Токсичная бабушка

На крыше склепа Дракула в плаще, В одном плаще, в одном ваще, в натуре граф... (Тэм) Кровь, кровь, моя грязная кровь, Напившись крови моей, дохнет комар... («Сектор Газа»)

— Так Ольга твоя вроде на психолога учится? Им там разве не рассказывали, что делать? — А что, психологи не люди? Эта кочерга, друг мой Граф, и психиатра в дурдом отправит, только срок дай. Ты думаешь, она одну Ольгу доводит? Да там по всему подъезду стон стоит. И скрежет зубовный. Я когда туда иду, сразу опознаю, где сворачивать: если матом в восемь этажей орут, значит, их двор. С улицы слышно. — У них там участкового нет, что ли? — От этой их бабы Клавы и участковый не знает, куда прятаться. Работать мужику не дает, кляузами завалила. Те ей шумят, эти гремят, вот излучение с потолка вроде еще не излучали. Он уже сам замучился по соседям ходить и извиняться: мол, я всё понимаю, но служба такая, на сигналы обязан реагировать, извините, дорогие жильцы... — Фигасе старушка. И что, совсем ничего с ней не поделать? — Разве что ее вампир какой-нибудь сожрет. Сама не помрет, такие по двести лет живут и всех вокруг в гроб сводят... — Отравится твой вампир, — покачал головой Граф. — Такое и тролль не переварит. — Не знаю, не пробовал. Впрочем, Ольга так про нее и говорит — токсичная, мол, бабушка. Так что, может, и отравится. Ладно, пошел я... — Лёшка Гусарников по кличке Гусар поудобнее перехватил чехол с текстолитовой саблей и двинул к трамвайной остановке. * Оля собиралась выспаться после ночной смены. Выходной в супермаркете наконец совпал с субботой, в универ идти не надо, полдня в запасе точно есть, а хозяйкины Саня с Сережей из музыкалки вернутся — сами ключом откроют и обед в микроволновку засунут. Большие уже, и что такое человек после двенадцати часов работы, понимают: мать в том же магазине за кассой сидит. Так что дела делами, а сон по расписанию. Сбыться планам на заслуженный отдых было не суждено: едва получилось задремать на диванчике, укрывшись пледом, как в дверь квартиры постучали. Да что там, загрохотали. Снаружи явно была не банда гангстеров с воплями «это ограбление»: гангстеры не колотят клюкой в железные двери и не орут старческим голосом «открывай, блядь, прошмандовка ёбаная». Опять... Оля нехотя вылезла из-под пледа, накинула халатик и пошла открывать, краем глаза заметив, что Мурзик, услышав знакомые звуки, привычно взлетел на шкаф. Понятно, получить не хочет, она уже пыталась... За дверью, разумеется, обнаружилось стихийное бедствие в засаленном цветастом платье, кошмар и ужас всего подъезда — токсичная бабушка Клавдия Петровна Курякина, она же баба Клава. Чего ей на сей раз надо? — От срамота, вырядилась, жопа торчит, пизда наружу, — прокомментировала бабка, не успела Оля поздороваться. — Только и знают, что голышом ходить, мужиков приманивать... — Что случилось-то, Клавдия Петровна? — Чо случилось, чо случилось. Хозяйка где? — На работе, где ж ей быть... — Бандитов-то своих поприщучила бы, а потом на работу ходила. Вот так приживут детей с кем ни попадя, вертихвостки, шлюхи проклятые, бросят потом, а сами на работу. Знаем мы, какая у ней там работа, со всеми грузчиками, поди, в подсобке уже перееблась. А дети-то неприсмотренные, невоспитанные, в хулиганьё превращаются, тюрьма по им плачет, по выблядкам, окно мне только что выбили... — Но, Клавдия Петровна, — удивилась Оля, — Сани с Сережей тоже дома нет, они в музыкальной школе. Вы не ругайтесь, вы объясните, в чем дело... — В какой-такой музыкальной? Прям сейчас мячом высадили, музыканты херовы! Я мать-то по судам затаскаю, допросится у меня, кукушка такая, да еще милицию приведу, чтоб от этой блядищи пацанов в колонию для малолетних забрали, — на лице бабки появилось прямо-таки мечтательное выражение. — А окно-то, оно денег стоит, так что еще и уплотите, а то только и знаете, что честных людей в магазине своем