***
- Сыграй это, прочувствуй, проживи, - говорит младший Руссо, - как тебе могут поверить, если ты себе не веришь?.. Чудится метафорический Эдинбург. В этой вариации русской рулетки барабан заряжен полностью и не дает осечек. Так играть совсем не привлекательно. Но по-другому не выходит. Пол рассыпает на тротуар три четверти пачки красных Мальборо, когда в кармане вибрирует телефон. Когда ж ты уже успокоишься. Когда я смогу дышать без тебя. Не подходит. Ни он к телефону, ни она ему. Острые края с зазубринами, поцарапать – запросто, совпасть – это уж вряд ли. На экране белые, обжигающие сетчатку буквы – ему нечем ответить. Не в порядке. Совсем. Это побочный эффект. Повторять себе, пока не затошнит, сжимать челюсти так, чтобы суставы едва не крошились. Как по отрепетированному – сцена с поцелуями, дубль триста тринадцатый. Он закрывает глаза, распластав ладони по ее щекам, мизинцем слева чувствуя пульсирующую вену на тонкой шее. Губы - пурпурный огонь и вулканическая лава. Глаза – зеленый чай и толченый кардамон, теплые лондонские сумерки. И почему в ней столько всего и сразу напоминает Лондон? Какое отношение она имеет к Лондону вообще? Давно так не хотелось домой. Просто – домой. Лед трещит под натиском хрупких ладоней и горчащей нежности, идет трещинами, но впервые, в самый первый раз она шальная и смеющаяся, смелая и уверенная, запомнившая, что ей нужно делать в мельчайших подробностях. Ледяной скрежет бьет по ушной раковине, сердце срывается в галоп совершенно неожиданно, запланированные траектории вылетают из головы. И это совершенные мелочи – то, как она выдыхает, подаваясь навстречу его губам, как дрожат ее ресницы, как пальцы проходятся по предплечьям от локтей до запястий. И этого не было в сценарии. Это все не важно. Это все – незаметные, если не присматриваться, детали. Мелочи, которых достаточно, чтобы сойти с ума. Мелочи, от которых реальность разлетается в пыль. Он запомнит это ощущение навечно, можно ставить себе пять с плюсом и бесценное «я все еще очень даже», можно гордиться навыками, во всех, абсолютно во всех смыслах, но при взгляде на нее, оглушенную, кусающую нижнюю губу, что-то мешает вдохнуть полной грудью. Тоски в ее взгляде хватило бы на жертв всех войн в истории. Хотя…никто ни с кем не воюет так ожесточенно, как воюют сами с собой. Он спрашивает «ты в порядке», она отвечает – «в полном». Слишком поспешно. Абсолютно не искренне. - Поговори со мной, Лиз. Она пригвождает его к месту пронзительно-долгим предостерегающим взглядом. Он недоверчиво склоняет голову: - Брось. Ну мне же не плевать. - Очень жаль. Его кофе – остывший, горький, без сливок и сахара. Ее виски не уравновешен колой даже на половину нужного. - Зачем ты кусаешься? Остановись. Вот…не спрашивай больше ничего. Уймись уже. Ее ладонь нерешительно касается его руки как раз тогда, когда стоило бы встать и уйти. И миллионы галактик переворачиваются, переворачивается что-то под ребрами. Лиззи кусает губу и тщетно пытается дышать: - Отвезешь меня домой? За захлопнувшейся дверью клуба какой-то ебнутый абсолютно электрический ремикс на Лану, сделавший blue leans практически не узнаваемой. А взгляд все цепляется за потекшую помаду у левого уголка губ с намертво пришитой к ним горчащей улыбкой. Стереть бы ее. Своими. Блядская феерия с призывным взглядом окатывает с ног до головы красноречивым взглядом, точно слышала мысли. Выйди из роли, ну. Исчезни, призрак. Хочется сунуть голову в морозилку. Хочется смеяться от идиотизма ситуации. Напиться. Слушать (показать ей свои) сопливые песни. Смотреть на звезды, проговорить всю ночь, цветы притащить и извиниться неизвестно за что. Стереть неловкость, потому что стуком сердца, кажется, можно разбудить целый город. Она слышит, чувствует, случайно или нет прижимаясь к его груди перед тем как сесть на пассажирское, и стискивает веки так, чтобы стало больно. - Честное слово, я не хочу доставлять проблем, просто… Никаких, блядь, больше просто. Он это понимает и едва не проезжает нужный поворот. Она тонет в его объятьях, как в омуте. Он посылает к черту осторожность и здравый смысл, и целует