Маяк

Смерть в дому моем И в дому твоем, — Ничего, что смерть, Если мы вдвоем. Н.С. Гумилёв

Юри не слышит дверного звонка. Юри не слышит ни стука, ни резкой ругани на русском, ни громкого всхлипа. — Юри, пожалуйста, открой! Юри здесь нет. Юри исчез, растворился, испепелился и сейчас гниет под землей вместе с Виктором. — Кацудон! Не заставляй меня выламывать чертову дверь! Юри ничего не видит и не чувствует. Покрывается плесенью еда, которую он готовил в другой жизни, пыль скапливается на полках, заполненных томиками русских поэтов, фоторамки с разбитыми стеклами валяются вместе со стеклянными бутылками с яркими этикетками на липком от вылившегося из них алкоголя полу. У Юри закончилось вино, виски, шампанское, водка. У него закончилась жизнь. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, впусти меня, Кацуки! Юри рвет, выворачивает наизнанку тем, что еще осталось в его желудке, в его душе. Он сворачивается калачиком рядом с собственной рвотой и хнычет от пульсирующей головной боли. — Витя, — шепчет он, рыдая, — Витя, вернись… Кто-то склоняется над ним, смотрит внимательно, начинает собирать бутылки, открывает окна, убирает рвоту, дает таблетку и держит голову, когда Юри лежа ее запивает, не в силах подняться. — Юри, блять… Юри уже спит. Ему снится, как он плывет в чернильной тьме, вокруг холодная темно-синяя вода, океан бушует, несет его куда-то, засасывает в свою оглушающую угольную сердцевину, зовет на дно. И Юри не сопротивляется, дает себя потопить, не отталкивается от ледяного песка, когда голые ступни наконец его касаются, глядит на абсолютную черноту над собой и задыхается. — Юри? Юри, проснись! Его трясут, и он снова может дышать. Реальность обрушивается на него каменной грудой, и он жалеет, что не умер во сне. Что отпустил Виктора одного, что не держал его за руку, когда самолет несся вниз на голубые воды Средиземного моря. — Юра? — фокусирует он мутный взгляд на тускло-пшеничных прядках, обрамляющих мертвецки-бледное лицо с покрасневшими горящими малахитовыми глазами. — А кто ж еще… — ворчит Плисецкий, резко дергая его за руку, — пошли-ка в душ, от тебя ужасно воняет. Юри послушно встает и нетвердой походкой плетется в ванную, опираясь на Юру, а тот пыхтит, но дотаскивает его до огромной светлой уборной. Включает и регулирует воду, помогает раздеться, вертит Юри, как куклой, подставляя его под теплые струи и тянется к мятному гелю для душа. Глаза Юри на секунду проясняются. — Только не этот! — Кричит он неожиданно громко и стонет от звука своего же голоса, — он его… Плисецкий послушно ставит гель на место и берет стоящий рядом темно-зеленый флакон с грейпфрутом на этикетке. Он готов начать втирать вязкую прозрачно-оранжевую жидкость в кожу Кацуки, но тот перехватывает гель, качает головой и берется за дело сам. Юра напряженно следит за его движениями, а Юри, намыливаясь, сверлит взглядом пустую подставку для бритвы. — Я и сам бы справился, — хрипит Кацуки, когда Юра подходит к нему с махровым полотенцем и трет им его спину. — Я видел, как ты справлялся, пока я не пришел, — фыркает тот и сует японцу откуда-то взявшуюся одежду, — сам натянешь? Юри кивает и бездумно одевается, не чувствуя ни толики смущения или стыда. Да и, честно сказать, вообще ничего не чувствуя. — Я принес пирожки и заварил чай, — докладывает Юра, когда Юри уже стоит, шатаясь, полностью одетый. Юри молчит и, переставляя чугунные ноги, плетется за Плисецким на неожиданно чистую кухню. — Ну и пиздец ты тут развел, — говорит парень, — я выкинул практически все из холодильника. Юри пожимает плечами и опускается на деревянный стул с белой обивкой, замирает, пока Юра разливает чай и не прекращает о чем-то болтать. — Зачем ты пришел? — шепчет Юри прямо посреди рассказа о Пёте, коте Плисецкого. Юра на это совсем не злится, только вздыхает тихонько и подталкивает Кацуки тарелку с румяными пирожками. — Я думал, что в одиночку ты не справишься. И оказался прав. Кацуки никак не реагирует на такой ответ, снова вернувшись внутрь себя, но находит в себе силы, чтобы откусить от пирожка. Вкус у него, как кровь, но это, конечно, всего лишь в его голове: там все кроваво-алое и пахнет железом. Юри смотрит в окно, на разлитую пасмурность Петербурга и — внезапно — на склеенную рамку без стекла, откуда на него глядят лазурные глаза. Пирожок выпадает из его ослабевших рук, и он начинает всхлипывать, стенать, рыдать от резко нахлынувшей на него боли. За окном завывает Питер, а в когда-то их с Виктором квартире — Юри. Грудную клетку кто-то рвет на части, перебирает и хрустит ребрами, чтобы, дотянувшись до сердца, сжать его когтистыми лапами и давить, давить, пока Юри не начнет задыхаться. — Ну ты чего… Плисецкий выпускает пирожок из рук, вытирает жирные руки о джинсы и подходит к Юри, присаживается рядом с ним на колени и неловко обвивает его спину тонкими руками. Кацуки вдруг притягивает его ближе, вцепляется в его футболку и мочит-мочит-мочит ее слезами. Плисецкий поглаживает его по спине, светлые волосы до плеч щекочут оголенную кожу, дыхание у него становится рваным и отрывочным — и вот он уже плачет вместе с Кацуки, что-то шепча себе под нос. — Мне тоже его не хватает, — вылавливает Кацуки из хриплого потока слов. — Как я буду без него? — спрашивает вдруг Кацуки, отчего-то невольно вспоминая, что Юра спрятал бритву прежде, чем впустить его в ванную. Юра что-то бормочет о том, что как-нибудь, не дури, Кацудон, но Кацуки ему не верит. Они сидят так минуты, часы или недели, Кацуки совсем потерялся во времени. Сколько уже прошло с похорон? — Ты не принес что-нибудь выпить? — спрашивает Кацуки, когда вся влага заканчивается и он уже не может выдавить из себя ни слезу. Юра отстраняется и внимательно смотрит на Кацуки, прикидывая, насколько это хорошая идея, раз он только что пытался вывести его из запоя. — Пожалуйста, Юра… И Юра ломается, уходит в тамбур и, шурша пакетом, ставит перед опухшим Юри бутылку с прозрачной водкой и банку с солеными огурцами. Юри чувствует облегчение и тянет руки к бутылке, но Юра хлопает его по рукам и говорит: — Сначала отзвонись родителям, они терзают твой телефон уже давно, — и добавляет: — и пирожок доешь, а то того гляди растворишься в воздухе. Юри послушно идет в соседнюю комнату за телефоном, который стоит на зарядке и пялится на надпись ‘147 пропущенных’, на секунду стыдясь своего поведения. Мари отвечает почти сразу, будто сидела над телефоном и ждала его звонка. Родителям звонить он почему-то не решился. — Братишка? — шепчет она, — как ты? Юри собирает всю свою волю в кулак, чтобы снова не разрыдаться. — Я… — лепечет он, — не очень. Мари тяжело вздыхает. — Понимаю. Мы переживали за тебя, не пропадай так больше, пожалуйста, — в ее голосе глубоко запрятанная паника. Юри кивает, обещает, что такого больше не произойдет, хотя сам знает, что врет. — Приезжай к нам, Юри, — просит