when the sun sets we're both the same

от окровавленных тел до тусклых ночных объятий — все это время он притворялся его другом, в конце концов забирая свое. он омывал его красные руки холодной водой, — запачканные по его же вине, — каждый раз прижимая запястья к своим губам и проговаривая: — спаси себя любой ценой. — и брюс смотрит своими большими внимательными глазами, снова подставляя руки под леденящую струю и заливая белую раковину черно-красным. — только представь, какого цвета будут твои тонкие вены, малыш. ты ведь молодец, ты здорово держишься, я горжусь тобой, — он говорит это и правда гордится, потому что: — ты через многое прошел, брюс, — махровое полотенце совсем не греет, а только еще больше раздражает молодую кожу, но брюс ему в этом не признается. — мы через многое прошли, — уэйн выпаливает, даже не думая, так что джеремайя просто сжимает губы и качает головой, пока чужие перламутровые кисти не расцветают пурпурным, а темные глаза не светлеют. он аккуратно касается замерших пальцев, отчего они вяло вздрагивают и в защите сгибаются, и брюс выдыхает. ему холодно. джеремайя смотрит в упор, по-голодному, отчего внутренности юноши неприятно комкаются и переворачиваются. брюс боится, потому что знает: сегодня ночью его простыни будут смяты не им, потому что в памяти остались не выбитые царапающие фрагменты, видения того, как его полупрозрачное тело в пьяном лунном свете будет блестеть не хуже зеркала на солнце, чуть ли не пропуская надломанное полотно сквозь себя. горячие внутренности уэйна делают очередной переворот, — уже третий, — ударяясь о кости и тяжело падая вниз. сегодня ночью его ребра будут считать чужие пальцы. джеремайя валеска дает ему пригубить вина. немного — брюсу всего лишь семнадцать. красная жидкость («давай же, брюс, не заставляй его страдать») разливается по губам, попадая внутрь лишь парой капель. белое полотенце на руках, — теперь уже совсем не белое, — красиво сочетается с бордовыми краями раковины и прекрасно контрастирует с цветом чужой рубашки, загораясь пятнами. джеремайя валеска нервничает. и брюс это замечает. — нам не к чему возвращаться, — тихо и уверенно-легко сообщает мужчина, и брюс понимает: девственно-ровные накрахмаленные простыни уже ждут его тонкую поясницу. поэтому- — я отдал тебе всё, джеремайя, — звучит совсем глупо, но ему некуда деваться. в его легких больше нет воздуха, но они продолжают гореть. — я боюсь падения и, боже, я не знаю, где мы окажемся потом. — все будет хорошо, — он обещает, хоть огромные черные круги под его глазами и говорят о совсем обратном. брюс сжимает полотенце с винными пятнами в своих руках, пока острые пальцы валески гладят кожу под манжетами рукавов, в конце концов как бы невзначай забираясь под плотную ткань и обхватывая кисти, поднимая юношу с места. покрасневшие полосы натягиваются, и брюс думает, что слышит, как рвутся его ключицы и скулы, как болезненно опускаются его веки и как обреченно опускается его голова на такую святую постель. он задерживает дыхание, — уже в который раз, — вновь переживая движение органов внутри себя. он спрашивает: «что это значит?», и джеремайя раздраженно отвечает: «все хорошо, брюс. просто у нас высокие отношения», ведь джеремайе совсем плевать, что для брюса эти отношения — слишком высокие. и мальчик снова говорит: «я боюсь упасть», точно тогда, когда горячие взрослые губы пробуют его шею на вкус, и в следующую же секунду они шепчут отрешенное «почему?», прямо над его ухом, пока большие ладони пробираются к ребрам и грубо давят. ведь валеске плевать, когда- — когда солнце садится, мы совершенно одинаковы, — горло брюса жжет, и он совсем не сомневается, перед тем как позволить себе заметить лишнее, — мне совсем не нравятся твои широкие руки, — и младший уэйн честен, потому что сейчас или никогда. джеремайя давит его кости руками, практически подминая мальчика под себя, ведь он убежден, что любое податливое существо (или материал) будет податливо лишь со своим мастером. «я вылеплю из тебя прекрасную скульптуру, брюс», но брюс не хочет, чтобы из него что-то лепили, поэтому он говорит: — я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне, — но валеска привык слушать только себя, так что он поднимает края чужой рубашки и прикасается к животу и голым бедрам с особой чуткостью и бережностью, что у младшего уэйна просто перехватывает дыхание, и он выгибается в спине вперед, захлебываясь в звуках мнимо лопающихся легких. брюс, — «мой хрупкий мальчик, что же ты наделал» — беспрерывно вторит одно и то же «прошу, отпусти меня», заранее зная, что «мы уже обсуждали это, тебе стоит молчать» (но он не молчит). губы джеремайи ползут вверх по животу и целуют ребра, и это не изнасилование. брюс не позволяет себе двигаться более, чем вздымать грудь в тяжелых глубоких вдохах, потому что он, черт возьми, знает, как хренову молитву, что его тело — совсем даже и не его, а целиком и полностью принадлежит рыжему мужчине с плохим зрением, который так сильно любит власть. и валеска разрешает говорить, да и только. ни криков, ни стонов и никаких всхлипов слышно быть не должно, потому что «папочка не разрешает», и брюсу пришлось это чисто заучить, как свой адрес или номер телефона. и, наверное, единственное, в чем юноше действительно повезло, так это в том, что он никогда не допускал ошибок. (а все потому, что его папочка любит власть.), но глупый дерзкий брюс снова говорит. каждую секунду его губы открываются и вновь закрываются, словно вторя самому себе что-то совсем тихое и потайное, и его глаза закрыты, хоть джеремайя и постоянно просит его смотреть. — что я сделал не так на этот раз? — говорит он, когда губы валески находят его подбородок, а безобразные пальцы сдавливают кожу на боках, и брюс давится — то ли от частого дыхания, то ли от подступающей к горлу рвоты. джеремайя снова хмурится, огибает взглядом все округлое лицо уэйна и мотает головой, как бы говоря: «ничего, совсем ничего». ведь его мальчик приставучий, но он готов потерпеть, хоть и ради такого вялого податливого подарка, ради его бежевой глины, из которой он совсем скоро возведет новое создание. джеремайя повторяет: — нам не к чему возвращаться. и брюс берет это как должное, автоматически соглашаясь на совершение такого прекрасного преступления.