ее прямо на улице, прижимает к крылу машины, сгибается в три погибели, чтобы задеть тонкую ключицу, в тот момент это кажется очень важным. Даже верит. Во все, кроме «просто». Она тихо смеется. И нежность выкручивает суставы. Кружится голова, и это не лечится обжигающе-ледяным ментолом на языке. Он несколько секунд моргает и не видит ничего, кроме мерцающих темных точек. Астигматизм, возможно, тот самый что «не серьезно пока». Очки не спасают. Делают хуже. У нее перед глазами раскачиваются вселенные. Сердце не бережет себя. Птицей бьется о грудную клетку, никакого инстинкта самосохранения. - Скажи мне, что ты чувствуешь. Она моргает, смотрит на потолок номера и понимает, что из памяти выветрился и лифт, и неправильность ситуации, и понимание того, что завтра в семь утра нужно быть на площадке желательно без синяков под глазами. Желательно, чтобы до того времени не съехала крыша. Дело ее рук – распахнутая рубашка, сбитое дыхание, подрагивающие ладони с почти мальчишескими узкими запястьями. В глазах бездна. И настороженность. И четкое «черт возьми, отправь меня куда-нибудь в ад». Вижн подписывает приговор целым галактикам, не моргнув глазом, но разговаривая с Вандой он запинается через слово, путает буквы, словно в его голове прямо сейчас взрывается водородная бомба, словно его мысли – хаос в первозданном виде. «Не смотри на нее, рассыпешься ведь» - вместо тысячи объяснений. Пол смотрит за спину журналистам замороженной статуей, словно там нашел что-то интереснее, чем то, что происходит. Словно что-то волнует его больше чем та, что сидит рядом. Ты откуда такая нереально красивая? Ты зачем мне вообще?.. Ему сорок шесть, и он в жизни не чувствовал ничего подобного. А Лиззи улыбается. Улыбается, черт возьми, смотрит прямо в глаза своими, притягательными до дрожи, заблестевшими при его появлении. Пол пьет со льдом даже кофе по утрам. Больше никаких арктических глыб, внутри – снежное крошево, не прикасайся, нет, оно ведь не выдержит. Никакой ты не американец, смирись. Тебе не по душе переизбыток открытости, улыбчивости, прикосновений. Слишком мало внимания к мелочам. Слишком опасно. Поддельный акцент не спасет, когда ты от одного касания теплых губ к щеке идешь трещинами и в панике царапаешь собственные ладони. Он подвинет для нее стул, она улыбнется искристой улыбкой, задержит взгляд на долю секунды дольше положенного. Какой потенциал, с ума сойти. Режиссерам хочется порекомендовать отгрызть себе руку за такой талант. Или может?.. Нет, останавливает он себя, не может. Пора бы разделить реальность и фантазию. Хотя бы не снимать в своем кино любимых женщин. Потому что это то еще извращение. Потому что это будет значить непозволительно много. Новый сценарий в разработке и у его призраков все больше ее черт, но попробуй его допиши, когда каждую свободную минуту проводишь в разъездах. Максимум, зафиксировать детали на чеке из круглосуточного супермаркета и благополучно потерять в кармане. Из груди у Дженнифер вырастают вовсе не цветы – покореженные прутья арматуры, фундамент тех самых рухнувших зданий, и он без оговорок любит каждый из них. Она отмаливала себе еще один шанс, точно так же как он просил себе то, за что сможет держаться, чем без оговорок дорожить и каждую минуту удивляться, чем заслужил такое счастье. Она не спрашивает ни о запахе духов, совсем не похожем на ее, ни о ночах, которые он проводит вне дома. Не стоит задавать вопросов, на которые ты не хочешь знать ответ. Просто задержи дыхание, подними подбородок, расправь плечи. Не думай слишком много. Дыши, дыши, дыши. - Возьмешь с собой свитер – я буду тебе меньше названивать. Он смеется, обнимает ее, целует в висок и пританцовывает под Рея Чарльза с пафосной винтажной пластинки: - Джен, это же две сотни километров всего. В кухне настоящий кулинарный рай – салатные листья, контейнер с помидорами черри, специи, аппетитные даже в сыром виде стейки и три вида хлеба прямиком из печи в ближайшей пекарне. То, что должно было стать романтическим ужином, но пока не стало. Но вообще-то было проще просто заказать доставку. Пол наливает себе красное полусладкое, делает