обсчитывать! На ценнике, поди, тридцать шесть рублей молоко, а хозяйка твоя мне на кассе вдвое больше пробивает, разницу в карман себе кладет, разберусь я с ней еще... Разъяснять старухе условия акции «два по цене одного» Оля не стала: если уж у Татьяны Юрьевны сразу не получилось, то и теперь не получится. Что стекло выбили не мальчишки, было тем более яснее ясного: двое очкариков, освобожденных от физкультуры, до пятого этажа никаким мячом (которого у них, кстати, и нет) не достали бы, даже будь они дома. Бабу Клаву надо было, как выражался Гусар, оперативно нейтрализовать. — Извините, Клавдия Петровна, ничем помочь не могу, Татьяна Юрьевна вечером вернется, тогда приходите. Только больше так колотить не надо, а то еще испортите, — с этими словами девушка заперла дверь перед бабкиным носом и вернулась на диван. Засыпая, она услышала еще пару ударов клюкой и шаркающие шаги по лестничной клетке. Слава труду, ушла всё-таки... Выспаться все равно не удалось: не успела Оля посмотреть хоть какой-нибудь завалящий сон, как ее снова разбудил грохот. Грохотало этажом ниже. Судя по сопутствующим воплям «жиды пархатые» и «тилигенты сраные», баба Клава штурмовала квартиру Штокманов. Надо бы выйти, а то мало ли, они оба с этой хабалкой явно в разных весовых категориях... — Но помилуйте, Клавдия Петровна, дорогая, — миниатюрная Роза Соломоновна вжималась спиной в стену, пытаясь пятиться от наседающей соседки, — мы ведь физически не способны водить Тобика мимо вашей двери. Подумайте сами, мы живем на втором этаже, а вы на пя... — Да посрать мне и растереть, где вы там живете, проблядь ты жидовская, — вдохновенно орала бабка. — Поселилась, тоже мне, профессорша, покоя порядошному-то человеку нет. Порядошные-то всю жизнь на стройке, поди, пашут, а эта утром поднялась, кудри накрутила и пошла в институт свой красоваться, куда кудри-то крутить, если сиськи отсохли. Детей-то не родила, по хуям всю молодость скакала, теперь шавку подзаборную вместо детей держит! Тьфу, кто бы говорил! Сын бабы Клавы за те три года, что Оля снимала комнату в этом доме, появился здесь один раз, и скандал, которым сопровождался визит, слышали не только в этом дворе, но, вероятно, и в двух соседних. Старуха потом долго пыталась жаловаться соседям на «фашиста и ублюдка, родную мать забывшего», но ей почему-то никто не посочувствовал. То ли потому, что после разговора с участковым Васиным ее отпрыск, здоровенный бородатый мужик, неиллюзорно покраснел от стыда, то ли потому, что в ходе скандала он рыкнул что-то вроде «а вот хрен тебе собачий, мамаша, а не внучку в гости, хватит с тебя, что Ленку в гроб загнала своими доёбками, даже могилу не прибрала ни разу». Кто бы ни была эта Ленка, история мало походила на описание бабы Клавиных родительских подвигов. — Не водят они, грит, кабысдоха своего мимо моей двери! Да с вас, врагов народа, и нарочно станется с тварью этой подняться, чтоб она на коврик мне нассала. Ты посмотри, Оль, всё зассано, откуда в такой срани-то милипиздрической столько набралось, — забыв, что еще недавно врагом народа была сама Оля, бабка попыталась призвать ее в союзники и принялась совать под нос мокрый коврик, настолько грязный, что ему уже и ядерная война была бы нипочем. Состояние коврика, впрочем, прямо-таки голосило об источнике бедствия, и он был, как всегда, не там, где предполагала баба Клава. — Да ниоткуда, Клавдия Петровна, — пожала плечами Оля. — В Тобике столько и правда не наберется. Сами же вчера Паровозу бутылку поставили, чтоб он плинтус вам прибил, а потом удивляетесь, что он где пьет, там и нужду справляет. — Ты смотри, какая манда злоебучая выискалась, — вернулась к прежнему курсу старуха, не желая признавать, что в осквернении коврика может быть и вправду виноват алкаш Паровоз из квартиры напротив, — как за старого-то человека заступиться, так нету ее, а как жидовке проклятущей