Ладанка

      Они виделись редко. Давно это еще началось.       Ему было 12, а ей только 2. Он помогал отцу, уже тогда священнику со стажем: подавал кадило, носил свечи… Уже тогда он носил красивое одеяние. В то воскресенье ее крестили. Поздновато для младенца, как отмечали некоторые.       В следующие разы они не узнавали друг друга. Каждую неделю ее подносили ко причастию, а спустя несколько месяцев она уже и сама подходила к чаше. Он держал алую тряпицу, вытирая ротики детишкам и взрослым после принятия Святых Даров. Для него она была одной из всех тех, кто причащается каждое воскресение или раз в месяц, в три… не столь важно. Лицо ее ничем не отличалось ото всех детских лиц в ее возрасте. Такое же, как все: щечки, голубые глаза, уже меняющие цвет, темнеющие волосики, достающие до большого лба, вздернутый нос да маленький ротик. Дите дитем. Он тоже мало отличался от сверстников: русые коротко стриженные волосы, округлое лицо с мягкими чертами, жилистый, с серьезным взглядом зеленых с карей крапинкой глаз.       В какой-то момент она перестала приходить. Ее семья тоже не появлялась. Лишь изредка ковыляла под сводами маленькой церкви старушка, сетуя на то, что забрали от нее внуков да подались куда-то в центр искать житья-бытья получше. Бабуля ни с кем разговоров не имела, сидела обособленно, старалась больше стоять. Всю службу порой могла выстоять прямо, опираясь на клюку, держа спину ровно, а голову приподнято, величаво крестясь. Будто была королевских кровей. Никто ее здесь не знал. Только имя откуда-то залетело — Агриппина. Покрой ее одежды уже перестал смущать прихожан: женщина носила юбку в пол со множеством складок и узкой, но нарядной лентой по подолу. Блузка, вечно прикрытая шалью или платком, с оборочками на груди и баской когда-то поддерживала ее стан да подчеркивала стройную талию и прекрасные формы. Но более ничего не удавалось рассмотреть. Волосы Агриппина носила тоже чудно: куля прямо на затылке, как ни тяжело-то ей было — кос не стригла с юности, стало-быть, отросли дюже. Но ее никогда это не смущало.       Агриппина всегда подавала записки об усопших на тридцать имен и записочку о здравии на одно. Имя своей внучки. Она не пропускала ни одной литургии, но потом что-то приключилось. И никто не мог сказать, появится ли она нынче али нет. Никто так и не смог сказать, когда она преставилась.       А внучка ее вернулась с родителями в город. В церковь ходить стали вновь. В их записочках появилось новое имя. И даже маленькая девочка выводила еще не совсем твердой рукой «новопр. Агриппины».       А он, уже будучи полноправным алтарником, с трепетом приносил отцу все эти листочки, на которых и взрослые, и детские руки оставляли свой след. С помощью которых человек просил о прощении и даровании счастья живущим и мертвым. Он все еще не примечал отдельных детей, кроме самых бойких, зачинавших с ним разговор. Но испуганного, трепещущего от необъяснимого страха и волнения взгляда он не любил. Он не пытался ободрить, помочь освоиться. Только делал вид, что все так, как нужно. Что все идет своим чередом. И все это нормально.       Она же трусила, подходя ко причастию. И ждала, когда же стукнет ей семь лет, когда вот так запросто ее не отправят туда, к алтарю, где из чаши дадут жгучий, горячий хлебушек с приятным вкусом. Но где стоят по обе стороны от доброго батюшки высокие стражи, молчаливо сопровождающие каждое ее движение взглядом. В церковь она ходила разве что за компанию, да и прельщала возможность остаться после службы, поговорить со знакомыми девочками, посидеть в воскресной школе… Как-никак, ради театральных сценок стоит и потерпеть пару часов. На литургии стоило пересечься взглядом с подружкой — пиши пропало, потому что они не замолчат до последней молитвы.       Но время шло. Ходить они вновь стали реже, говорить стало некогда, но в школу она поспевала каждый раз, как вообще приходила. Следить за свечами у первого со входа подсвечника — вот, что вскоре выделила за работу себе. Ветер дует сквозь щели, сдувает воск и заставляет огонь трепетать. И если она вовремя не прикроет его рукой, то свечи потухнут. Эта маленькая иллюзия, что она здесь нужна, нужна хотя бы этим свечам, которые, истекая горячим воском, стоят несмотря ни на что, горят и греют души, за которые их поставили, делала ее уверенной в самом деле, уверенной в том, что не зря она здесь. Не для душ, не для других она снимала накипевший на тельце свечей воск — для того, чтобы занять себя во время долгой литургии, не стоять просто так, а заниматься видимым делом.       