Sanctum Sanctorum

— Святой отец, я согрешил. — Что произошло, сын мой? — Я возжелал мужчину… Твой взгляд скользит по моему лицу. Он не осуждает, не сожалеет — в нем только разгорается интерес. — Осознание своей греховности есть путь к исцелению, — твой голос создан для того, чтобы утешать, залечивать душевные раны. Я чувствую, как с каждым твоим словом во мне срастаются кровоточащие рубцы. — Господь милостив, он простит тебя. — Я должен просить об этом? — Я буду просить вместе с тобой. Моя молитва за тебя окажется сильнее, ибо я поручусь за тебя перед Господом. Поэтому я должен видеть, что ты ничего от меня не скрываешь, что твое раскаяние искреннее. — Я знаю, что грешен, но я не знаю, почему… — Твой выбор — это путь в никуда. Бог дал нам радость соития для того, чтобы мы продолжали род людской, но не допускали блуда. — Зачем же он дал нам наслаждение? — Человек слаб: отбери у него наслаждение, и скоро на земле не останется ни одного представителя рода людского. — Что я должен сделать? — Исповедь — твой путь к прощению. Мне кажется, пока ты говоришь о прощении, по твоим губам скользит улыбка. Я не могу быть в этом уверен — твое лицо освещено лишь несколькими ромбиками теплого света; весь твой образ изрезан тенями от решетчатой перегородки между нами. Я вижу лишь глаза, которые не смотрят на меня, а упрямо изучают страницы молитвенника в твоих руках; я вижу лишь спинку носа и чувственные губы, едва различимые в тенях. — Я должен рассказать вам все? — Все, не утаив ничего. Не бойся осуждения или наказания, сын мой: здесь нет судей, нет палачей. Здесь только ты и я, и Бог между нами… Я открываю тебе все, рассказываю, как каждый день я вижу Его, и мысли в моей голове перестают быть допустимыми для озвучения в стенах храма. Я намеренно иду туда, где смогу издали насладиться Его образом, чтобы потом, в душной пустоте своей постели, удовлетворять себя, представляя Его влажные губы, скользящие по моей плоти. Я говорю тебе, что Его губы нужны мне не только для этого: с Его губ я готов вкусить яд, готов умереть, лишь бы хоть раз прикоснуться к ним. Я открываю тебе свою душу, выворачиваю ее наизнанку. Взгляни на нее — она кровоточит, она начинает гнить, ибо похоти в ней больше, чем праведности. Мой шепот откровения отзывается эхом твоей молитвы. Твои пальцы быстро скользят по страницам, я слышу шорох и стук перебираемых четок. Я не чувствую себя достаточно открытым, я хочу быть голым, когда ты пытаешься выпросить у Бога прощение моих грехов. Я замолкаю, и ты поднимаешь взгляд на меня. Интересно, каким я представляюсь тебе сейчас? Все тем же самоуверенным наглецом, который позволил себе в святом месте фразу «Навряд ли это мне поможет, но я хочу попробовать»? Быть может, теперь ты видишь во мне лишь жалкого слабака, не способного справиться с искушением? — В тебе нет раскаяния, сын мой, — твои слова будто срывают с меня кожу. Я чувствую, как по телу проносится горячая волна. Стыд обволакивает меня, облизывая уши и щеки горячим языком. — Почему? Ведь я пришел сюда… — Пришел, потому что отчаялся. Человек всегда приходит к Богу, когда чувствует, что больше у него не осталось надежды. Ты молишься, сын мой? — Никогда. — Стоит начать. Сегодня я не смогу помочь тебе. Сейчас мы покинем исповедальню, и я дам тебе молитвенник. Он должен разбудить в тебе Бога. Ты встаешь со своей скамейки, и я следую твоему примеру. Когда мы встречаемся лицом к лицу, я больше не стыжусь — здесь таинство заканчивается, и я вижу перед собой что-то более реальное, плотское. Ты протягиваешь мне маленькую книжку, и я намеренно касаюсь твоих пальцев, принимая этот бесценный подарок. Ты молчишь; вне деревянных, украшенных резьбой с библейскими мотивами стен исповедальни ты перестаешь быть проповедником. Но ты позволяешь себе