подпевать, тут как тут она, шланда вокзальная, Сталина-то на нее нету! — Клава, а Клава, — из соседней двери выглянула «пани полковница», полковничья вдова Кравчинская. — Роза Соломоновна, между прочим, постарше тебя будет, она с тридцать восьмого года, а ты с сорок шестого. — Гуляй, Зоя, вальсом, тебя не спрашивают, — почти добродушно парировала баба Клава и продолжила нападать на Олю: — А то, может, кот ваш паршивый мне коврик-то изгадил, что ты так за псину-то эту помойную распинаешься? То-то, слышу, кошатиной воняет... — А Мурзик, Клавдия Петровна, вообще из квартиры не выходит... — начала было девушка, но тут в атаку пошла Кравчинская, у которой к бабке были свои претензии: — Ты мне лучше скажи, Клавочка, это что, спрашивается, за дрянь? Я ж не слепая, видела, как ты около моей квартиры чего-то копошилась. Еще думаю — что она под половиком искать может, а потом приподняла, а смотрю, там это... — в руках «пани полковницы» была соломенная вещица непонятного назначения, напоминающая грубо связанный узел. — А это, милейшая, подклад классический, на соломе, — вмешалась в разговор Роза Соломоновна. — Мои студентки подобное привозили прошлым летом с практики. Какая-то сумасшедшая станичница пыталась навести на девочек порчу. Но вы не беспокойтесь, я вам как профессор фольклористики могу подтвердить, что никакой зловещей силы в этом в действительности нет. Солому, впрочем, по некоторым поверьям подкладывают к скандалам, но наша драгоценная Клавдия Петровна, кажется, и без мистики готова это обеспечить... Баба Клава вдохнула побольше воздуха, изготовившись напуститься на «пани полковницу», но отвлеклась на скрипнувшую дверь подъезда. По лестнице взбежал Гусар, пристроил к перилам саблю в чехле и, чмокнув в щеку Олю, поинтересовался: — Заяц, что тут у вас сегодня за битва при Гастингсе? — Да сам видишь. Опять бабулечка наша развлекается. — А-а, пидор вшивый пришел, — ринулась в бой баба Клава, почуяв запах нового врага. — Патлы-то отрастил как у бабы, а с собой-то чего приволок, поди, людей в подворотне этой хуергой по голове оглоушивает, а потом грабит! Чего ловить-то здесь собрался, сатанист поганый? Или баб не хватает, что третий сорт ебать готов? Лох ты как есть, а Оленька твоя шлюха последняя, у всех бомжей в округе за три копейки хуи сосет, да я вот сама видела, как она взасос с мужиком без тебя целова... — А НУ ЗАТКНИСЬ!!! — гаркнул Гусар таким командным голосом, что реконструкторский полк на маневрах перепугался бы. Баба Клава обалдело прянула назад. Гусар подошел ближе, аккуратно взял ее за пуговицу и продолжил: — Ты молчи погромче, жаба старая, и радуйся, что жива. А то, осмелюсь подозревать, тебя любой убить готов, кого хоть раз имело сомнительное удовольствие с тобой пообщаться. Только посадят за тебя, как за человека, вот и портишь тут экологическую обстановку. Разве что, — вспомнил Лёшка утренний разговор на тренировке, — в самом деле вампир какой сожрет. А я, если еще раз услышу про Ольгу вот такое, сожрать не сожру, но что-нибудь нежное и трепетное из арсенала святой инквизиции тебе обеспечу, мало не покажется. А ты, заяц, кончай реветь, поехали ко мне. Хозяйке мы позвоним, мальчишки до ее прихода сами справятся, а у меня ты хоть выспишься, здесь эта дрянь тебе, думаю, так и не позволит. Иди одевайся, я тут урегулирую... * На город опускались сумерки. Баба Клава неспешно шаркала по улице, направляясь по привычному маршруту. В одном ей всё-таки повезло: жить около Нового кладбища — оно полезно, без куска хлеба с маслом не останешься. Богатеи-то, воры проклятые с бандитами, с жиру бесятся, покойникам денег никаких не жалеют, могилы цветами за бешеные тыщи заваливают. А трудовому человеку в старости с их богатства и куска не перепадет, где это видано-то? И ничего зазорного нету, если ночью цветы эти собрать, а утречком на базарчике продать, у входа на кладбище, где часовня