Ему же некогда рассуждать. Весь ритуал службы проходил степенно и четко. Поначалу ему это нравилось. Вся эта торжественность, красота одеяний и предметов, зычность голоса, запах ладана да звон кадила… Но то, что было когда-то в детстве, выработанное до автоматизма теперь не приносит той же радости. Он думал во время обрядов и служб. О будущем, о прошлом. О всем, до чего мог дотронуться разум юноши. Идти ли ему в семинарию или нет? Двоюродный брат его уже пошел, уроки в воскресной школе ведет. А он? Как он продолжит свой путь? Останется алтарником или, лучше сказать теперь, дьяком? Он помнит каждый раз, когда дома заводили этот разговор. Каждый конец этого диалога. Но все равно видел свой путь размытым, ведь каждый выбирает по себе, а он… он пока не знал и даже не думал.       На службах в детстве он мог заплакать, забывшись, молясь о ком-нибудь. Об отце-матери, о братьях-сестрах, о людях, забившихся в его детскую память. Но более всего — о бабушке-схимнице, которая болела, как ему объясняли, от старости. Ее каждое утро перед началом литургии ввозили на коляске в храм, подвозили к иконе и к батюшке — благословения спрашивала. И после коляску ставили в первом ряду, рядом с маленькими детишками, которые всегда толпились прямо у царских врат. Он любил свою бабушку. Она не только его учила порой, как правильно сделать то или другое — готова была помочь, объяснить совершенно любому человеку. Всегда слушалась батюшку, принимала каждое воскресение причастие. Говорили, она даже видит будущее. «Святая среди нас», — так поговаривали люди, знавшие ее хотя бы понаслышке. Она почти не говорила о войне, как это свойственно всем старушкам ее возраста, которых используют только ради историй о сороковых. Чистый и ясный голос ее был тих, но отлично различим в любом гуле. Ее хотелось слушать. Она умела рассказать так, как никто. Святые словно рядом стояли и не теми умудренными жизнью старцами, избранными, молящимися всю свою сознательную жизнь. Они были людьми. Людьми, познавшими истину и стремящимися разделить ее с ныне живущими. Он любил ее слушать, сам мечтал постричься в иноки, уйти из мира и стать таким же, как бабушка.       Время шло. Разговоры по поводу будущего набирали обороты. Что же поделать, если разочарование в происходящем существует? Что делать, если строгая регламентация, правила, требующие четкого выполнения уже так наскучили, что ты хочешь сбежать… Да не можешь. Конечно, обет он еще не давал. Но и просто так уйти нельзя. Вкус потерян, но послевкусие еще теплилось где-то в сознании. Понимание того, что он пока нужен, держало внутри церковной ограды. Помогал отцу, читал Послания Апостолов на литургии и молитвы на вечерне. Появление нового алтарника — мальчика из прихода, — слегка расшевелило его. Все же, что-то новенькое.       Воспоминания о святых, стоявших во время рассказа бабушки рядом, стирались. Очертания оставались, а их дыхание, слова и жесты — все ушло вслед за бабушкой.       Разговоры в трапезной пресекаются взрослыми — главными по кухне. Деток перед школой кормят, но суп поесть можно всем, много его варят по обыкновению. Вот он и приходит вроде как за кастрюлей родителям и брату, отслужившим литургию, а заодно и пропускает порцию-другую сам.       За столом уже собрались детки младшей группы. Хлеб на столе, тарелочки с цветами, машинками, героями популярных мультфильмов наполнены до краев, несмотря на то, что редкий ребенок съест все, что ему нальют. С краю сидят две девочки постарше: «завсегдатай» и новенькая. Кажется, они встречались раньше? Да нет, вроде бы. Просит у очаровательной сестры «завсегдатая» тарелочку супа и присаживается напротив старшеньких.       О чем они беседуют? Эти девочки класса шестого-седьмого? Ерунду, наверное, говорят. Вслушиваясь, понимает, что речь идет об истории, о каких-то племенах… Поддерживая разговор, шутит с ними. Новенькая отводит от него взгляд, говорит в сторону. Чего она так невежливо? В любом случае, ее соседка просто ломает голову и рада перевести тему на что-то более живое и интересное для себя, чем история какого-то там тринадцатого века.       