Мы всё равно любим папу

      Зачем они родились?       Девочки, Зина с Ниной, — для любви; Серёжа — для мечтаний; Лёвик — для строительства великого мира. Тогда зачем они умерли? Зачем они умерли раньше своего отца, все четверо?       Льву интересно, но он боится даже тени этого вопроса — о чём думала Нина перед смертью?       Прекрасно он, чёрт побери, знает, о чём она думала. «Вспоминает ли папа обо мне? Вспомнит ли, когда всё закончится?». Что ещё должна думать его девочка, кашляя себе на грудь кровью?       — Я знаю, что Нина Невельсон умирает. Пустите меня к дочери.       Она не Невельсон, она Бронштейн, и у неё чахотка; значит, можно выпустить мятежного революционера из ссылки, ненадолго, на секундочку, в сопровождении конвоя, хоть как-то — он на всё согласен, только не дайте дочери умереть в одиночестве.       — Уймись, жидяра.       Лев совершал ошибки (вернее, преступления), он был одним из жандармов, которых так презирал, он говорил, что пожертвует и собой, и женой, и детьми; это, выходит, час расплаты?       Он расплатится; но при одной мысли, что Нина пытается позвать папу, а он снова не приходит, нижняя часть лица начинает дрожать. Лев слаб и жалок; он ненавидит ссылку, себя, кровь, поднимающуюся у Нины в горле.       Лев Троцкий — Медуза Горгона. Иначе он не знает, почему все, кто жал ему руку, умирают. Он уже потерял непосильно много (родители не должны хоронить своих детей), но идёт дальше. В самом начале казалось, что будет страшнее — как же те бессонные ночи, когда призраки приходят навещать живых?       Лев не спит только из-за одного призрака, никак не желающего смириться со своей смертью, — призрака былого режима.       Лев знает о смерти Зины. В этот день он умер сам — вместе со своей девочкой, так похожей короткими кудрями, круглыми очками и некрасивым лицом. Зина или гордая, или слабая. Он пока не знает, известие о самоубийстве пришло только сегодня.       Наверное, если бы Зину спросили, каким она запомнила папу, ответ прозвучал бы немедленно, но очень грустно: «любимым». Его девочка вспомнила бы, как приехала навестить Льва и нашла свои старые рисунки в его ящике. Как наблюдала за репетициями перед зеркалом. «Видишь, Зина, революция совсем не страшная».       … как папа был бесконечно чужим, но самым любимым, и иметь другого она никогда не хотела.       Но Зину никто не спросил. Её уже давно никто не спрашивал.       Может, если бы Лев нашёл время приехать, спросить о ссорах с мужем, вытереть с её щёк слёзы и навесить на нос круглые очки… Нет, пожалуй, без «может». Зина — его девочка. Зина поймёт.       Дайте хотя бы отдышаться. Зачем умирать так быстро? Лев целовал жену и повторял: «Сергей Седов (Бронштейн, Бронштейн, как папа) бесследно исчез». Она соглашалась, а он не хотел верить ни во что другое. Серёжа исчез, а папа, Лев, остался здесь; ему следовало бы сосредоточиться на работе — в эмиграции это ещё труднее.       — Коба.       Лев скрипит зубами. Челюсть сводит. Товарищ Коба, этот горный выскочка, осуждал его за жестокость. А теперь арестовал сына: за что? Мальчик, его Серёжа, один из всех повернулся спиной к политике. Отпустите ребёнка! Что запишут в документе? «Расстрелян за то, что сын Троцкого»?       — Мы будем писать письмо. Взволнуем общественность.       Это Лев умеет — волновать общественность. За это из его младшего ребёнка выбивают дух по тюрьмам.       Ответа на письма нет. Ни одного. Лев пишет статьи.       Мальчик бесследно исчез… а выкидышей революции ещё можно спасти.       Оказалось, расстрелян. Ублюдки. И для вас, ужравшихся кровью морд, он хотел нового мира?       … до сих пор хочет.       И Лёвик бы хотел — Лев Львович, друг, сын, боец, его опора, его Левусятка, его оставшийся ребёнок. Уже ничего не случится.       Случилось: убили. Отняли.       Что делать здесь, в эмиграции? Писать прощальную статью. Надеяться, что она вдохновит на бой, но статьи высланного из Союза демона уже мало кого вдохновляют. Им, советским, осталось только всё зачистить, а Льву — мечтать, что все дети думали об одном: «Папа, мы всё равно тебя любим».       Льва благодарить не за что — хуже отца ещё надо поискать. Его отблагодарит история.       … семья — это формальность, ненужная ячейка общества, хорошо бы дать ей свободу. Лев ненавидит сам себя — тогда почему он их не отпускает? Лицо снова дрожит — время пить таблетки и спать.       Скоро не останется слабых мест. На один шаг к революции ближе. «Спасибо, что умерли; вы всегда понимали меня».