Глянец
Регина поет — поет хуевенько, но для мурчания под нос вполне пригодно. Регина рисует и живет, как все ламповые девочки из инстаграма, с чужими мечтами о путешествии в туманных горах среди сосновых боров, о музыке и любви, - двух бесконечных прямых. Регина идеальная девушка для идеального парня. Не для него, думает Даня, когда выходит на общий балкон. Регина в черном платье, которое открывает ее длинные и стройные ноги без единой пробоины и выбоины — тело Регины само по себе идеальное, без капли налета чего-то настоящего, того, что смогло бы беспросветно покорить Поперечного [без издерганного и отощалого]. Почему-то аккуратные шрамы у запястья и неровные зубы не помогают ему справиться с тем, что Регина — красивая фотография с девчачьего, глянцевого журнала. Если снять с нее одежду, то идеальная фотография для мужского, глянцевого журнала. Даня боится признать, что Регина здесь не при чем. Даня боится, поэтому он слишком язвителен в своих мыслях, и слишком ласков в прикосновениях. Регина поет, сбиваясь с нот и немного фальшивя, когда Поперечный заходит в квартиру, с полным поражением понимая, что от него несет сигаретами и ночным городом с вышки десятого этажа, а не круглосуткой и бутылкой прохладного пива. Голос Регины въедается ему в череп и Поперечный хочет, еще не захлопнув дверь, сорваться обратно, достать из ящика полупустую пачку и бежать, как не бежал никогда в жизни, лишь бы больше не слышать этого тихого и сбитого пения.Петля
Миша устал. Устал от одиночества, бессонниц, загонов, разочарований и прокрастинации, от неожиданных, раздражающих и совершенно неизбежных дисфорий, поглощающих его бурей прошлого. Он - маленькая пылинка в заброшенном доме. Бутафория, никчемная и нелепая, которую замазывают на заключительных пред осмотрах. Миша устал от того, что не может выйти из этого порочного и серого круга фрустации, полного страха сближения, самотерзаний, молчания и хронической потерянности его миллениума. Миша устал от того, что скоро ему будет тридцать, а все, что у него есть: пустая квартира, пустая Москва и пустая строка. Он устал от любви, которую никогда не желал, но любовь не спрашивает твоего разрешения: она врывается в твою грудину и разрушает внутренности безжалостно, не гнушаясь игрой на костях. Миша всегда знал, что за этим запахом весны и томным взглядом скрывается паразит, завладевающий душой и телом, пожирающий их без остатка. Разъедающий мир своей безостановочной и возрастающей эпидемией. Миша устал, что спустя столько лет он все еще в капкане своего недоверия и страха, и в том, что [не]свобода сжимает его жилистыми и дрожащими руками до ломоты ребер, черного ничего. Миша устал жить в попытках обратиться назад, забыв обо всем, что волновало его сердце, — и вместе с тем, пропасть навсегда. Миша устал, что единственное, что у него остается — это полуночный скайп, алкоголь на вражеских улицах Москвы и смирение. Он больше не хочет смотреть на прохожих, всматриваться в новичков, приходящих в его бары, засыпать и просыпаться в надежде, что не будет изъеден холодным и цепким воздухом воспоминаний. Миша устал бояться и ждать.Мыльный пузырь
Даня смотрит на Регину, отпивающую пенку от латте, на ее блестящие зрачки, в которых отражается его мини-копия, слишком отдаленная и ложная. Они сидят в андегруад-кафе на углу улицы, где вдалеке виднеется Нева, и молчат. Иногда Регина рассказывает что-то о своих сокурсницах, о сериалах и архитектуре. Дане всегда было немного плевать на ее слова. Он презирал себя за это неистребимое безразличее. Ненавидел за эти ложные, розовые чувства к ней, которые не пройдут ни огонь, ни воду, ни даже самую никчемную, но реальную взбучку. Утром они занимались неторопливым сексом, отдающим нирваной и сладостью, а после залипали в очередную комедию на макбуке. Утром в Питере неожиданно светило солнце и Регина светилась вместе с ним, делая на каждом шагу фотографии и зарисовки в блокнот. Они гуляли по центру, молодые и беззаботные, смеющиеся и болтающие ни о чем. У Регины в руках стаканчик с кофе, у него — свежевыжатый апельсиновый сок. Он чувствует себя, как в чертовых мелодрамах с неказистыми шутками, избитой концовкой, дымчатым пейзажем. В которых всегда так мечтала жить Регина. Поэтому в этот день она светилась почти так же ярко, как солнце над Питером. И он вновь был окружен этим дымчатым куполом чувств к ней, слишком правильным, мягким, как облако на закате, слишком неправдоподобным. Даня вновь подумал, что, стоит ткнуть в этот купол пальцем, как он взорвется, подобно мыльному пузырю. Вот его чувства к ней, подумал Даня, — один большой и мыльный пузырь. Красивый, но ненадежный. Он лопнул его просто так, взяв на слабо самого себя, как делал это прежде, — прекрасно зная, что ничего хорошего за этим не кроется. Пока они сидят в этом приторном гранд-кафе, пьют и молчат, Даня представляет, как замыливает им петлю. Когда он смотрит на свое отражение в глазах напротив во второй раз, то думает, что все это — смешная, ежесекундная глупость. Целуя ее под ярким фонарем на мосту, Даня и сам не замечает, как гипнотически и абстрактно играют блики на пузыре, что он выдул заново.Пятнадцать