Мари. Юри что-то отвечает и прощается с сестрой, оседая на пол. Он пялится на потолок, швыряет телефон подальше от себя и думает-думает-думает. Голубые глаза, платиновые волосы, низкий смех, мягкий шепот Юри-Юри-Юри… — Юри! Кончай валяться, пошли бухать! И они пьют огненную водку, грызут соленые огурцы, шепчутся о чем-то и плачут, делят скорбь на двоих. Юри немного легче, он засыпает, вцепившись в Плисецкого, и снова тонет под толщей воды во сне. — Дай мне месяц, Яков. Он просыпается в своей кровати, хотя понятия не имеет, как здесь оказался. Юра говорит с кем-то, кивает и прощается. — Как ты? — спрашивает он неожиданно мягко. Юри невпопад кивает и кутается в одеяло. — Есть еще? *** Юра остается с ним на месяц, выходит только за едой, очередной бутылкой и таблетками. Он притаскивает свою спортивную сумку с одеждой, отдает кота Миле и держит Юри в объятиях, когда тот плачет. Он готовит еду, заставляет звонить родственникам, Пхичиту, которого едва удалось уговорить не приезжать к ним, пытается в очередной раз отговорить от пьянки, но снова и снова сдается под затравленным взглядом Юри. Покупает сигареты, когда Кацуки кажется, что они могут ему помочь. Юри кашляет, кривится и вдавливает тлеющую сигарету в подоконник. Пачку втихушку скуривает Юра, хотя ему как раз нельзя, он-то не собирается бросать спорт, планирует продолжать. Как бы Юра ни проветривал, в квартире пахнет водкой, потом, сигаретами и затхлой сыростью. Юри засыпает, прижавшись к Плисецкому, нуждаясь в чьем-то тепле, и шепчет имя Виктора во сне, пока Юра перебирает его спутанные темные волосы и тяжело вздыхает. Юри рыдает каждый день по любому поводу, даже когда высыхает изнутри. Он плачет, заходя в интернет и видя посты и статьи, в которых восхваляют талант Виктора и обмусоливают детали трагедии, плачет, натыкаясь взглядом на черный носок, торчащий из-под кровати, который Виктор долго не мог найти, плачет, заметив в расческе серебристые волосы, плачет, увидев темно-синюю зубную щетку Виктора с топорщимся в разные стороны щетинками и осознавая, что она больше никому не принадлежит. Юра бормочет ругательства, отбирает телефон, отдавая только для звонков, собирает все разбросанные вещи и пихает подальше в шкаф, вычищает расческу и прячет щетку. Когда Юри не видит серебряных волос на расческе, он внезапно закипает, швыряет ее через всю комнату, туда, где сидит Юра, кричит: — Зачем? Плисецкий понимает все, сжимается, не ожидая такой реакции. Юри хрипит, бросается тем, что попадется под руку, царапает руки ногтями. Юра испуганно за ним наблюдает, трезвеет с каждым криком Юри, не зная, как исправить то, что он наделал. — Юри, прости… Кацуки извергает ругательства на японском, безумно воет, едва стоит на ногах. Юра ждет. Он замирает на диване рядом с бутылкой и ждет, когда Юри выплеснет все, что накопилось. Кацуки искрит, как оголенный провод, жжет Юру словами, электризует затхлый воздух комнаты проклятиями. Постепенно яростные выкрики сменяются на плач, Юри захлебывается слезами, тянет руки к Плисецкому, глазами извиняясь за свой срыв. Юра его обнимает, протягивает наполненный водкой стакан, убирая с глаз Юри бутылку, чтобы иметь возможность проконтролировать количество выпитого. На следующий день никто из них не вспоминает о произошедшем: Юра, потому что боится новой истерики, Юри — потому что забывает. Когда весна взрывается зеленью, Кацуки начинает наконец говорить не только короткими фразами. Он много рассказывает об их с Виктором совместной жизни, крутит кольцо на пальце и неизменно рыдает под конец. Он не понимает, почему Юра все еще тут, с ним, почему, даже ругаясь, все равно продолжает каждый день заталкивать в него еду и заставлять принимать душ. Ему только недавно перевалило за двадцать, а он ведет себя, будто намного старше и мудрее. Юри благодарен, где-то глубоко в душе. Юри мертв, пуст, изломан, Юра пытается склеить его, но не понимает, что невозможно восстановить что-то из стеклянной крошки. Но он снова и снова пытается. И Юри его не прогоняет. Раз или два к ним приходят Мила с Гошей, неловко мнутся на пороге, обнимают Юри, искривлено и печально улыбаются. Юри рад, когда они наконец уходят. Яков звонит Юре одним вечером, и Юри слышит, как Плисецкий шепчет: — Я не могу бросить его сейчас, — а потом твердо: — Значит, блядь, я пропущу чертов сезон! И Юри впервые становится стыдно, он сбрасывает прилипшую пустоту и вспоминает предложение Мари вернуться в Хасецу. — Юра, — шепчет он следующим утром, — я поеду в Японию. Юра дергается и весь сжимается. — То есть как? Надолго? Юри неопределенно пожимает плечами. — Тебе пора вернуться к тренировкам. Юра хмурится. — Если ты только из-за этого… — Нет, Юра. Я сижу у тебя на шее уже больше месяца, спасибо тебе большое, но так не может продолжаться вечно. Плисецкий тяжело дышит и внезапно выглядит так, словно ему снова пятнадцать. — Мне не сложно, правда… Юри качает головой, прерывая шепот Юры. — Мне пора вернуться домой, — говорит он. Хотя это полное вранье, у него не стало дома несколько месяцев назад. Кацуки собирается в этот же вечер, покупает билеты на завтрашний рейс и делает вид, что ему лучше. Хотя весь его чемодан — это вещи Виктора, его фотографии и его книги. — Ты ведь вернешься? — спрашивает Юра осторожно. Юри оглядывает взглядом болезненно родную квартиру и неопределенно пожимает плечами. Он протягивает ключи Юрию. — Пригляди тут за всем, пожалуйста. Я хочу, чтобы мне было, куда возвращаться. Плисецкий дрожит, берет аккуратно ключи из рук и зажимает в кулаке. — Пожалуйста, Юри, вернись. И Юри улетает. *** Перелет проходит спокойно, и это его даже огорчает: он не против был бы разбиться по пути в Хасецу и закончить наконец свои мучения. Но он долетает. Его встречают родители и Мари, Минако с Юко ждут в Ю-топии, все его обнимают и тискают. Юри все равно, пусть делают, что хотят. Только налейте еще, пожалуйста. Мама сразу пихает ему кацудон, отец мнется рядом и не может найти себе место, избегая стеклянных глаз сына. — Что, начнем тебя лечить? — спрашивает Мари, вытаскивая откуда-то бутылку. Можно ли умереть от переизбытка алкоголя? Кажется, да. Можно прямо сейчас? В комнате Юри давно нет плакатов, и он долго размышляет, стоит ли искать и вытаскивать их на свет или ему и без этого хреново. Он вынимает из чемодана любимую голубую рубашку Виктора и кутается в нее, на секунду позволяя себе представить, что это Виктор накинул ее на него, что его руки обвивают плечи, что он наклоняет голову, насмешливо протягивая: — Юри, погуляем с Маккачином сейчас или сначала займемся чем-нибудь поинтереснее? У Юри хорошее воображение. Юри улыбается потрескавшимися губами и отгоняет мысли о том, что Маккачин умер год назад, а Виктор — несколько месяцев. — Мне не хватает тебя, Витя… — шепчет он, позволяя рассветному лучу развеять призрачную фигуру Виктора. На следующий