Строго шикает на них сестра, мол, чего расшумелись? дети, глядя на вас, тоже разговаривать за столом начинают! Девочка пристыженно замолкает, а «завсегдатай» и он только на время сжимают губы. Как только проходит штрафное время, продолжают прерванный разговор. Новенькая тоже постепенно оживляется вновь, пробует войти в обстановку, стать своей. Собирает тарелочки, спрашивает, нужна ли помощь, но, получив решительные отказы несколько раз, только опускает глаза и выходит из здания.       Колокольня молчит. Молчит и храм. В школе начинаются занятия.       Она стоит, глядя то на белый кирпич церкви, то на калитку дома батюшки, за которой скрылся он. Он, за которым она наблюдала во время службы. Он, рядом с которым она шла весь крестный ход несколько дней назад. Он, который пытался с нею заговорить, а потом ушел…       Он, чей голос был прекраснее хора певчих, прекраснее всех опер и песен, что она слышала.       Несильно подросший, с чуть посеревшими прямыми волосами. В опрятной клетчатой рубашке и пепельного цвета джинсах. С большими руками и широкими скулами. Длинным лицом и щелками глаз…       Что ей сделать, чтобы он вновь заговорил с ней?       — Послушай, Настя… — робко выговаривает она, тронув запястье «завсегдатая», зачем-то спешащей в церковь. — А… вы так легко с ним общаетесь…       — Ну да. А что такого? — пожала плечами та.       — Как так вышло? Он ведь меня старше на одиннадцать лет…       — Ему только будет 27, — непонимающе перебила Настя. — А тебе.?       — Будет восемнадцать. Так как же вы так легко разговариваете? И зовешь ты его всегда просто — Паша…       — А в чем проблема-то? — все еще не понимала та.       — Так, странно просто. Он ведь намного старше.       — Йих, не намного, — улыбнулась Настя. — Тоже мне, проблема.       — А ты… можешь мне о нем рассказать?       — Что рассказывать-то? Странная ты нынче.       — Прости. Я… пойду тогда. Дома дела есть…       — А, ну пока, — просто ответила Настя, убегая наверняка по делам неотложным — мать ее незачем гонять не будет.       Она вышла из церковных ворот, перекрестилась. Затаив дыхание, вновь глянула в сторону калитки, ища знакомого силуэта. И стремительно развернулась, прекрасно зная за собой особенность ждать столько, сколько и время не позволит.       Откуда ему было знать, что девочка, которую он видел чуть ли не в первый раз, глядела на него каждую службу? Ходила в церковь не из-за стараний матери или спасения души, а только чтобы слышать его голос. Он не был каким-то гипнотическим или сильно красивым. Он был обыкновенный, как казалось ему самому. Но почему-то не ей.       Она приметила, что с трепетом ждет Послания Апостолов не потому, что понимает от слова до слова, не потому, что жаждет узнать больше, но лишь потому, что читать их будет он.       Он, которому и дела до нее нет. Это так привычно — быть в роли наблюдателя, так страшно выходить их своих рамок, построенных, чтобы никто в мире не сумел дотянуться до тебя, дотронуться, оскорбить, осквернить словом или делом. Чего бояться теперь, когда тебя не замечают? Наверное, именно этого.       Он прошел мимо, он здесь, он читает, он с кем-то говорит…       Все это шелестит в ее голове, не молитвы.       И вот, видя, как он мило общается с какой-то девушкой, она думает, что судьба их предрешена уже. И незачем смотреть на него теперь! Не-за-чем! Он… он, скорее всего, уже влюблен, и влюблен взаимно. Зачем же о недоступном?..       Думала она, не понимая, что теперь, что тогда — он был одинаково недоступен для нее всегда.       Недосягаем. Из-за собственных рамок.       И она ушла. Но не из церкви. Достала где-то запыленные томики «Закона Божия», старый псалтырь, написанный еще на церковно-славянском языке, молитвослов… Если ей так не везет в любви, почему тогда не посвятить свою жизнь Богу? И она сделала выбор. Старалась не смотреть в его сторону, когда он проходил мимо, относя просфоры. Слушала не его голос, а голоса Апостолов. Даже сама пошла на исповедь и причастие, чего совсем не ожидали от нее родители, привыкшие к непослушной и не желающей очиститься девочке. И стражи по обе стороны от протоиерея не пугали ее, наоборот, казались ангелами. Ведь все символично здесь, не так ли?       