стоит. Там в момент расхватывают, не посмотрят, свежие или не очень. Особенно если по дешевке продавать. Цветы — они все цветы, не докажешь, что наворовала, может, на грядке у себя растила. Да и не воровство это, у бандитов отнимать себе на прожитье. Из сыночка-то Витеньки опоры не получилось, денег присылает ровно сколько по суду присудили, в гости и подавно не приедет, не сыночек, а выблядок сучий. А если спросят, чего баба Клава на кладбище зачастила, — так к Ленке, мол, на могилку, чай, дочь, не собака. Тоже вырастила, кстати сказать, ягодку, родную мамку на какого-то мужика променять хотела, собралась с ним куда-то из города уехать, подлюка. Хорошо, вовремя удалось пальто ее и паспорт спрятать, пока мать не опозорила, с ёбарем не сбежала. Кто ж знал, что она после этого повеситься вздумает? Умные-то девчонки из-за хахалей, поди, не вешаются, живут себе как родители велели... А сын после похорон что утворил — обложил мать морским загибом и ушел куда глаза глядят, только его и видели. Потом только по суду его нашли, когда баба Клава на алименты подала. И присудили ведь алименты, не стала судья слушать, когда он про Ленку понес, — дескать, совершеннолетние все уже были, про неисполнение родительских обязанностей речи никакой нет. Ладно хоть платит исправно, а так — на свадьбу даже, сученыш, не позвал, невестку ни разу и не видывала, поди, шлюху какую нашел, что и матери ее стыдно показывать... Ленка была похоронена в южном конце кладбища, но на самом деле баба Клава сегодня туда не собиралась: всезнающий Паровоз доложил, что в западной части сегодня хоронили богатого армянина. Армян старуха терпеть не могла: ходят все золотом обвешанные, у честных людей наворованным, и хорошие места все себе захапали, вон как Агаяниха, терапевтша из поликлиники: сидит себе в теплом кабинетике, поди, на одних подарочках озолотилась уже, на тех, что такие же ворюги нанесли. А как порядочная-то старая женщина к ней придет, так она козью морду — что ж вы, Клавдия Петровна, таблетки назначенные не пьете, а потом жалуетесь, что у вас давление! Таблетки-то те, поди, денег стоят, а где нормальным людям денег взять, если никого не обкрадывают... Ну да пес с нею, заработать можно на покойниках армянских, и пускай, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Оттуда подсобрать, да по остальным могилкам пройтись, чтоб не все с одной тащить, а то поймают еще. Там, в западной части, места дорогие, одни бандиты лежат, вон у какого-то, что ли, Котельникова даже склеп есть, нашлись же деньги ради покойников такую махину построить-то... Армянская могила нашлась быстро. Утащить дорогие венки было и не под силу, и ленты именные, поймают еще, зато цветов было хоть завались. Бормоча под нос проклятия ворам и бандитам, которые настолько взбесились с жиру, что покойникам цветы покупают, а живому нуждающемуся человеку и копейкой не помогут, старуха принялась выбирать что посвежее. До утра, поди, дома в ванной долежат, а там можно и на базарчик к часовне пойти, завянуть не успеют, все разлетятся. Так, что ему там навалили-то? Не, это брать не надо, это, как их, орхиндеи чертовы, не успеешь в руки взять, как лепестки-то пооблетают, и не жалко же этим выблядкам нацменским говно такое покупать... А вот розочки — те пойдут, розочки до утра точно достоят, особенно если стебельки ножиком размять. И хризантемки тоже ничего, эти долго держатся, только вот продавать невыгодно выходит, они подешевле розочек-то будут, собирать столько же, а выручки никакой... От размышлений о выручке бабку отвлек странный треск. Как будто кто-то пытался обломать березу, растущую в соседнем квадрате около знаменитого склепа Котельниковых. Тьфу, что за черт-то? Баба Клава списала бы треск на ветер, но ветра в южную майскую ночь не предполагалось ни в прогнозе, ни в реальности. Бомжи, что ли, по могилам шарятся? Куркуренты ёбаные, подумала