день на его столе появляется рамка с фотографией Виктора еще тех, фанатских времен. Ради родителей он старается притворяться более-менее живым. Судя по их жалостливым глазам и количеству еды на столе, получается это у него из рук вон плохо. Он мало и нехотя ест, помогает родителям по онсену, потому что так он хотя бы немного отвлекается от тиканья часов, отсчитывающих время без Виктора. Ночью хуже всего — и он вливает в себя затуманивающее его сознание саке снова и снова, иногда с Мари, иногда с Минако, но чаще всего — один. Это как стараться заклеить пулевую рану пластырем, но лучше, чем просто истекать кровью. Через неделю его стены обклеены плакатами Виктора. Заглянув как-то раз в комнату Юри, Хироко стоит на пороге, разглядывая плакаты, кучу фотографий их с Виктором, разбросанных по полу, стоящих на столе, на полках и валяющихся на кровати. Юри беспокойно спит, обхватив себя руками. Хироко подходит, укрывает сына пледом, гладит по волосам, шепчет слова успокоения. Каждый день хочет что-нибудь сказать, облегчить боль, но Юри пресекает все попытки одним лишь взглядом, поэтому она прячет трясущиеся руки, переглядывается с мужем и ходит с ним в храм. Юра и Пхичит звонят по крайней мере раз в неделю, Пхичит пытается подбодрить Кацуки и натянуто-веселым голосом рассказывает истории с тренировок, и Юри вежливо молчит, не выдавая, насколько он в такие моменты ненавидит своего друга. С Юрой говорить легче, он не играет роль, он — такой, какой есть — острый, терпкий и горьковатый. — Опять бухаешь как не в себя? — спрашивает он, когда с ухода Юри прошло чуть больше двух месяцев, — и что, всю жизнь собрался с бутылкой в обнимку сидеть? Почти полгода прошло, возьми себя в руки! Юри лепечет что-то бессвязное и сверлит взглядом ножницы, внезапно подумав, правда ли, что физическая боль помогает заглушить боль душевную. — Виктор не был бы рад, что ты прожигаешь свою жизнь в полупьяном состоянии! — продолжает зло Юра. Как банально, мурашки по коже. — Но Виктора здесь нет. Юри бросает трубку и берет-таки ножницы со стола. Рубиновые капли вырываются из белой кожи запястья, но Юри это нисколько не помогает. Он надавливает сильнее, и ему все-таки становится больно. Надо же, он все же может что-то чувствовать. Юри кусает свою ладонь, упиваясь и ужасаясь тому, что он жив. Ночью ему наконец-то снится не ночной океан, а Виктор. Они лежат вместе на кровати в питерской квартире, Виктор перебирает темные волосы и целует его в макушку. А потом с хитрой ухмылкой запускает руки под футболку и гладит живот Юри, остановившись у кромки серых спортивных штанов. — Витя… Они целуются, сладко и безмятежно. Виктор переворачивается и нависает над Юри, прокладывает невесомую дорожку поцелуев по шее. Останавливается, смотрит прямо в душу томным взглядом, зрачки расширены, дыхание прерывистое. Он тянет руки к поясу штанов и медленно их стягивает. — Юри, — шепчет он, прерываясь на то, чтобы поцеловать его бедра, — солнышко, пойдем завтра на каток? Юри млеет, кивает и всхлипывает — впервые за месяцы от наслаждения. Утром он все еще улыбается, когда открывает глаза. А потом понимает. И кричит. Днем он все же выползает из кровати, сдергивает кровавую корочку с руки и клеит на ранку пластырь. Впервые он решает пойти на каток. Он обещал. Юко смотрит на него с жалостью. Они все так смотрят, и Юри отводит взгляд и старается не утонуть в ощущении собственной ничтожности. — Как ты себя чувствуешь? Юри пожимает плечами. Что он должен ответить? Что она хочет услышать? Ему плохо, ему больно, он думает о суициде каждый день и может говорить только с Юрой и Мари, потому что остальные либо его жалеют и участливо спрашивают какие-то глупости, либо пытаются сделать вид, что жизнь продолжается и что она того стоит. Юко, слава богу, не докапывается до него, просто пуская на лед, который сейчас, ему повезло, пуст. Конечно, сразу наплывают воспоминания, уничтожая попытки Юри остаться спокойным. Он тяжело дышит, хотя еще не сделал ни одного прыжка. Виктор стоит у бортика, Виктор скользит по льду, Виктор кричит его имя. Но как только Юри пытается всмотреться в черты его лица, вслушаться в его голос — он исчезает, растворяется, и единственный звук, заполняющий каток, — эхо дыхания Юри. Он вдруг осознает, что, закрыв глаза, не может вспомнить, как именно улыбался Виктор перед сном, целуя его и шепча «Спокойной ночи», как звучал его голос по утрам и какой формы были его уши. Он вцепляется в рваные остатки памяти, силясь сшить их между собой, но, оказывается, что сшивать нечем. Он бессвязно скользит по льду, прыгает двойные и тройные, снова и снова падая. Тело едва его слушается, он сбросил несколько килограмм и потерял точку равновесия, и если двойные через один все-таки начинают получаться, то все тройные он заваливает. В голове его вперемешку взрываются все минорные песни, которые он когда-либо слышал, и этот пронзительно-печальный гул прекрасно дополняет его беспорядочное метание на льду, и, на импровизированном припеве, в котором почему-то начинают звучать итальянские переливы, Юри плюет на то, что ему не даются сейчас даже тройные — и прыгает четверной флип. Потому что он банален и сломлен, потому что иначе никак. Ясное дело, он падает. Падение хуже предыдущих: он больно отбивает колени, прикладывается головой о бортик, сдирает кожу на локте. Ужас какой-то, сколько можно, Юри? Он лежит и пялится расфокусированным взглядом в никуда и злится. Стаскивает коньки, не поднимаясь, хватается за волосы и тянет-тянет-тянет, напоминая самому себе, насколько же нечестной может быть жизнь. Вспоминает весь русский мат, который наслушался у Плисецкого, и выплевывает, выкашливает его на белый лед. И начинает истерически хохотать. Пошатываясь, он выходит из ледового дворца, пьяный от булькающего горя внутри. Бродит по улицам родного города, вглядывается в мокрые от утреннего дождя тротуары, острые белые крыши домов и расползающуюся зелень деревьев. Смотрит на позолоченный туман, окутывающий город ближе к ночи, а потом — на могильное небо с полупрозрачными мутными ошметками над собой. Ночь разливается, проникает под кожу и остается там, течет по венам. Юри сам не понимает, как оказывается на мосту и вслушивается в перешептывания волн под собой. Там — в них — успокоение? Душное, мокрое и пустое, с оттенками меланхоличного темно-синего — этого Юри жаждет все это время? Он пялится пустыми глазами в темные воды. Ему неуютно внутри себя, и от этого не сбежать и не скрыться. Он представляет, как вода забирается в легкие, заменяя душу сыростью, как она вымывает черты Виктора, впившиеся в его мозг, как она не оставляет ничего, кроме тьмы. И передумывает. Понимает: пора хотя бы попытаться выползти из давящего громового душевного разрыва и собрать себя воедино. Виктор заслуживает, чтобы он жил и помнил о нем как о человеке, хрюкающем иногда от