Она продолжает помогать в школе, но за трапезой или молчит, или рассказывает малышам о житии святого, день которого сегодня празднуется. Говорила все, что знала, не желая добавлять деталей, но порой расходилась, добавляя слова порой ненужные или не совсем уместные, отчего старшая по кухне сурово шикала, а детки смеялись. Он тоже улыбался, не пропуская случая вставить слово. Она на него смотрела, не отводила взгляда, когда обращалась именно к нему. Относилась ко всем скорее как к детям, чем к обыкновенным людям. То есть не строго-покровительственно, а нежно-внимательно. Отчасти по-матерински. Ей это нравилось.       Весна шла, незаметно подкралось лето. Она старалась не пропускать ни службы, моля об успешной сдаче экзаменов и поступлении. Он наблюдал ее, не понимая, как раньше не замечал ее, ее усердия в молитве. Он словно бы увидел маленького себя, мечтавшего окончить семинарию и стать, как отец, священником. Только… за кого молится она?       Он удивлен, вспоминая, что только недавно узнал — она выпускница. Он-то думал, она в пятом-шестом, ну максимум — в седьмом классе. Может, у нее есть особенный человек? Может, он в опасности? Или у него сложное время сейчас? Так или иначе, он твердо решил о своем возвращении к прежним идеалам. Он вспоминал рассказы бабушки и, сидя в трапезной, невольно сопоставлял ее и эту девушку, так старательно, пусть порой допуская ошибки, повествующую о людях, живших столько десятилетий, веков назад.       Она стала носить платок независимо от того, в церковь идет или в магазин. Нашла старую, но еще пахнущую ладанку. Довольно скоро произошла в ней эта перемена. В экзаменах она полагалась теперь не только на себя или удачу. И тема любви была ею закрыта… не до конца. В одном из углов ее внутренней комнаты, где обитает душа, стоит еще коробочка с письмами, заметками, фотографиями и дневником. Разными вещами, какие она дарила в разное время разным людям. Но все это было несерьезно — потому и лежит в коробке. На ней — стопка фотографий, а на самой стене — одна наиболее значимая — он. Не отдавала себе в этом отчета. Она попросту забывала, старалась забыть и у нее получалось. Игнорировала всякое лишнее действие в свою сторону. Вся ее энергия направлялась на подготовку к экзаменам, как она думала, не замечая внутреннюю работу сердца.       Он не боялся подойти к ней, нет. Он может это сделать в любой момент, когда захочет. Да. Может и сделает. Но сначала нужно выведать обстановку. Поговорить с Настей или ее сестрой, они ведь общаются, да? Потом он заговорит с нею. Потом. Она ведь каждую субботу и каждое воскресенье приходит, зачем же торопить события? Но с другой стороны…       Он не помнит, о чем говорил с ней тогда. Только что она ему отвечала. А что спрашивал, о чем… кажется, об экзаменах?       Она не помнит, что отвечала ему. Только что он подошел к ней и спросил, когда у нее первый экзамен и что сдает, не забыв уточнить, в каком она классе. Куда поступает… Кажется, она наговорила ерунды!       Еще пара недель. И будет первое убийство-расчленение-повешение — первый экзамен. Ей страшно. Но к этому она готова. Он наблюдает за ней. Как она долго стоит перед иконой, кладет земные поклоны. И понимает, что сам невольно крестится, сам невольно беспокоится. У нее, значит, сегодня важный день. Очень важный. Экзамен, значит.       О том, что у нее никого нет, кроме семьи, он узнал еще из разговора с сестрой Анастасии. Девушки в этом вопросе имеют больше опыта, и он доверял ее словам. Но почему при этом дышать стало легче и труднее одновременно?..       Намедни у нее порвался браслет-четки. Она перебирала их, ожидая вечерни, стоя перед Сергием Радонежским. Он догадывался, о чем она молила святого. Наблюдал, стоя вместе с певчими на балконе, общаясь с одной для видимости, что он не просто так здесь находится. Бусины рассыпались по плитам пола, черные, отлично видные при ярком свете вечера южного города. Она собрала их, отвергая помощь старушек, готовых пособить в любой момент. Да только зачем, если они поклоны делают с трудом, им нагибаться и искать злосчастные бусины? Она торопливо сложила их в маленькую сумочку, словно надеясь еще починить браслет. Как будто у нее есть на это время. Но, в конце концов, это всего лишь браслет, бижутерия, не так ли? Можно и повременить с починкой.       Он пытался разговаривать с ней чаще. И у них это получалось. Всякие пустяки, вроде истории, погоды, литературы и спорта, словно тема личностей не существует или закрыта. Они как-то умело обходили ее стороной. Обоюдно.       