вид, что вчитывается в этикетку: - Кроме того, я совсем не против твоих звонков. Они вместе больше пятнадцати лет, и она прекрасно знает, когда он лжет. «Посоветуй своей жене уволить стилиста» «Выглядит ужасно» «С тобой рядом совсем не смотрится» «Хотя, твои очки тоже заслуживают сотню комплиментов» Он усаживает Дженнифер в такси, напоследок отправляет воздушный поцелуй. Лиззи при его приближении мечтает слиться со стеной, провалиться куда-нибудь в соседнюю галактику и уж точно не встречаться глазами. И если по первым двум пунктам еще можно согласиться, то следующие…Лиззи, серьезно? Ей ужасно хочется оказаться между его телом и кремовой рубашкой. Есть сорт мужчин, которым можно ходить хоть в гидрокостюме, и все равно это будет выглядеть потрясающе. Откуда такие только берутся, господи. Он сжимает ее локоть до ярко-красных отметин: - Какая муха тебя укусила? Она вызывающе вздергивает подбородок, стряхивает его руку: - Поздравляю, роль примерного супруга отыграна на все сто. Тебе пироженку или Оскар? Они и правда будут выглядеть какими-то запредельно идеальными на фотографиях. Даже учитывая зеркальные вставки на платье Джен, и по его мнению это полнейшая безвкусица. Но вот Лиззи об этом не стоит даже догадываться. - У нее контракт, ты же знаешь. - Я не интересуюсь карьерой твоей жены, извини. Он прячет улыбку. Он посылает куда подальше новость о том, что где-то глубоко внутри ее ревность почему-то приятна и сокрушенно качает головой: - Какой же ты ребенок, Лиз. Ее щеки вспыхивают ярко-красным румянцем, а глаза желанием испепелить на месте: - Напомни об этом себе в следующий раз, когда… - Что – когда?.. Эй, притормози. Помедленнее. Прекрати кусать губы и смотреть…вот так. Он вымученно улыбается. Трет переносицу. Чей-то телефон рядом насмехается заезженной despacito на входящем. Ее блузка цвета горчицы застегнута наглухо, словно зашита потайным швом, кожаная юбка не приятно хрустит под пальцами. Лиззи хмурится, отводит взгляд, отстраняется до приемлемо-безопасного расстояния. Их никто не замечает только чудом. - И кто здесь ребенок? Он поджимает губы. Какая ужасная пошлятина, но так и хочется зарядить кулаком по ближайшей стенке. Хочется высказать, выкричать разочарование. Опрокинуть в пересохшее горло четвертый и пятый бокал за вечер разом, без пауз и без раздумий. Вижн останется лежать у ног Алой ведьмы сломанной механической игрушкой. Завод закончился, все закончилось, можно расходиться. Сказки о нежности тоже подходят к финалу. У собственноручно выстроенной клетки стены из идеальнейшего мрамора, и воспаленный разум с опозданием понимает, что бежать больше некуда. - Прости, - Лиззи выдыхает и касается его руки, -прости, правда…не знаю, что на меня нашло. Она внимательно обводит взглядом людей вокруг, голос падает до шепота: - Мне просто всегда мало тебя, сколько бы не проводили вместе. А потом я вижу твою жену, и понимаю что наше «вместе» такое же нелепое и придуманное, как…это не идет ни в какое сравнение с тем, что в действительности значит это слово. - Занавески стирать захотелось? - Я ребенок, помнишь? Какие уж тут занавески. Она мстительно улыбается, он мучительно подбирает слова. - Мы уйдем, - обещает она через минуту, смягчившись, - заберу только свои вещи. В едва ощутимом прикосновении к щеке – «не хочу тебя видеть в таком состоянии». Он мечтает о «не хочу тебя видеть вообще». - Я не смогу дать тебе то, что ты ищешь, как бы не пытался. И если тебя не устраивает то, что происходит сейчас, то… - Устраивает. Меня все устраивает. Если можно в поцелуй вместить всю накопившуюся тоску, то это тот самый случай. Возможно, это в последний раз, и она совсем не в настроении разговаривать и думать, у нее другие планы. До-чувствовать, до-жить, до-терпеть хоть до какой-нибудь логической точки. Хотя бы сейчас представить, что происходит все так, как должно. - Глупо, боже мой, как глупо, - шепчет Лиззи сама себе и усмехается. «Любить – не глупо». Пол вовремя прикусывает язык. Глупо и смешно то, что они до сих пор живы. Глупо неоновое «сломай мне крылья у основания, так дальше нельзя» в глазах у обоих. Смешно, что