старуха, тоже цветочки-то подбирают да продают, чтоб у них от ихней водки с самогонкой глаза повылазили, никакой возможности прожить порядочным людям с говнюками этими... Бабка отложила подобранные цветы и огляделась. Никаких бомжей ни в этом, ни в соседних квадратах не было. Да что там, вообще никого не было. Разве что на крыше склепа просматривалась какая-то черная птица. А может, мышь летучая, мало ли всякого зверья на кладбище водится. И чёрт бы с ней совсем, делать бабе Клаве больше нечего, как на зверье всякое отвлекаться, шубы-то с них не сошьешь, с мышей летучих... Старуха снова приступила к сортировке цветов, но не прошло и десяти минут, как звуки возобновились, причем теперь это были другие звуки: как будто кто-то задел березу краем пальто или какой еще тряпкой. Тьфу ты, поебень какая-то, подумала баба Клава: откуда на крыше пальту-то взяться, а на березе и подавно! То ли пойти туда разобраться, что творится-то, а то сто процентов, что непорядок, а какой — враз и не скажешь. Пойти разобраться бабка не успела. Черная тварь, сидевшая на крыше склепа, резко спикировала и понеслась в ее сторону, увеличиваясь по пути в размерах. Да ты ж посмотри, гадость какая, это ж и не мышь во... Баба Клава медленно выплывала из обморока. Творящаяся чертовщина никуда не собиралась исчезать: теперь вместо огромной летучей мыши рядом стоял высоченный черноволосый мужик в плаще. Плащ тоже был какой-то странный, как-то, помнится, Татьяниной жилички хахаль в таком приходил, то ли с игры пришел, сказал, то ли на игру, кто их, сатанистов, упомнит... Ах ты ж мать твою за ногу, неужто сатанисту и довелось в лапы попасть на старости лет? Вот так зарежет, и не найдет никто, они, говорят, трупы потом жгут. — Т-ты чего хочешь-то? - с трудом выдавила из себя баба Клава. Мужик молчал. Лицо, белое, как у покойника (мож, он из могилы-то и поднялся, раз тут такое деется?), было совершенно безразличным. Как будто он тут самому себе памятник, а не мужик никакой. Хоть прибей его совсем, поди, не заметит. — А, пёс с тобой, козел! Двум-то смертям не бывать, а одной не миновать, — баба Клава попыталась ухватить мужика за плечо, но тот незаметно дернулся. Старуха уцепилась за край странного плаща, ненароком его распахнув, и заверещала не своим голосом: под плащом не было ничего, даже подштанников. Только голая, как у мальчишки, грудь, тоже совершенно белая, и внушительных размеров причиндал в окружении черных волосьев. Баба Клава мигом всё поняла. — Ах ты ж срамота какая, — возмутилась она, — извращенец ёбаный, даже бляди ему не дают, так он ночами порядочных женщин пугает, хуем своим поганым тут светит! Да я ж тебе щас, говнюку, хуй-то твой оторву и в рот засуну, а участковому Васину скажу, что ты такой и был, тоже мне, порнографию тут творить удумал... Оторвать сатанисту и извращенцу причиндал баба Клава не успела: стоило ей чуть-чуть наклониться, как мужик осклабился, показав прямо-таки зверские белоснежные клыки, ухватил ее за плечи (а лапы-то у его с когтями, как у тигра какого, что ж деется...) и впился в шею, отчаянно зачмокав. Бабка опять потеряла сознание. Очнулась она на земле. Мужик нависал над ней, и выражение лица у него теперь было далеко не безразличное: скорее изумленное и недовольное одновременно. Как будто собирался пирожков поесть, а вместо них ему крысиного яду скормили. Ты посмотри, каков гусь, сначала порядочных людей-то кусает, а потом еще не нравится ему! — Чего, не нажрался? — ухмыльнулась баба Клава. — Еще тебе подавай? — Ты... меня... — хрипло, явно через силу, пробормотал мужик. — Еще я тебя? — возмутилась бабка. — Да это ты ж меня, ты ж меня сам и покусал, а теперь меня и виноватишь тут, будто это тебя до костей обглодали! Я тебе... я тебе... — привычный трехэтажный мат что-то не шел на ум, и пришлось сделать внушительную паузу, чтобы придумать, чем бы таким его обложить, чтобы