смеха, забывающем, куда он положил пульт, читающем вслух любимые стихи из толстых томиков книг, врубающем русские романсы, фальшиво им подпевая, а не как о фигуристе мирового уровня. Поэтому он решает: он будет жить. Ради Виктора. *** Виктор боялся щекотки. Юри уже неделю трезв, поэтому частички Виктора обрушиваются на него с удвоенной силой. Он закапывается в работе по онсену, окружает себя людьми, чтобы не быть одному и не сорваться, громко слушает японскую музыку — в ней нет ни капли русского, и от этого он думает, ему будет легче. Нет. У Виктора была родинка на правом мизинце. Он вспоминает об этом, когда нарезает овощи для салата. Он оглядывает свои руки, словно ожидая, что пальцы вдруг удлинятся, ладонь побледнеет, а на мизинце и вправду появится маленькая родинка. Но, конечно, ничего этого не происходит. Руки Виктора, как и он сам, гниют далеко в России. Виктор обжег пальцы, готовя торт Юри на его двадцать седьмой день рождения. Юри моет пол. Швабра выскальзывает у него из рук, когда мысль проскальзывает в голову. Ему становится холодно. Виктор потащил его в кино на новый диснеевский мультик и сидел в полном восторге весь сеанс. От этого воспоминания Юри улыбается и качает головой. Его руки трясутся, когда он тянет одеяло на себя, чтобы погрузить себя в душную темноту. Виктор постирал свою белую рубашку с красными носками и горестно вздыхал, когда рубашка стала розовой. Виктор любил гулять по Петербургу в сумерках и напевать Юри русские песни о любви на ухо, держать его за руку и утыкаться носом в пальто, когда они останавливались у какого-нибудь моста. Юри катается через день. Ему больно, но он не может отпустить лед. Он въелся ему под кожу, связался в его голове с Виктором, так что теперь, скользя, ему кажется, он становится ближе к нему. Юри больше не может оставаться в Хасецу. Это место давно перестало быть его домом давным-давно, хотя, чтобы это осознать, ему понадобился почти год. Он связывается с Яковом и спрашивает, может ли он его пристроить в штат, например, хореографом или хотя бы каким-нибудь помощником тренера. Яков соглашается, даже особо не уточняя, занимался ли Юри вообще последний год спортом. Юри покупает билет, прощается с переживающими за него родителями и хмурой Мари и наконец чувствует, что возвращается домой. Юра звонит ему, когда он ждет самолета в Токио. — Это правда? Ты возвращаешься? — спрашивает он взволнованно, его голос хрустит и рвется из-за помех на линии. — Да, — выдыхает Юри, — я надеюсь, с моей квартирой все в порядке? Когда ты сможешь отдать мне ключи? На всякий случай я забронировал номер в отеле, если тебе неудобно будет меня встретить завтра вечером… Юра прерывает его. — Конечно, с твоей квартирой все отлично, не дури, Кацуки! Скинь мне номер рейса, я приеду и заберу тебя, что за глупости такие про отель? Юри улыбается, слушая рассерженный, но счастливый голос друга. Давненько они не виделись, и Кацуки большую часть перелета гадает, изменился ли Плисецкий за прошедший год. Конечно, он смотрел его выступления на Гран-при, но телевизор искажает и сжевывает детали, невозможно точно заметить изменения во взгляде, в улыбке, а в холодном голосе для интервью непонятны его мысли. Юри замечает светлую макушку Плисецкого первый и скорее катит набитый чемодан к нему, не ожидав, что при виде его почувствует пульсирующую и сбивающую с ног затаенную в задворках сознания радость. Юра оборачивается, каким-то образом из гула голосов вырвав свое имя, и вздрагивает, зацепившись взглядом за Юри. Кацуки ускоряет шаг, Юра влетает в его раскрытые объятия, и Юри становится легче дышать. — Привет, — выдыхает Юра, отрываясь от японца и оглядывая его внимательным взглядом, — у тебя отросли волосы. Юри хватает длинную прядь темных волос и тянет, отмечая, что она достаёт до подбородка. Он и забыл, что давно не стригся. — Наверное, нужно постричься, — неловко пожимает он плечами. — Тебе идет, — бросает Плисецкий, отбирая у Юри чемодан и покатив его в сторону выхода из аэропорта. Юра изменился. Волосы заправлены в небрежный пучок, плечи стали шире, сам он теперь выше, и Юри смотрит на него снизу вверх. Или все было так же и год назад? Память Юри вымыла мелкие штрихи Плисецкого, то, какие длинные у него ресницы, резкие скулы и низкий голос. Когда Юра открывает перед ним дверь серебристого форда, который он купил полгода назад, Юри вдруг чувствует себя маленьким, хотя это ему тут пошел четвертый десяток. Разговор у них выходит немного неловкий: Плисецкий хочет спросить о том, почему Юри вернулся, но не решается, и болтает о своем переезде в новую квартиру. Юри не хочется особо разговаривать, он жадно рассматривает огни Санкт-Петербурга, ему больно от воспоминаний, но он наконец-то чувствует себя на своем месте. Юра водит очень аккуратно, уверенно крутя руль и не отрывая взгляд от дороги. На панели болтает головой миниатюрный тигр, и Юри улыбается, видя это. Что-то никогда не меняется. Они останавливаются у знакомой высотки, и Юри, закусив губу, впивается взглядом в небольшие балконы, светлую палитру дома и железную дверь подъезда. Все кажется и знакомым, и чужим одновременно. Пока Юри пялится на темное окно их с Виктором квартиры, Юра вытаскивает чемодан и сумки из багажника и даже не ворчит, что Юри ему не помогает. — Юра, — шепчет неожиданно Юри, — не хочешь съездить со мной на могилу Виктора? Юра чуть не спотыкается о поставленный им же чемодан, смотрит внимательно в глаза Юри, и Кацуки понимает, что это больше просьба, чем предложение. «Пожалуйста, съезди со мной, я один не справлюсь», — имеет Юри в виду и чувствует себя слишком наглым, прося такое. Но прежде чем он открыл рот, чтобы отказаться от своих слов, Юра кивает. — Конечно, давай съездим. Юри выдыхает. Они поднимаются на пятый этаж молча. Юра отдает ему ключи, и Юри неожиданно теряется перед дверью, боясь воткнуть ключ в замок и открыть дверь. Плисецкий терпеливо ждет, никак не отмечая затянувшуюся паузу. Наконец Юри вспотевшими руками поворачивает ключ и распахивает дверь, втянув голову в плечи, сам не зная, какая именно реакция у него будет. Квартира осталась такой же светлой и уютной, как он помнил, не было ни слоя пыли, ни завядших цветов или затхлого запаха: Юра, видно, постарался придать ей вид, будто Кацуки отошел на пару часов, а не на целый год. Разглядывая знакомую мебель, Юри чувствует себя странно: его мутит, голова одновременно полна мыслей и пуста, горечь и сладость воспоминаний переливаются в горле. Здесь Виктор снимал свое кремовое пальто, вешал на правый крючок и проходил внутрь, напевая какую-нибудь попсу. Здесь наклонялся, сгребал разбросанные мягкие тапочки, надевал их на ноги и трепал Маккачина. Шел в душ, шутливо зовя Юри присоединиться, подходил, взъерошивал темные волосы Кацуки, шептал на ухо всякие глупости, щекоча своим теплым дыханием. Сколько раз на кухне, заваривая