забывал об этом, поглаживая исключительно здоровые участки его тела с таким трепетом и осторожностью, словно тот целиком состоял из фарфора. И, боже, в этот самый момент Иоанн был почти благодарен ненавистному помощнику за то, что тот с ним сделал, и он даже не испытал отвращения от самого себя за подобную мысль. Многим позже, когда им обоим стало трудно дышать и оттого ноющая боль в груди напомнила Иоанну о себе с новой силой, некоторое время умиротворенно понаблюдав, как Иосиф с задумчивой полуулыбкой очерчивал кончиками пальцев каждую татуировку на его левой руке, тот задал уже давно мучавший его вопрос: — Ты сказал, что Иаков постоянно был рядом со мной, но почему его нет сейчас? — Пару часов назад он действительно был тут. А потом, иначе это и назвать трудно, как с цепи сорвался, получив от одного из своих приближенных весть о том, что его людям удалось поймать помощника, — не прекращая своего занятия, будничным тоном ответил Иосиф, что не могло не смутить младшего. — И ты говоришь об этом так спокойно? И что теперь? Иаков помучает грешника и по твоей настойчивой просьбе отпустит, потому что ты не хочешь его смерти? — Фыркнул Иоанн, и жучок обиды в его сердце, закопошившись, на мгновение напомнил о себе. Иосиф задрал голову, пересекаясь ласковым взглядом со взглядом, полным волнения, скрываемого не так профессионально, как Иоанну удавалось с другими людьми, и ответил, не меняя спокойного тона: — Я многое переосмыслил за последние несколько дней. Некоторые люди остаются слепы в отношениях истины до самой смерти. Он нам не подходит. А потом он вдруг несвойственно для себя нынешнего, но так знакомо даже сквозь года совсем по-мальчишески ухмыльнулся. — К тому же я почти уверен, что во взгляде, которым Иаков метнул в меня перед выходом, читалось что-то вроде: «если ты попытаешься в очередной раз его спасти, я не посмотрю на то, что ты мой брат». — Значит… — Иоанн нахмурился почти неверяще, — помощник умрет? — В лучшем случае, — Иосиф пожал плечами, — а в худшем, и, зная Иакова, он будет умолять, чтобы его смерть настала как можно скорее. Правда, для немого человека это будет особенно трудное испытание. И, если быть до конца откровенным, я был бы не прочь на это взглянуть. Иоанн невольно рассмеялся от этих слов, звуча едва ли не шокировано, когда спросил: — И это говорит наш образец праведности? — Моя праведность кончается там, где какой-нибудь глупец имеет неосторожность покуситься на мою семью, — будь на месте Иоанна кто-либо другой, от такой резкой перемены в настроении Иосифа он бы по меньшей мере неприятно содрогнулся. Но для младшего его слова прозвучали сродни благословению. Он аккуратно поравнялся на разделенной на двоих подушке с братом, чтобы невольно не уснуть в сидячем положении — уж больно клонило в сон. Однако не задать еще один важный вопрос он просто не мог. — Но почему ты сразу мне об этом не рассказал?! — Я собирался, — уклончиво ответил Иосиф, — но твои слова были столь проникновенными, что перебить тебя с моей стороны было бы просто кощунственно, — на этой фразе Иосиф улыбнулся так, что у Иоанна не осталось просто никаких сомнений в истинной причине. — Ну конечно… — Фыркнул Иоанн. — Вранье, между прочим, тоже грех! Когда Иосиф мягко засмеялся на его уж больно очаровательное возмущение, Иоанн со мстительной улыбкой слегка ткнул того локтем в бок, вызвав у брата лишь очередной смешок, и, устроившись головой на уже привычно обнаженной груди, прикрыл глаза, даже не стараясь скрыть счастливой улыбки от ощущения ласково ерошимых на макушке волос.