взгляд, мимолетный, задумчивый. Ты быстро разворачиваешься и уходишь прочь, оставляя в воздухе едва уловимый запах ладана. Я вдыхаю глубже, приближая к своему лицу молитвенник. На его кожаном переплете это благоухание намного отчетливее — ты держал его в своих руках; теперь я знаю, каков он, аромат твоих ладоней. Я честно пытаюсь молиться. Утром и вечером; в моменты, когда желание разливается во мне, как вода из прорвавшейся дамбы, а еще в те редкие мгновения, когда мне кажется, что моя душа начинает исцеляться. Твои молитвы едва ли помогают мне: добро и зло, любовь и ненависть всегда ходят рядом, от этого и слова, которые должны прояснить мой разум, наставить меня на путь истинный, лишь сильнее будоражат во мне моих демонов. Они не боятся Бога, они смотрят на него в упор, скалясь и смеясь. Я прихожу к тебе, зная, что ты увидишь мое притворство. Войдя в храм, я беглым взглядом изучаю прихожан и служащих. Мне важно найти среди этих скорбящих и благоговеющих лиц лишь твое лицо, эти спокойные глаза, эти чуть поджатые губы. Я чувствую себя здесь лишним, уродливым и грязным, пока ты не замечаешь меня. Ты смотришь на меня, и я ощущаю долгожданное тепло во всем теле. Я приближаюсь к тебе, пересекая огромное пространство, своды которого давят на меня, как грозовое небо. Я хочу оказаться рядом, хочу поцеловать твою руку, как это делают другие, но ты открываешь дверцу исповедальни, и, чуть согнувшись, скрываешься от меня. — Расскажите о себе, святой отец, — я задаю вопрос первым, забывая о рамках приличия. — Я не должен. — Прошу вас… взамен я открою вам секрет. — Я знаю о тебе достаточно, сын мой. — Мне это необходимо. Расскажите, почему вы здесь? — мой вопрос не случаен; я чувствую себя лишним и нахожу поддержку в твоем взгляде лишь потому, что знаю — ты тоже лишний в доме Господа. — Я был доктором. — Им и остаетесь… — Ты прав, разница лишь в том, что теперь я способен излечить не только чужую душу, но и свою собственную. — Вы верите в это? — Вера — единственное, что у меня осталось. — Моей душе не поможет даже ваша вера, святой отец. — Твоя душа не может получить прощения лишь потому, что ты не считаешь себя виноватым. Зачем ты здесь? — Вы говорили, что Господь милостив, что он простит любого, кто просит. Я прошу, но Бог сам искушает меня. — Бог всегда искушает нас. Твоя праведность должна оставаться незыблемой. Больше молись, в молитве ты найдешь утешение. — Не правда! — я говорю многим громче, чем дозволено, и ты с укором смотришь на меня. — Я молился вам, святой отец, но вы и есть мое искушение! Я жду твоего ответа, нервно прикусывая губу, теребя молитвенник, подаренный тобою. Твои глаза закрыты, губы беспрестанно движутся, как крылья бабочки; ты целуешь маленький золотой крестик на своих четках. Ты просишь прощения у своего Бога, просишь за меня. — Хорошо, что ты открылся мне, сын мой, — твой голос не меняется, словно подобные признания ты слышишь каждый день, — я должен прекратить наши встречи, ибо мне не следует искушать тебя. — Мой Дьявол сильнее вашего Бога, святой отец. Ваш образ отпечатался во мне, как образ святого на алтаре этого храма. Отрекаясь от меня, вы обрекаете меня на вечные муки. Ты молчишь, взвешивая мои слова на весах своей набожности. Я боюсь твоего решения, боюсь, что за внешним спокойствием ты скрываешь отвращение или страх. Твой ответ откликается хищной улыбкой на моем лице. — Должно быть, твой грех — это и мое испытание. Моей веры хватит на нас двоих, сын мой. Бог видит твои страдания, он не оставит тебя. А теперь уходи, я вижу в твоих глазах слишком много огня. Я выхожу на залитую солнечным светом улицу, но мое тело не чувствует тепла, не чувствует жизни; я существую только там, под тяжелыми сводами этого мертвого собора, освещенного трепещущим пламенем свечей; я вижу краски