чай, Виктор оборачивался и ласково его целовал, перемежая поцелуи с признаниями в любви? Сколько раз Виктор обнимал его на этом диване, засыпал на его коленках, пока Юри осторожно перебирал его волосы? Сколько раз Виктор подключал телефон к колонкам, чтобы включить очередную песню про любовь и заставить Юри под нее танцевать? Сколько раз они засыпали на кровати и сколько раз не высыпались из-за ненасытности друг другом?.. Слишком много и слишком мало. Вся квартира кажется призрачной, будто из забытых снов. Никогда она больше не станет такой, как раньше. Виктора больше нет. — Ты в порядке? — осторожно спрашивает Юра. Юри кивает и улыбается. Как бы то ни было, он уверен, что принял правильное решение, когда покупал билеты до России. *** Жизнь двигается с мертвой точки. Юри работает пять дней в неделю, тренируя молодую группу фигуристов, которую отдал ему Яков, катается после окончаний занятий, просто для себя. Готовит здоровую пищу, больше не выпивает, хотя и купил несколько бутылок водки, так, про запас. Зовет к себе в гости Юру каждые выходные, потому что именно в эти два дня особенно чувствуется одиночество. Плисецкий приходит, приносит что-нибудь к чаю и сидит допоздна: либо жалеет Юри, либо самому нечем заняться. Никогда не спорит и не ёрничает, когда Юри просит его утром воскресенья отвезти на кладбище. Заполняет паузы бесконечными историями обо всем на свете. Выкидывает тухлые продукты, не комментирует заполненную половину шкафа вещами Виктора. До сих пор. Взглянем правде в глаза: без него Юри бы не выжил. Поэтому когда Юра звонит ему и рыдает в трубку, Юри, не раздумывая, натягивает джинсы и спешит к нему. Живут они недалеко друг от друга: тридцать минут пешком, но, судя по истерике, которую он услышал на другом проводе, Кацуки стоит поспешить — и он заказывает такси. Сидя на заднем сидении, он нервно трясет ногой, обдумывая возможные ужасные вещи, которые могли произойти с Юрой. Когда он доходит мыслями до предположения, что Юра звонил попрощаться и сейчас умирает, они уже подъезжают, и Юри буквально вылетает из машины и бежит к высотке. Его начинает трясти, он не совсем понимает, насколько глупо так думать, в голове все равно бьется «только не снова», пока он ждет у двери Плисецкого. Юра открывает ему довольно быстро, и Юри облегченно выдыхает, видя, что тот еще жив. Чувство облегчения длится недолго: Юра выглядит очень плохо и не может выдавить ни слова, пока Юри разувается и проходит в гостиную. И останавливается. На полу, ковре, диване — везде валяются осколки стаканов, тарелок и чашек. В закатном свете они опасно поблескивают, напоминая Юри льдины в темном океане из его снов. Юра молча рассматривает свою гостиную покрасневшими глазами вместе с Юри, словно сам удивляется, что перебил половину своей посуды. Юри не давит на него, надевает тапочки и начинает осторожно собирать крупные осколки в пакет. Когда он нагибается за выпуклым куском фарфора, на котором красуется вязь нежных голубых цветов, Юра говорит: — Дедушка умер. Юри останавливается и вздрагивает. Юра стоит посреди дверного проема, обняв самого себя руками — маленький и хрупкий, напуганный. Юри поднимается и, чуть не упав, запнувшись о свои же тапочки, подходит к Юре и обнимает. Юра расслабляется, растекается в его руках, сотрясается в тихих рыданиях, руками сминая рубашку Кацуки. Они стоят так, пока солнце полностью не садится и ночь не вливается в квартиру. В какой-то момент Юра все-таки отрывается от Юри и тянет его на кухню. Кацуки понимает, что хочет Плисецкий еще до того, как тот ставит на стол практически последние уцелевшие стаканы. От алкоголя его уже воротит, но в то же время он с нетерпением ждет приятного забытья, которое с ним приходит. Они с энтузиазмом выпивают по целых три стакана с водкой, ничем не закусывая. Юра ловит языком прозрачную каплю, встряхивая поднятый стакан, а затем неожиданно начинает громко кричать. Крики перерастают в мат, и Юра, замахнувшись, бросает стакан в стену. Юри успевает прикрыться руками, и один осколок немного разрывает кожу на ладони. Он морщится, никак не комментируя случившееся — Юра сам замечает тонкий ручеек крови, и, прежде чем Кацуки успеет встать промыть маленький порез, подходит и садится на корточки перед ним. Заглядывает хмельными больными глазами в глаза только наполовину пьяного Юри и неожиданно, схватив его раненую руку, слизывает кровь. Юри настолько ошарашен произошедшим, что никак не реагирует, даже когда чувствует легкие поцелуи на ладони. — Что ты делаешь? — осторожно интересуется Кацуки, напрягшись, но не выдернув руку у Плисецкого. — Пожалуйста, — хрипло шепчет Юра, — пожалуйста, Юри… Юри замирает, в голове плывет звенящая пустота, а Юра тем временем садится на его колени и целует уже в губы. Поцелуй выходит неожиданно мягким и нежным, и Юри отвечает, позволяет проникнуть языку Плисецкого ему в рот и крепко хватает его за плечи. На секунду он хочет прекратить все это, особенно когда Юра встает и тянет его в сторону спальни, но ему хочется помочь Юре, особенно после всего, что тот для него сделал. Он хочет, чтобы Плисецкому стало легче, и сам, чего уж таить, жаждет почувствовать себя нужным хотя бы на один вечер. Поэтому они вваливаются в темную комнату Юры, падают на леопардовый плед и целуются уже торопливо и страстно. Юра лезет трясущимися руками Кацуки под рубашку и гладит там все, до чего достает. Юри отвечает тем же — кожа у Юры как бархат, молочно-белая, тонкая, Юри видит яркую вязь синих вен, когда подносит к губам запястье Плисецкого. Они быстро избавляются от одежды, и Юри едва может уследить за темпом: Юра то внезапно становится осторожным и ласковым, касается почти невесомо, порхает губами по коже, то начинает кусаться, впиваться когтями в спину, ускоряется, зло поблескивает взглядом. Юри выбивается из сил, хотя он всегда был выносливее, но все же немного расстраивается, когда они оба подходят к развязке, понимая, что скоро их безумное единение закончится и придет осознание того, что они наделали. Юра тяжело дышит у Кацуки под боком, не отпуская руку Юри, даже когда засыпает. Как только Юра затихает, Юри выпутывается из его хватки и, шатаясь, идет мыться. Он старается быть тихим, чтобы не разбудить парня, и пытается смыть с себя вину. Долго стоит под обжигающим душем, пока не начинает плакать. Предатель. Глупые мысли заполняют его голову, хотя он и осознает, что прошло уже больше полутора лет. Или надо сказать всего полтора года? Наряду с этим он чувствует себя использованным, думает, что на его месте мог быть любой, Отабек, например, или, может быть, даже Мила. Хотя сам был не против, прекрасно это понимая и до того, как все зашло настолько далеко. А еще ему почему-то стало от этого легче, ему понравилось. И за это он ненавидит себя еще сильнее. Успокоившись, он тихо заползает обратно в кровать, стараясь не думать, что будет