Регина вновь рисует. Рисует рваные, некрасивые лица, с неправильными эмоциями и недорисованными губами. Регина сегодня вновь спит одна. Иногда ей удается смириться с этим. Представить, что ей вновь пятнадцать, когда родители уезжали в гипермаркет на весь день или оставляли ее на ночь, чтобы развеять свою взрослую жизнь со старыми друзьями. И что она Королева этих часов, в которых нет ни причитаний, ни правил, ни-ко-го, — Королева своей маленькой жизни. Девочкой это очень легко представить, без намека на стыд или вину, без намека на самостоятельность. Регина представляет, что ей пятнадцать и вызывает по телефону самые разные суши и три бутылки вина, а потом, до самого рассвета, гуляет по квартире голая. Она удовлетворяет себя около десяти раз, принимает душ столько часов, сколько захочет и на полную громкость слушает Stevie McCrorie. Курит на балконе в коротком топе и розовых трусах. Регина, вообще-то, не курит. Но сейчас ей пятнадцать и она может делать все, что угодно. Она не хочет думать о том, что происходит в душе двадцатичетырехлетней Регины. Это другая и совсем ей незнакомая женщина, у которой в жизни остались лишь неправильные рисунки, пустые бутылки из-под вина и две белые линии на запястье. Потом Регина сидит, поджав по себя ногу, на барном стуле и смотрит рандомные видео, — живая, полная эмоций и беспросветной лени. Три часа говорит с мамой по телефону, старательно обходя вопросы о ее взрослой и классной жизни. В ванной она долго наблюдает за своим отражением, пытаясь понять, все ли в порядке с ее внешностью. Достаточно ли она привлекательна. Достаточно ли молода. Иногда это заканчивается слезами. Иногда сладким поцелуем в ее пятнадцатилетнее отражение, когда она еще широко улыбалась, не стесняясь зубов, и носила ту глупую челку. Регина понимает, где-то внутри, что сама виновата. Это понимает каждый здравомыслящий человек, когда его жизнь не в порядке. Она вновь смотрит на свое отражение, здоровое, румяное и женственное, и понимает, что ничего она к черту не понимает. Если этим не удержать мужчину, то чем тогда? Регина не знает. На вторые сутки она также спит одна. Она уже не смотрит на мобильник, валяющийся где-то между одеял, и в отражение тоже старается не смотреть. В жизни с Данилой Поперечным нужно привыкать ко многим вещам. Ей тоже. Регина думает, что единственный, кто принял Данилу таким с первого раза — был тот худой затворник из московских окраин. Регина думает, что в этом скрывается все, что она ищет в своем отражении. На третьи сутки она плачет, заперевшись в ванной. Регине снова двадцать четыре года и она чувствует себя брошенной и глупой женщиной, у которой в жизни что-то пошло не так. На четвертые сутки скважина скрипит, за дверью суматошное топтание. Когда в квартиру входит Данила, Регина забывает, что ей пятнадцать, или что у нее осталась пустая бутылка под ванной. Она чувствует себя той счастливой женщиной, у которой есть все: мужчина, деньги и частый секс. И ничего в ее жизни больше нет. Ни запаха Москвы, ни отстраненных взглядов, ни одиноких ночей. Только Питер, любовь и капучино.Нечем крыть
Мише [не] нравилась однокомнатка серого и громоздкого апарт-отеля. Модерн, заполненный уютным теплом и молодостью, что недалеко ушла от двадцати. Может, благодаря только влюбленной паре: в Регинином мольберте с краю кровати, ее косметики у телевизора, кухонном кафеле, обклеенном эскизами и очерками. В фанатских подарках, которыми усеяны две полки мансарды, кинутой Даней одежде на спинке стула, в недопитом чае на барной стойке, которая всегда оказывалась пустой. Мише [не] нравилась синяя подсветка над кроватью. Отрывками в мыслях мелькали образы: стонущая Жданова в сине-розовом акриле на ее тонкой шее, Данины руки в светотени вен, потолок в размытых, тусклых кругах от свечения ламп. В вечернюю комнату прорываются скрипы шин и далекие гудки таксистов, а за стенкой кто-то монотонно вещает, изредка сходя на крики и смех. Мише нравилась прорывающаяся за видениями реальность: стонущий Поперечный в сине-небесном свете на его плечах, лежащая совсем рядом помятая рубашка, — белой тканью на темном белье. Руки Миши по обе его стороны, запах порочный и мягкий. Совсем немного: аромат женских духов, женского тела. Спустя месяц, в котором нет ни громоздкого апарт-отеля, ни сообщений в сети, приходит ночь. В ней, будто хлыстом — лазурь и пшеница, и горький, неподъемный осадок в сердцевине языка, не соскребаемый зубами. Миша вновь начинает курить, словно он снова на вылизанных, отчужденных улицах Питера, на которых таким, как он, только и остается, что пить чужую водку из чужого морозильника и подкуривать дрожащей зажигалкой «blue kent». Питерские сигареты на вкус всегда были мягче, дороже и легче. Но это единственное, что спасает его в этой пыльной квартире. Что спасает его от Данилы Поперечного, разложившего перед ним Пиковую Даму в окружении червей, — карты, которые Мише нечем крыть.