Как-то он взял ее за руку.       Уголок, где давно не включалось электричество, забрезжил сотнями уютных лампочек и гирлянд. Заиграло радио, запел магнитофон.       Фейерверк, какой бывает на Первое мая, прогремел в ее голове.       Так быстро…, но ведь все сказки основаны на жизни!       Она удивленно глянула на него. Смущение, выразительно сияющее на щеках и в глазах, выдало ее с потрохами. Отчего его неуверенная улыбка стала тверже.       Он не предлагал ей встречаться. Они молчали, пока одного из них не позвали домой. Как-то душевно вышло, тихо. Без слов.       Она подчинилась. Энергия, такая нужная для сдачи экзаменов, теперь не отдавалась на них по капле. Полученная от общения с ним, она превращалась в рвение, в стремление написать как можно больше, как можно качественнее, подготовиться настолько, насколько она может и даже лучше!       Кто сказал, что война может быть на два фронта — личный и учебный? Почему личный считается фронтом, если это — тыл?       Она улыбалась этим мыслям, идя на факультатив. Он улыбался ее фразам, гуляя вечером по набережной, пытаясь отличить запах реки от ее запаха. Он не обсуждал с ней ни экзаменов, ни новостей. Он слушал, как она читает стихи, он удивлялся, как для нее могут быть живы люди, которым от рождения уже минуло двести, а то и триста лет. Порой они спорили, и каждый спор, готовый вылиться в противостояние и несогласие, кончался одной фразой: «Будешь мороженое?»       Ее кожа не имела собственного запаха. Она впитывала окружающие, мешая их в какую-то сумасшедший, едва уловимый, но приятный салат. Кто-то говорил, что она — идеальная японская девушка, ведь она пресная. Она терпеть не могла эту особенность, тайно завидуя знакомым. Но духами не пользовалась. Он же любил это. В один день она была то акацией, то коричной булочкой. Она могла быть скоростным трамваем или пешеходом. Вправду странные мысли забирались в голову при ней. И почему-то он хотел их озвучить, узнать ее мнение, может, услышать смех. Он тоже был разным. Она могла и тихонько захихикать, закрывая ротик ладонью, и загоготать на всю улицу. Такая текучая или аморфная… с чем она себя сравнивала? Как жаль, что он не физик и не в силах понять этих метафор.       Но это не могло отвратить неотвратимого. Близился тот экзамен, к которому она готовилась менее всего. И он-то и был самым страшным. Собирались в школе. Она не рискнула зайти в здание, оставаясь снаружи, боясь, что не выдержит всех этих повторений впопыхах, всей болтовни. Ведь окажется, что она чего-то не знает. Еще изнервничается, истрясется, в обморок, чего доброго, упадет по дороге или уже там. Оно, конечно, было бы неплохо, ведь написать тогда можно в резервный день, но… лучше отстреляться сейчас.       Так она думала, гуляя вдоль входа в школу, глядя под ноги и стараясь унять дрожь в коленях.       — Лиза! — какое-то время она не замечала окликов, ровно до тех пор, пока зовущий не оказался на расстоянии вытянутой руки от нее.       Она вздрогнула.       — А? Что? — неловко оглянулась.       Перед ней стоял он. Серьезный, но улыбающийся.       — Привет, — пролепетала она, вздыхая.       Он же вместо ответа сгреб ее в охапку. Нежно поцеловал в лоб, затем в обе щеки, заставляя ее заплыть густым румянцем. Она не успела ничего возразить, только невольно пискнула:       — Откуда ты здесь?       — Ты же сама говорила, что сегодня сдаешь экзамен, — все еще не выпуская ее из объятий, ответил он. — Вот я и пришел… поддержать, — улыбается, блестя глазами.       — С-спасибо, — запинаясь, глядя ему в лицо, промолвила она. — Правда, это очень мило…       Он чуть отстранился, выпуская ее из объятий. Неизвестно откуда, словно ангелы дали ему, в руках появился браслет. Синие камушки и серебристые кресты, нанизанные на резинку. Браслет-четки.       — Твои порвались, — он глянул на ее запястья. — И ты пока его не починила. Поэтому… — он надел ей на правую руку браслет.       Она, не понимая, что происходит, позволила ему это. Польщенная таким неожиданным подарком и вообще его появлением, она попросту уткнулась в его грудь. «Спасибо».       — С нами Бог, — промолвил он, обнимая еще раз, крепче.       — Есть и будет, — ответила она, чувствуя, как на душе становится легче, как появляется уверенность, что все произойдет так, как надо.