завтра и как ему вести себя с Юрой утром. Ночью привычно приходит сон, полный тьмы и бушующего океана, Юри начинает дергаться во сне, стараясь выплыть. Чья-то теплая рука касается его лба, гладит лицо, кто-то что-то шепчет, и неожиданно это помогает: кошмар заканчивается, сменяясь на черную пустоту, и остаток ночи Кацуки спит спокойно. Как бы он ни хотел, но утро наступает, пасмурное, дождливое, склизкое, то, что нужно для хандры, депрессии и осознания ошибок. Юра встал раньше и сейчас гремит чем-то на кухне. Юри не знает, что ему делать, он хочет сбежать и сделать вид, что этого не было. Но вместо этого он встает, накидывает рубашку, натягивает джинсы и выходит на кухню, готовясь к чему угодно. Юра вздрагивает, услышав шорох позади себя. Он стоит в одной длинной белой рубашке, сквозь которую проглядывают темно-синие боксеры. Юри вспоминает, как ночью целовал нежную кожу внутренней стороны бедра Юры, и краснеет. Юра медленно оборачивается и говорит: — Я готовлю яичницу, садись. Кацуки послушно садится и ждет. Запах раззадоривает голод, и, когда Плисецкий наконец ставит перед ним тарелку, он быстро начинает есть, радуясь, что можно не смотреть на Юру хотя бы во время еды. Закончив, он нехотя отрывает взгляд от пустой тарелки и натыкается на внимательный взгляд зеленых глаз. — Мы должны обсудить то, что произошло? — спрашивает неуверенно Плисецкий. Юри вздыхает и качает головой. — Нет. И так все ясно: они оба сожалеют. *** Юри берет организацию похорон на себя, заметив, насколько близок к истерике становится Юра при их упоминании. Похоронить решают в Петербурге, чтобы всегда иметь возможность посетить могилу. Юри тормошит Плисецкого, только чтобы спросить, кого приглашать. Юра боится оставаться в одиночестве, поэтому практически переезжает к Кацуки на время организации. Спит на диване, в основном пялится в экран ноутбука или телевизора, отрываясь, только когда замечает, что Юри куда-нибудь уходит. — Ты куда? — испуганно спрашивает он каждый раз. Юри не нравится оставлять его. Проходят похороны. Юра напивается до бессознательного состояния, и Юри доносит его до дома на себе. Удивительно, что только после этого Юра уходит в запой. Яков часто звонит, но, будучи посланным на три буквы несколько раз, дает им двоим отпуск на неопределенный срок и просит Юри приглядеть за Плисецким. Юри, конечно, обещает, но покупает очередную бутылку в магазине за углом. Он помнит, что только это ему тогда помогло и никогда не спорит, не трогает Юру, давая ему время.  — Выпей со мной, — просит Юра в конце второй недели после похорон. Юри послушно достает стопку для себя, заполняет осточертелой водкой и опрокидывает под внимательным взглядом. Они сидят и молча напиваются, и у Юри жуткое дежа вю. Запутавшись в своих воспоминаниях, он едва замечает, что Юра сверлит его взглядом. Он хмурится и мягко спрашивает уже заплетающимся языком: — Что-то случилось? Юра кивает и тянется к его руке, покраснев. — Ты можешь переспать со мной еще раз? Юри застывает, не зная, что ответить. Юра сидит перед ним, разбитый, нуждающийся в чьей-нибудь ласке, и он понимает, что снова не сможет отказать. Хотя и прекрасно помнит, как плохо ему было после прошлого раза. Они валятся на разложенный диван, потому что в спальню Юри не пустит никого, и Плисецкий это понимает. Юра цепляется за него, как будто в Юри его спасение, сосредотачивается на его губах, гладит по темным волосам, пряча благодарный взгляд. Их секс не страстный, просто быстрый, сладко-горький. Юра выстанывает имя Юри, посылая мурашки по телу. Сам Кацуки только тяжело дышит и прикрывает глаза. Закончив, Юра остается лежать на Юри, щекочет пьяным дыханием тому торс, вытанцовывает пальцами неизвестный вальс по смуглой коже. Сонным голосом спрашивает, прижавшись сильнее: — Ты ведь знаешь, да? Юри мычит в полусне. — Что я тебя люблю? Пять лет уже. Сон слетает с Юри в мгновение ока. Юра же, наоборот, уже сопит у него под ухом, видимо, не совсем осознавая, что только что наговорил. Юри не знает, что делать. Он до сих пор прижимает Юру к себе и надеется, что тот не заметит, как он дрожит. Сердце бьется в груди слишком громко, и Юри удивляется, что Плисецкий не просыпается из-за его шума. Что? Что?! Юра любит его? Что за глупость… Он видел, насколько Юри жалкий, он убирал за ним рвоту! Последняя мысль выкручивает что-то в разуме Юри, и он решает, что Юра просто слишком пьян. Конечно же, он не имел ничего такого в виду, бред какой-то. Он не может любить Юри целых… о Господи… целых пять лет. Нет-нет. Юри вообще могло показаться. Он смеется над собой и над тем, что на секунду поверил в чувства Юры. Успокаивается и засыпает, потому что этого не может быть, без сомнений. *** Утром он чувствует сквозь липкий похмельный сон, как с него встают, чувствует на себе взгляд и слышит всхлип. От последнего он просыпается и видит перед собой Юру, который сидит на полу и яростно вытирает слезы. — Ты чего? — спрашивает Юри и сам себя мысленно бьет. У него умер дедушка, дурак, блин. Он выпутывается из одеяла, которым его, видно, прикрыл Юра, спускается на пол к Плисецкому и обнимает. Юра горько рыдает, смотрит на Кацуки виноватыми глазами и почему-то просит прощения. — Не надо, Юра… Они не вспоминают и не обсуждают эту ночь так же, как и предыдущую. Но Юра уходит тем же утром и больше не возвращается. Они видятся на катке, Юра с остервенением катается, найдя спасениe от горя на льду. Юри мало видеть его мельком в ледовом дворце. Когда Плисецкий приходит тренироваться, Юри всегда прерывает занятие и дает себе пять минут, чтобы просто смотреть. Домой возвращаться он не любит. Там пусто и все неожиданно снова незнакомое. Он уже поглядывает на припасенную последнюю бутылку водки, но все еще держится. Юра меняет все свои программы, и Яков позволяет это, хотя до соревнований остается всего несколько месяцев. Юри хочет увидеть хотя бы одну из программ, но Плисецкий никогда не катает их при нем, отрабатывая только отдельные элементы. Он ездит на могилу на такси. Смотрит на лицо Виктора посреди черного камня и заходится истеричным плачем. У него ощущение, что он что-то опять потерял. Он снова один. Его опять каждую ночь мучает кошмар, каждую ночь он тонет и лежит на дне, пытаясь разглядеть хотя бы один луч сквозь толщу воды. Но его нет. И нечего даже ждать. Соревнования подползают быстрее, чем он думал. Он участвовал в подготовке одного юниора, поэтому первое время таскается с ним по чемпионатам, но не выдерживает и все-таки покупает билет на финал Гран-при, к тому же он удачно проходит в Санкт-Петербурге. Юра выступает последним, поэтому Юри откровенно скучает на выступлении незнакомых ему фигуристов, оживляясь только, когда на лед выходит Минами. Он светится и катает что-то отчаянно-веселое, это настолько идет вразрез с настроением Юри, что ему больно наблюдать за ним. Когда Юра выходит