и ответить не сумел. — Ты... меня... убила, — почти неслышно и очень удивленно сказал мужик. Челюсть бабы Клавы чуть не выпала у нее изо рта: смотри ты, убили его! Сам меня чуть не убил... Сказать ничего так и не получалось: во-первых, весь матерный арсенал как будто кто-то вытер из бабы Клавиной памяти подчистую, а во-вторых, мужик так печально смотрел прямо в старухины глаза, что его, страшно сказать, даже пожалеть захотелось. Чувство было новое и непривычное: жалеть кого бы то ни было баба Клава была сроду не обучена. Через пару мгновений мужик закатил помутневшие красноватые глаза и стал медленно оседать на землю. Белоснежная его кожа приобретала оттенок болотной тины, а тощее тело отчего-то стремительно распухало, как будто туда закачивали насосом воду. Ёлки-моталки, да он же этак ло... По кладбищу раскатилось отвратительное «ЧЧЧЧЧВЯК!», сравнимое по мощности с артиллерийской установкой, которую баба Клава однажды слышала издали, приехав в армейскую часть, где служил Витька. Бабка зажмурилась от испуга и почувствовала, как всю ее забрызгивает чем-то склизким, жидким и невероятно противным. Открыв глаза, она увидела, что всё вокруг, включая драгоценные цветочки, ближайшие кресты и ветки деревьев, обвешано самыми что ни на есть натуральными ошметками кишок, залито зеленой омерзительной слизью и забрызгано, кажется, кровищей. Ах ты черт, бежать бы отсюда, пока не поздно, да дома отмыться успеть, а то еще поймают, и впрямь решат в тюрьму упечь за то, что мужика-де этого порешила... * Гусар галантно подал руку спустившейся по ступенькам трамвая Оле, и оба бодро пошагали в сторону знакомой пятиэтажки. Еще на подходе к дому стало понятно, что в окружающем воздухе явно недостает чего-то привычного. Чего, Оля поняла не сразу, а вот до Гусара дошло моментально: — Слушай, заяц, неужели вашу бабку наконец кто-то прибил или язык выдернул? — улыбнулся он. — Ты смотри, полдень скоро, а во дворе у вас тихо, никто не орет. — И правда. Что это с ней, заболела, может, в больницу забрали? — Может, и заболела. Если столько орать, то и у бревна давление поднимется, а она, ты говорила, так и так гипертоничка, да еще и таблетки не пьет... Баба Клава, вопреки предположению, обнаружилась во дворе. Вполне живая и здоровая, да еще в обществе «пани полковницы», той самой, на которую пыталась навести порчу. «Пани полковница» что-то размеренно вещала, показывая рукой на клумбу. Оля прислушалась. — Ты вот смотри, Клава, — говорила Кравчинская, — за розами ты пока не пробуй ухаживать, тут опыт нужен, а дубочки, ну эти, хризантемы меленькие, они осенью цветут. Ты знаешь что, попробовала б ты дома что-то растить, если уж хочешь зеленью заняться. Берешь вот, значит, луковку маленькую, чтоб с корнями, наливаешь воды в банку, луковку эту туда, и ждешь, пока не прорастет. А потом она перья пустит, и будет у тебя лучок зеленый, в суп положишь, дело полезное. А хочешь, так я тебе рассаду дам, петрушечку с укропом дома посадишь, на подоконнике... Петрушечку? Розы? Баба Клава? Что с ней случилось-то, она ж вечно «пани полковницу» в три загиба крыла за то, что засадила всё своими розами, как будто той больше всех надо, и хочет-де, чтоб любили ее все за эти розы, а любить-то и не за что, это ж муж покойный полковник, а не она, и что там еще баба Клава могла выдумать... — Зой, а Зой, — отвечала между тем «токсичная бабушка». — А давай рассаду. Только ты ж расскажи, как за ей ухаживать, а то ж я бабка старая, глупая... Оля обалдела до того, что едва не превратилась в соляной столб. Это ж надо — Клавдия Петровна с кем-то разговаривает как человек, и матом, как обычно, не ругается... — Слышь, Клава, ты вроде Ольгу ждала, вот она идет, — обернулась к ребятам «пани полковница». — Оля! — Д-да, — заикаясь, проговорила Оля. Гусар всем своим видом выразил готовность дать бабке отпор, буде та соберется выплеснуть на его