Изменница

Дочку мою я сейчас разбужу, В серые глазки ее погляжу. (Анна Ахматова, «Сероглазый король»)

Мариэтта долго стояла перед камином, потом отошла к окну, вцепилась побелевшими пальцами в подоконник, глядя пустыми глазами на улицу. Внутри у нее все словно сжалось в тяжелый, липкий комок от страха и отвращения к себе. Во рту пересохло, но руки тряслись так, что она даже не смогла налить себе воды в стакан. За палочку браться Мариэтта в таком состоянии опасалась. В конце концов она прошла в ванную, открыла кран с холодной водой и, наклонившись, жадно начала пить. Потом умылась и пригладила волосы — это немного помогло взять себя в руки. «Нет, я правильно сделала, что не ушла с ним», — прошептала она. * * * Мариэтта хорошо — слишком хорошо — помнила брезгливое отчуждение, которым встретили в гостиной Рэйвенкло ее, вернувшуюся из Больничного крыла с восстановленной памятью и с несмываемой надписью «ябеда» на лице — порчу не брали ни зелья, ни заклятия. Младшекурсники мало что знали — но и те перешептывались и украдкой показывали на нее пальцами. Только Чжоу не отвернулась от нее — милая, славная Чжоу… Именно она посоветовала подруге носить шляпки с вуалью, пока не удастся избавиться от проклятия. Мариэтта тогда примерила одну из маминых — и сама удивилась, насколько ей это идет. Несмотря ни на что, ей все же удалось закончить школу, получить хорошие оценки на экзаменах и поступить на работу в Министерство, но она была уверена, что до конца своих дней обречена ходить с наполовину закрытым лицом. Впрочем, на работе все равно было легче, чем в Хогвартсе. Никто на нее не пялился, никто ни о чем не расспрашивал — неважно, из деликатности, или просто потому, что им не было до Мариэтты никакого дела. Видит Мерлин, как ей хотелось тогда, чтобы Грейнджер умерла, сдохла в муках! Чтобы ее тоже кто-нибудь изуродовал, и она на собственной шкуре поняла, каково это — видя себя в зеркале, с трудом удерживаться, чтобы не разбить его вдребезги… И как она была благодарна Уильяму, как любила его… Когда Мариэтта забеременела, и Пиритс сделал ей официальное предложение, они перестали скрывать свою связь — и после победы Поттера Мариэтте это вышло боком. Теперь все знали, что она была любовницей одного из высокопоставленных Пожирателей смерти, знали, что она ждет ребенка от него — и точно так же, как в школе, перешептывались и показывали на нее пальцами. Иногда ее отказывались обслуживать в магазинах, многие старые знакомые, завидев ее, переходили на другую сторону улицы или отворачивались, делая вид, что глубоко задумались и ничего вокруг не замечают. И это было еще не самое худшее. Однажды Мариэтту избили — пожилая женщина на улице плюнула ей в лицо и ударила Ступефаем, а когда она упала, та принялась пинать ее ногами. К ней присоединились еще две. Они таскали ее за волосы, кричали: «Пожирательская шлюха!» Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы кто-то из собравшихся вокруг зевак не вызвал авроров, которые, хоть и прекратили побоище, но ни задерживать, ни штрафовать никого из напавших не стали, а Мариэтте сказали: «Сама виновата, дура» (1). В Аврорате Мариэтту уже хорошо знали — чуть ли не каждую неделю ее вызывали туда на допросы, и каждый раз, уходя из дома, она не знала, вернется ли — или ее прямо из кабинета следователя отправят в тюрьму. Однажды во время допроса ей стало плохо, и вызванный следователем целитель из Мунго сказал, что это из-за беременности, и предложил госпитализировать — аврор в ответ неприятно ухмыльнулся: «Ничего чистокровному ублюдку не сделается. А сделается — так невелика потеря.» В конце концов от нее все же отстали — а в середине ноября она родила. Хорошо, хоть девочка была здоровой и молока у Мариэтты хватало. Однако, когда она думала о будущем, ее охватывало отчаяние. На приличную работу ее никто не взял бы, а миссис Эджком к тому же заболела, и они потихоньку проедали сбережения, экономя на всем, стараясь оттянуть тот неизбежный момент, когда Мариэтте придется соглашаться на мытье общественных туалетов… либо устраиваться в один из борделей Лютного переулка. Но по-настоящему Мариэтта испугалась, когда незнакомая девушка в каком-то переулке плеснула ей в лицо едкой жидкостью — только спустя неделю со щек и лба сошли иссиня-красные