ничего похожего на «отпусти меня» там нет. Ее ступни холодные, и кожа в мурашках. Счастливые или ничего не значащие истории – это, пожалуй, для кого-нибудь другого, кто не настолько отчаялся. Он нарушает правила. Снимает кольцо, позволяет ей оставить царапины на своей коже, позволяет себе больше силы, чем когда-либо, усаживает ее на свои бедра, наполняет ее тело собой, заводит руки за спину. На запястье ссадина от его часов. Она зажмуривается, замирает, плавится, привыкая, не сопротивляясь. Он дотягивается до ее плеча, легко сжимает кожу зубами. - Ну хватит… - он шепчет ей на ухо, коснувшись мочки, - пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста…не заставляй меня чувствовать себя еще большей сволочью. Так ведь просто нельзя. Он переворачивает ее на спину, нависая сверху. Приподнимает, подкладывая руки под поясницу, стремясь стать ближе, чувствовать больше, но добивается лишь болезненного выдоха. За полуоткрытым окном что-то падает. И автосигнализация срывается на отвратительный вой. Глаза слезятся, как от абсолютно мифического, не существующего света. Он выдыхает, накрывает ее губы своими, ищет остатки тепла. Осознание сносит дверь в затуманившийся разум. Посмотри, чем ты стал. Сердце остановится на сотую долю секунду. К сожалению – не навсегда. - Просто скажи мне, как… Отчаяние из светло-синих переливается в блекло-зеленые. Она отворачивается, склоняет голову вбок и до боли кусает губу. «Прости, я не знаю, что нам делать дальше».***
Балконная дверь скрипит, выдергивая из сонного полумрака, бьет по каждой клетке тела электрошоком. Она щурится, вглядываясь в силуэт у двери, тянет носом запах терпких ментоловых. - Заканчивал бы ты с этим. Лиззи болезненно морщится, прикладывает руки к низу живота, подтягивает колени к груди. Прислушивается – паркет едва слышно скрипит под шагами, в пальцах звенит связка ключей. Улыбается едва слышному проклятью в адрес будильника, сработавшего абсолютно неожиданно. Она не открывает глаз: - Сделай мне подарок. - Какой? - Не уезжай сегодня. Закажем еду, посмотрим что-нибудь. Или сходим куда-нибудь. Делай что хочешь, только останься. Или убей меня. - Ты знаешь, что я не могу. Ни того, ни другого. Кровать прогибается под тяжестью его тела, колючие щеки царапают лопатку. Правая накрывает ее руку межу выступающих тазовых косточек, она часто моргает и легко поглаживает пальцы. Он говорит «у тебя все будет хорошо». Но не говорит «у нас».***
Ты знаешь, как это будет. Неведомым до последней секунды останется лишь то, что предстоит почувствовать. Самолеты не врежутся в здания, самолетов в этот раз не будет вообще. Будет только огромное небо цвета его радужек и ее лаковых туфель. Кислотно-голубой краситель с проблесками лимонной цедры. Ей нужен баллон с бесцветным кислородом, другая жизнь, другая дата и место рождения. Ей до боли нужна стремящаяся в бесконечность история о нежности, которая имеет право на существование. Право на осуществление. Вообще, право на жизнь. В крошечном коттедже на побережье слишком мало места, и солью пахнет даже деревянная внутренняя обшивка. В какой-нибудь другой реальности все иначе. То есть, иначе – совсем. Ей не приходится всхлипывать в такси по пути из аэропорта, ее багаж не улетает по нелепому совпадению в тот самый (пропади он пропадом) Рио. В какой-нибудь другой реальности в его зеркальных очках-авиаторах ее силуэт, и существуют совместные фото не только с премьер и интервью. Где у нее нет аллергии на слово «вместе». Где у нее не дрожат губы, когда она машет рукой тому, кто его полная противоположность. Где она не начинает задыхаться от теплого «я соскучился». Где у льда и огня получается просто дружить, касаться плеча так, чтобы не сводило пальцы. Пол говорит, что это просто побочный эффект слишком глубокого погружения в образ и пытается не обращать внимания на то, как хрустит от его слов ее сердце на манер сигаретной пачки в пленочной обертке. Пол обещает, что в июне, когда шумиха уляжется, станет легче, прежде чем сбросить вызов и попытаться устоять на ногах. Он не уверен, что верит сам себе. А вот Лиззи верит. И покорно ждет июнь.