девушку привычный ушат помоев, но бабка, вопреки ожиданиям, спросила: — Олечка, я вот чего хотела: ты со мной не сходишь к этой, как ее, терапевтшу-то с поликлиники, вечно я в отчествах их армянских путаюсь... — Сильва Ашотовна, — уточнила Оля: к тому же участку была приписана ее хозяйка, вечно возмущавшаяся, что у бедной Сильвы Ашотовны после бабкиных визитов нервы совсем никуда. — А что вам надо-то? — Да она ж всегда говорит, чтоб я таблетки пила от давления, а таблетки-то те по рецепту, а я ни разу не купила, рецепт-то, поди, просрочила. Вот и хочу сходить, пусть она еще выпишет, а ты мне помоги с регистратурой-то разобраться, карточку я сто лет потеряла, старая стала, мозги никакие... — Грешные магистры, — вслух изумился Гусар, — да что у вас тут творится? Магистры были определенно ни при чем, но то, что баба Клава с какого-то перепугу собралась вспомнить отчество докторши, а не привычно обозвала ее «армянским отродьем», не удивить не могло. Впрочем, и этому удивлению суждено было длиться недолго. От дверей подъезда донеслось громогласное и фальшивое «па-а-а-астой, паровоз, н-н-не стучите, к-колеса», и во дворе материализовался известный алкаш Сермягин по кличке Паровоз, по обыкновению пьяный в дрова. — Н-н-не жди меня, мама, хар-рошего сына... Клавк, слышь, чо там... — попытался обратиться он к бабе Клаве, но и его ждала неожиданность. — Чо, чо, борода через плечо, — рявкнула баба Клава, по-прежнему не переходя на мат. — Кто в подъезде опять нассал, пьянь подзаборная? А потом еще хочет, чтобы с им как с человеком обращались! Смотри, гад, увижу, враз Васину-то, участковому, позвоню, заберет тебя на пятнадцать суток, будешь улицу подметать! От изумления Паровоз, кажется, протрезвел. Во всяком случае, и петь он перестал, и обращаться к бабе Клаве с целью получить бутылку за какую-то мелкую работенку явно передумал. Зато в ту же секунду ринулся к двери подъезда и с громыханием исчез за нею. — Чо грохочешь-то, — крикнула вслед баба Клава. — У Татьяны дети малые, да сама она со смены, поди, спит, напугаешь еще, алконавт проклятый... — Господи, — не удержалась уже Оля, — Клавдия Петровна, кто вас покусал? Нет, конечно, хорошо, что Санька с Сережкой у вас теперь дети, а не бандиты с аспидами, и про Татьяну Юрьевну вы вспомнили, что у нее работа тяжелая, но что с вами случилось всё-таки? Откуда такая, простите, невероятная реморализация? — Не твоего ума дело-то, — непривычно мягко ответила баба Клава. — Расскажу тебе, что случилось, так всё одно не поверишь... Ты как думаешь, Зоя, профессорша-то выйдет сегодня? А то я б у нее про те палки спросила, с которыми она ходит, спорт, говорит, полезный, а от этой клюшки моей толку никакого, одно слово, что бабка с клюшкой... — Клавдия Петровна, — вклинился в беседу Гусар, — а как же жиды пархатые и всё прочее, чем вы Розу Соломоновну обычно кроете? Вы что, думаете, она вам после всех ваших скандалов еще и советы давать будет? — А не будет, — проворчала бабка, — так я у врачихи спрошу. Только чего б с профессоршей-то не замириться, профессора тоже люди, хоть они еврейской нации, хоть негры какие. С Витькой-то я уж не замирюсь, сама, дура старая, виновата, не простит он мне Лену никогда, так, может, хоть с соседями на старости лет удастся в мире пожить... — Ну, кто знает, как там у вас получится, — философски заметил Гусар. — Хотя, может, и правы буддисты, или кто там говорит, что даже из баобаба в человека можно переродиться, так что посмотрим. Пошли, заяц, я ваших пацанов обещал фехтовать научить. Музыкант тоже человек, и даже эльф иногда, вон у Профессора Маглор драться умел не хуже, чем музыку. — Ты, главное, следи, чтобы по пальцам друг другу не надавали, — рассмеялась Оля, открывая дверь подъезда, — а то тебе Татьяна Юрьевна покажет Маглора. И Моргота заодно. На полставки. Ты не представляешь, сколько она горбатится на эти их скрипки...