мира только сквозь разноцветные витражи его стрельчатых окон. Мой Рай и мой Ад слились воедино, ибо толстые, каменные стены скрывают в себе тебя, твою высокую, стройную фигуру в черной сутане, которая движется вдоль алтаря, которая сгибается над каждым прихожанином, чтобы выслушать его мольбы и просьбы. Эта фигура являет собой Бога, которого я выбрал для себя. Все, чего я хочу — прикоснуться к твоей святости, нарушить ее, увидеть, что ты скрываешь за своей маской благочестия. Я мучаю себя, не приходя к тебе несколько дней. Я точно знаю, сколько прошло времени, я считаю секунды до встречи, но мое любопытство останавливает меня. Я хочу увидеть твои глаза, прочитать в них немой вопрос — «Почему ты так долго не приходил?» Для возвращения я выбираю вечер. Солнце упрямится, цепляясь лучами за крыши домов, но все равно медленно опускается за горизонт. Небо кутается в коралловый шелк, дрожит кудрявыми, нежными облаками. Стены храма огненно-красные в этом вечернем свете — пугающие, манящие, как пламя. Я врываюсь в умиротворенный простор и застываю, внимая звукам песнопения. Слова плывут в пространстве подобно дыму. Они обволакивают высокие колонны, поднимаются к сводам и танцуют там, заставляя смотреть только вверх, только на испытующий, ощутимый кожей взгляд Господа. Мое сердце сжимается, выплескивая горячую, обжигающую грудь кровь. Я хочу увидеть тебя сейчас, когда все вокруг пропитано святостью насквозь. Я ловлю на себе твой взгляд; он колкий, парализующий. Ты слушаешь, как юный, безгрешный, чистый, словно ангел, послушник что-то зачитывает тебе из своей новенькой Библии. Ты слушаешь, но твои глаза приковали меня к мраморным плитам пола. Я ощущаю дрожь во всем теле, стук сердца перебивает какофонию звуков хора. Наконец, ты отводишь взгляд, послушник целует твою руку, и ты направляешься к исповедальне. Я едва сдерживаюсь, чтобы не побежать за тобой. Мы встречаемся там, где стены стыдятся смотреть на меня. Я придвигаюсь как можно ближе к решетчатой перегородке, смотрю на тебя, пытаясь угадать твои мысли. Ты молчишь, но я вижу легкую улыбку на твоих губах. — Чему вы так рады, святой отец? — Я рад тому, что ты не отрекаешься от Господа, сын мой. — Это не так. Я хочу вам рассказать, — у меня перехватывает дыхание, когда мысли о тебе вновь посещают меня, вызывая возбуждение. Ты впиваешься в меня взглядом и тоже придвигаешься ближе. Впервые за все это время, твой интерес становится сильнее твоей сдержанности. — Ты готов покаяться? — Я готов открыться вам. Слушайте, слушайте меня, святой отец! Я хочу, чтобы вы знали, что все молитвы, что я прочел в темноте своего дома, были обращены к вам, ибо свет Божий достигает меня только здесь. Каждое слово — мой бестелесный поцелуй в ваши уста. Вы думаете, что я просил избавления? Нет; я просил лишь о том, чтобы вы впустили меня в свой мир. — Ты не хочешь в мой мир, сын мой, — твой голос меняется, и теперь я слышу в нем грубость. — Ты желаешь, чтобы я вошел в твой, кишащий развратом и похотью… — Вы правы, я хочу именно этого. Я хочу вас… Ты встаешь со своего места и выходишь. Я закрываю лицо руками, пытаясь смириться с мыслью, что больше никогда тебя не увижу. Это невыносимо; в груди скручивается противное, тяжелое напряжение, я хочу закричать, разорвать свое горло оглушительным воплем. Неожиданно запах ладана становится отчетливым и ярким. Я чувствую прикосновение, скольжение пальцев по моим разбухшим венам на руках. Я поднимаю взгляд и вижу тебя. Ты смотришь тепло и ласково, тебе меня жаль… Я обхватываю тебя руками, притягивая ближе, вжимаясь в твой живот, зарываясь в складки черной ткани. Твои руки мягко ложатся на мои плечи, поднимаются выше, поглаживая шею, скользят по затылку, путаясь в непослушных волосах. Я задыхаюсь от желания, я хочу подобраться