на лед, зал громыхает аплодисментами, и Юри хлопает вместе со всеми, внимательно наблюдая за тем, как Плисецкий в черном простом костюме выплывает на середину льда. Звучит печальная композиция без слов, и Юри с первых движений понимает, что танец посвящен потере дедушки. Юра изгибается, кружится, прыгает с поднятыми руками, передавая всем свое горе, выливая на людей свои эмоции. Я никогда его больше не увижу. Я не услышу его голос. Я до сих пор звоню ему на телефон и жду, что он ответит. Юри плачет. Он понимает. Юра заканчивает, падая на колени, подчеркивая свою боль. Зал пораженно хлопает, Юра поднимается и медленно катится к выходу со льда. Юри не сводит с него взгляд. Он становится первым, но никто и не ожидал другого. Юри хочет подойти, но передумывает и уходит. На произвольные он снова приходит неузнанным, и он очень рад этому факту: сейчас он не в силах отвечать на глупые вопросы журналистов. Или даже здороваться со старыми знакомыми. Юра снова последний, Минами четвертый, и Юри радуется за него, хотя его произвольная такая же отвратительно-радостная, как и короткая. Выходит Юра, и Юри напрягается, не совсем понимая, почему. С первых нот ясно, что танец тоже о потере, но сначала Юри не осознает, чего или кого именно. Юра катается отчаянно, печально, с нотками накатывающей истерики, но с твердой решительностью. Когда он прыгает первый четверной, до Юри наконец доходит. Вот Юра тянется, старается достать до него, заглядывает в глаза и видит там только любовь к Виктору. Пронизанная грустью дорожка шагов, комбинированное вращение — Виктора больше нет. Юра тянет волосы, кидается в комбинацию тройных прыжков, решает помочь, поддержать — в его скольжении будто видна еще одна фигура, он ее утешает, кружится вокруг. Юри видит, не может не заметить, как Юра показывает в мягких движениях их совместную ночь. Ему самому не понятно, как именно он это осознает, но даже с его места видно, как Плисецкий дорожит ею, обнимает кого-то невидимого. А потом — решает отпустить. Отъезжает, прогибается под самым льдом, подальше от невидимой фигуры, прыгает последний раз — но Юри не видит в нем радости от принятого решения. Юре больно. Он обнимает самого себя в завершении программы, но как только музыка стихает, падает на лед и плачет, закрыв лицо руками. Юра не врал. Он его действительно любит, а Юри просто круглый дурак. Он уходит до объявления результатов, там и так все ясно, а ему нужно подумать. В Петербурге метель, но он едва замечает хлеставшие ему по лицу зимние хлопья. Он заслуживает этого своей глупостью и слепотой. Придя домой, он застывает, наблюдая, как на снятой черной шапке тают льдинки. У него онемели руки, то ли из-за холода снаружи, то ли внутри. Юри не может смотреть на диван и не может зайти в наполненную вещами Виктора спальню. Поэтому он засыпает за столом на кухне. Океан во сне покрывается льдом. Юри не ищет больше света на его поверхности. Он думает, так долго и усиленно, сам запутавшись в черной вязи кружев своих мыслей, что его уже тошнит. Он даже не может сформулировать точно, что именно он ощущает, просто тяжело дышит и ненавидит себя. Хорошо, что Якову сейчас не до него, и он дал ему отпуск до конца марта. Первого марта он посылает Юре смску с пожеланием всех благ на день рождения, тоскливо смотря на их последнюю переписку: в ноябре сообщения от Юры с сухими поздравлениями, перерыв в несколько месяцев и вот теперь похожее сообщение от Юри. И нечего даже читать сквозь строчки, слова как пустая скорлупа — треснувшая и лишенная смысла. Можно со спокойной совестью выбросить в мусорку под раковиной. Юри тоскливо, и он наконец признает, что ему тоскливо именно потому, что в его жизни нет Плисецкого. Можно было бы привыкнуть за столько месяцев к тому, что никто не ворчит, ожидая, пока Юри приготовит ужин, что на расческе теперь только темные волосы и не на кого ругаться за оставленные на ней тонкие светлые волосы, или что никто не обнимет его в особо пасмурные дни. Юра решил его отпустить. Может, так будет лучше? (Нет) *** Они видятся уже в апреле после чемпионата мира, где Юра, конечно, снова становится золотым призером. Юра старательно отводит глаза и объезжает место, где стоит Юри, а когда они все-таки встречаются глазами, смотрит взглядом брошенной собаки. Юра не отпустил, и Юри от этого почему-то легче. — Не хочешь зайти ко мне после тренировки? Я отдам тебе подарок ко дню рождения. Подарка у него нет, но он обязательно что-нибудь придумает. Лишь бы Юра согласился. Юра оглядывает его с ног до головы, оценивает и взвешивает его слова, ищет в них что-то. Вздыхает и криво улыбается. — Почему бы и нет? Кацуки улыбается, пока покупает шоколадный торт, шампанское, готовый салат и куриные крылышки, потому что, ясное дело, приготовить он ничего не успеет. Долго думает, что же преподнести Юре в подарок, а потом замечает вывеску зоомагазина и осознает, что у Юры больше года назад умерла кошка, и едет в ближайший питомник. Разглядывает взрослых кошек и совсем махоньких котят, а потом видит его — рыже-белого кота-подростка, дерущегося со своим соседом через прутья черной клетки. — Я возьму этого, — говорит он одной из работниц. Она быстро собирает кота и сует ему клетку, будто боясь, как бы Юри ни передумал. Кот шипит и орет всю дорогу в такси, Кацуки просит притормозить у зоомагазина и покупает по консультации продавщицы хороший корм, игрушку-мышку, какую-то кошачью вкусняшку, наполнитель, лоток, шампунь и расческу. Дома выпускает кота с опаской, ожидая, что тот пойдет драть все подряд, но тот неожиданно застенчиво выходит и первым делом набрасывается на еду. Съедает все за секунды и даже тихонько мурлычет. Юри наклоняется, чтобы погладить его, готовый быть покусанным, но кот удивительно ласков и даже опускает рыженькие лапки на колени Кацуки. Звонит домофон, и благосклонность кота сменяется на испуг, он забивается под диван и шипит оттуда, пока Юри впускает Плисецкого через домофон, а потом ждет у двери, нервно покачиваясь из стороны в сторону. Его отпускает, только когда он видит взъерошенного Юру с коробкой конфет. — Привет, — нервно говорит он и сует в руки Юри конфеты, проходит в тамбур, чтобы разуться. Юри не может больше ждать: вылавливает из-под дивана кота, прижимает к себе и идет к Плисецкому, который уже моет руки в ванной. — Это тебе, — говорит Кацуки и протягивает тому затихшего кота. Юра застывает с полотенцем в руках. — Кот? — ошеломленно спрашивает он и тянется, чтобы забрать его к себе на руки. Прижимает к груди, чешет за ухом и улыбается совсем по-мальчишечьи. — Кто тут такой миленький? — воркует он, и Юри тихонько хихикает, наблюдая за ними. В конце концов, перед праздничным мини-ужином им приходится мыть Тигра, как называет кота Плисецкий. — Очень оригинально, — шутливо тянет Юри после провозглашения клички. — Помолчи-ка, Кацудон, ему вот нравится, — а