еще ближе, чем ты позволил мне. Мои руки нетерпеливо пробираются под длинную сутану — вверх, по гладкости твоих брюк, к обнаженной коже живота. Ты втягиваешь воздух, закрывая глаза, когда мои пальцы, дрожащие, напористые, исследуют твою наготу. Мне этого мало, я вырываю руки из-под целомудренности твоей одежды и судорожно расстегиваю крошечные пуговицы. Я обнажаю твой торс и облизываюсь представшему передо мной зрелищу. Оливковая, теплая кожа с дымкой волос, спускающихся вниз, к истоку моих грешных мыслей. Вдыхаю твой запах, щекоча кожу кончиком носа; твои мышцы от этого напрягаются. Я прикасаюсь губами медленно, осторожно, словно боясь спугнуть тебя, но ты лишь сильнее прижимаешь меня к себе. Провожу влажную дорожку языком, прикусываю нежную кожу и поднимаю взгляд вверх. Ты смотришь на меня томно, твоя ладонь ложиться на мою пылающую щеку, и ты гладишь меня, как послушную собаку. Твои пальцы пахнут ладаном — божественный аромат, само совершенство. Я резко прикусываю подушечку большого пальца, которой ты касаешься моих губ, а ты нагло проталкиваешь палец мне в рот. Самодовольная улыбка застывает на твоем лице. — Какому Богу ты молишься? — спрашиваешь ты, оставляя влажное пятно на моем подбородке, приподнимая мое лицо выше. — Я молюсь вам… — Твой Бог искушает тебя, и что же ты делаешь с этим? — Подчиняюсь его воле… Ты тянешь меня на себя, прижимаешь к стене, и вот твои уста прикасаются к моим губам. Я углубляю поцелуй, и ты стонешь так сладко, что мое возбуждение отзывается колючими разрядами во всем теле. Я срываю последние пуговицы, скрывающие твою грудь, отбрасываю колоратку и впиваюсь поцелуем в твою шею. Ты пахнешь как ангел, ты райский на вкус… — Я знал, что вы не оставите меня одного во тьме, — шепчу я тебе на ухо, дразня его языком, проскальзывая внутрь. Твое дыхание такое горячее, как жар от церковной свечи. Ты касаешься моей спины под рубашкой, царапаешь ее, обжигая. Я срываю с тебя сутану, и вот уже ты вжимаешься спиной в деревянную, теплую стену. Божественные лики смотрят на нас; я вижу, как из их глаз вытекают слезы. Я вижу слезы на твоем лице. Это — не раскаяние и не скорбь; это — наслаждение, которого ты намеренно лишал себя, выдумав свою веру. Я прижимаюсь к твоим бедрам, сцеловывая жар твоих губ, вкушая твои манящие стоны. Мои руки быстро высвобождают твое возбуждение, а следом и мое. Обхватываю нашу дрожащую, горящую желанием плоть вместе и начинаю двигаться. Ты закрываешь глаза ладонью, прикусывая нижнюю губу. Я запрещаю тебе это. — Смотрите на меня, на того, кого вы создали по образу и подобию своему… Ты вновь улыбаешься хищно, дерзко, кладешь свою ладонь поверх моей руки, сжимая сильнее. Я растворяюсь в обрушившемся на меня наслаждении. В животе разливается вожделение; оно сгущается, как кровь, выплескивающаяся из вены. Я не могу оторваться от тебя, не могу насытиться. Ты подпустил меня так близко, что мое тело начинает забывать, как оно существовало до тебя, до твоих прикосновений. Ты смеешься, видишь мою напористость. В твоих медовых глазах греха больше, чем в самых смелых моих мечтах. Ты убираешь мою руку, засасывая пальцы себе в рот, и берешь все на себя. Твои движения резкие и уверенные, выбивающие из меня сдавленные крики. Ты смотришь мне в глаза, и я не смею отвести своего взгляда. Оргазм проходит сквозь мое тело как молния, смешиваясь со звуками песнопений, которые вновь начинают доноситься до моего слуха. Я падаю в твои руки, испытывая благоговение. Я познал совершенство своего греха, и это было божественно… — В глазах Господа я — наибольшее зло, чем ты, — говоря это, ты мягко целуешь мое плечо. — Раскаяние спасет вас, святой отец, — смотря тебе в глаза, отвечаю я. — Если бы я раскаивался, сын мой, — на твоих губах улыбка Бога, моего Бога, изгнанного небесами…