потом наклоняется над Тигром и спрашивает: — Тебе ведь нравится твое новое имя, Тигр? Кот серьезно мяукает, и они вместе над этим смеются. Юра быстро намыливает кота, движения давно заученные и выверенные. Юри держит кота изо всех сил, и единственный оказывается исцарапанным и мокрым. Юра хохочет над ним, завернув кота в полотенце, Юри делает вид, что обижается и, зачерпнув воды, брызгает в сторону Плисецкого. Тот в долгу не остается: растерев Тигра, отпускает его вылизываться, а сам мочит руки и ерошит Юри волосы. Давно они так искренне не смеялись. Он уже и забыл, каково это. Хорошо, что есть Юра, чтобы напомнить. Юри приходится найти им обоим сухие вещи и переодеться. Волосы у них все равно мокрые, но им лень их сушить, так что крылышки они едят прямо так. Они пьют шампанское, наконец-то не водку и наконец-то не с целью забыться. Юра набрасывается на шоколадный торт, наплевав на диету, измазывается весь в креме и даже позволяет Юри вытереть его салфеткой, как маленького. Потом они решают посмотреть фильм, Юри включает какую-то семейную комедию про собак, потому что уж тут-то не должно быть никакой романтики. Юра прикрывает глаза лежащему на коленях Тигру, когда понимает, что фильм о собаках, хотя кот и так спит, и театрально ругается на Юри за нетактичный выбор. Они хохочут от души над забавными ситуациями в фильме, сидят близко, но не настолько, чтобы это стало смущающим. Когда начинаются титры, Юра задумчиво смотрит на кота. — Как думаешь, ему будет одиноко, когда меня не будет дома? Я снова начну тренироваться до вечера ближе к сезону… Юри говорит прежде, чем осознает, что именно: — Я могу приглядывать за ним, если ты переедешь ко мне. Юра перестает гладить спящего Тигра и смотрит на Юри, округлив глаза. — Что? Юри краснеет под его взглядом, но уверенно говорит: — Мне одиноко без тебя, переезжай ко мне. Юра хмурится и вглядывается в его лицо, ища подвоха или толики сомнений. Не находит. И соглашается. *** Юри стоит около шкафа и вглядывается в одежду Виктора, которую так и не смог убрать. Юра должен приехать через два часа, и он понимает, что пора. Аккуратно собирает вещи в кучу и сортирует по сумкам, закидывая их на верхнюю полку шкафа. У него дрожат руки, но он понимает, что все делает правильно. Смотрит на кольцо на пальце, но так и не снимает. Юра в шоке раскрывает рот, когда видит пустую половину шкафа, но никак не комментирует. — Ты можешь занять эту половину, — говорит Юри. Юра хмурится, не уверенный, осознает ли Юри, что предлагает, но Юри осознает и больше не сомневается. Тигр путается под ногами, ластится к хозяевам и вообще оказывается той еще душкой, хотя и царапается, когда вечером они играют с ним мышкой. Юри готовит кацудон в честь переезда Юры, и они болтают обо всем угодно, лишь бы ни о чем серьезном. Юра не знает, где ему спать, поэтому медленно моет посуду, надеясь, что спрашивать и не придется. Юри понимает это и говорит, что, если Юра не против, они могут спать вместе. Юра чуть не разбивает чашку при этих словах, не удержав ее в руке. Ночью он засыпает совсем на краешке, готовый перелечь на диван, если Юри передумает. Юри не передумывает ни той ночью, ни спустя семь ночей, и Юра расслабляется, позволяя себя занять всю половину кровати. Месяц они почти не касаются друг друга, живя скорее как друзья. Пока Юри не просыпается как-то в объятиях Юры, который во сне прижался к нему всем телом, пододвинув Тигра, любящего спать между ними. Юри осторожно вытаскивает руку из хватки Юры и гладит того по светлым длинным распущенным волосам. От этого Юра просыпается, и они какое-то время молча смотрят друг на друга, пока кто-то, или они одновременно, тянется и целует другого. Секс выходит медленным и очень нежным, похожим на признание в любви. После они засыпают с улыбками на лицах, обнявшись. С этого раза они больше не сторонятся друг друга: Юра, приходя домой, любит осторожно целовать Кацуки в щеку, когда же они смотрят телевизор, то всегда сидят, держась за руки. Юри нравится гладить Юру по волосам, когда тот готовит, ест или тискает Тигра. Тигр жиреет на глазах, превращается в пушистого, довольного жизнью взрослого котяру, но все еще жалобно мяучит, когда Юра перестает его гладить, вместо этого начиная целоваться с Юри. И Мила, и Гоша, и Яков узнают, что они живут вместе, но вместо осуждения Юри видит в их глазах облегчение, и расслабляется сам, почти переставая корить себя. Почти. Они периодически ездят на могилы дедушки Юры и Виктора, привозят цветы, плачут, прижавшись друг к другу, убирают и чистят могилы. Летом красят черные завитки низкого забора. Уходят, перепачканные, уставшие, шатаются и размазывают слезы по лицу. Держатся за руки. На день рождения Юри Плисецкий закатывает пир: готовит огромное количество салатов, ягодный пирог, делает бутерброды с икрой, давая Юри заняться только кацудоном, потому что боится его испортить. Дарит Юри дорогущую приставку, и, поев в маленькой компании приглашенных друзей, рубится с именинником в какие-то недавно вышедшие гонки. Юри выигрывает, чем вызывает недовольство у Плисецкого, заглушенное только мягким поцелуем. Ночью во сне Юри впервые видит рассеянный желтый свет сквозь толщу воды, плывет к нему навстречу, наконец-то выныривает и видит огромный белый маяк вдалеке. Больше ему этот кошмар не снится. Когда Юра уезжает на соревнования, Юри остается с котом, как и обещал. Приезжает Мари, родителям Юри клянется приехать в Японию с Юрой летом. Мари улыбается, глядя на спокойного и умиротворенного брата, смотрит с ним трансляцию с Гран-при и уезжает довольная, что он наконец-то выбрался из ямы горя и смирился. Они созваниваются каждый вечер, и один раз Юра, торопясь куда-то, скороговоркой выдает: — Я пойду, Юри, меня зовут. Пока, люблю тебя. Юри застывает, не зная, как на это ответить, Юра на другом конце тихонько ахает, осознавая, что именно сказал, и бросает трубку. Юри сидит, пялится в одну точку, по инерции гладя Тигра. При следующем звонке они ведут себя как ни в чем не бывало. Юра окончательно приезжает с соревнований в конце марта, и Юри уговаривает его устроить ужин-празднование и в честь прошедшего дня рождения, и в честь очередной золотой медали. Закупая продукты, Юри напевает что-то веселое себе под нос и натыкается взглядом на прекрасный букет трогательных белых орхидей. Особо не раздумывая, покупает и его. Дома Юра уже начал готовить фирменные пирожки с кацудоном, благо для них у него были все ингредиенты. Юри вносит пакеты на кухню и аккуратно сует букет в найденную прозрачную вазу. — Это что еще такое? — спрашивает Юра, заметив орхидеи. — Это тебе, — отвечает Юри, пододвигая вазу в его сторону. Юра неожиданно мило краснеет, и Юри чувствует, как внутри него котенком сворачивается любовь к нему. Он понимает, что готов. Поэтому говорит, любуясь прижавшим к себе букет Юрой: — Юра, я люблю тебя.