пятна. У нее возник панический страх, что ее снова изуродуют, снова придется прятать лицо, но теперь уже никто ей не поможет… Джим появился в ее жизни, когда она только что отнесла в ломбард свою последнюю драгоценность — кольцо, подаренное Уильямом на помолвку. Мамино обручальное кольцо они уже давно продали. Джим был открыт и дружелюбен, казалось, его нисколько не волновало прошлое Мариэтты, и, когда он предложил ей выйти за него, она дала согласие. Квартиру в маггловском районе, густо населенном пакистанцами и индусами, он приобрел незадолго до свадьбы — она и против этого не возражала. Но первое время Мариэтте до отчаяния, до слез хотелось убежать, куда глаза глядят — ей не нравился муж, не нравился его голос, его запах, то, как он ест, как пьет, как шутит… И воспоминания об Уильяме, о проведенных с ним днях и ночах, не отпускали ее. Однако деваться было некуда, и она понемногу начала привыкать к Джиму, а где-то в глубине души копилась жгучая обида и злость на Уильяма, оставившего ее одну — против всего враждебного мира. Это он был виноват в том, что ее выгнали с работы, таскали на унизительные допросы, что следователь грязно насмехался над ней, беременной, что ее избили и едва не обезобразили опять… И в том, что ей теперь приходится спать с нелюбимым, она тоже винила Уильяма. Единственной радостью была Кэтти — ласковая, веселая малышка, с уже проявившимся магическим даром. Конечно, она звала Джима папой. И то, что муж был добр к ее ребенку, примиряло Мариэтту с ним. Недавно он предложил удочерить девочку — и Мариэтта согласилась. «У нее будет его фамилия — маггловская — это даже лучше по нынешним временам. Не Эджком, и, упаси Мерлин, не Пиритс! Папа — магглорожденный, а мама чистокровная, никто и не будет ничего больше выяснять. Да, может быть, со временем многое и так забудется…» К тому же маму снова взяли на работу в Министерство — Джим замолвил словечко. В конце концов новая жизнь Мариэтты стала казаться ей самой пусть и не счастливой, но спокойной и в общем, благополучной. * * * Неожиданное явление Уильяма — «Даже не потрудился нажать на звонок, вломился, как к себе домой!» — словно сковало Мариэтту холодом. Он строил планы их совместного побега, а она лишь горько усмехалась про себя: «Поздно… Если бежать, то надо было сразу. Его поймают, это и к гадалке не ходи, и за границей — все равно отыщут. Он обречен… Меня сочтут укрывательницей… и тоже поймают и посадят — а что будет с Кэтти? Джим не станет с ней возиться, он ее маме отдаст, а мама болеет, и кто знает, доживет ли она до того, как Кэтти пойдет в школу? А вдруг маму с работы опять уволят? Да даже если меня и не посадят — Джим меня прогонит, и куда я пойду? Снова одна, с ребенком на руках… Страшно подумать… Опять старое припомнят, все начнется по новой, весь этот ужас… Уж лучше Азкабан… Но Кэтти… на ней будет клеймо». Она ясно видела, что бывший любовник по-прежнему охвачен страстью к ней. «Никуда он не уедет, и будет здесь появляться… Он, кажется, совсем чувство реальности потерял, и не понимает, что рано или поздно его схватят. И меня обязательно впутают в это дело… И Джим узнает… Куда нам с Кэтти потом деваться?» А какие страшные были у него глаза, когда он сказал: «Ты моя, Этта»… Наверное, так он смотрел на врагов Темного Лорда, когда они попадали к нему на допрос. Наверное, он мог бы убить и Мариэтту — особенно сейчас, когда ему нечего терять… Все же, когда они вдвоем стояли у кроватки спящей дочки, в глубине ее сердца шевельнулись былые чувства к нему, казалось, забытые напрочь, давно погребенные под слоем обид — на Пиритса, на мужа, на Грейнджер, на жизнь… И когда Уильям прижимал ее к себе и целовал, только остатки благоразумия удерживали ее, чтобы не поддаться его уговорам, и помогали сохранять внешнее спокойствие. Потом снова всколыхнулась глухая враждебность — почему он не пришел раньше, когда она так нуждалась в нем? Зачем пришел сейчас, когда она смирилась, зачем куда-то зовет ее? Она просто разрушит свою жизнь, разрушит все, что ей удалось выстроить на развалинах прошлого с таким трудом. И жизнь Кэтти она тоже испортит, если послушается его… А ведь он просто так не уйдет, и она в конце концов сдастся — да о чем говорить, если она и сейчас готова все бросить и бежать с ним? Поцелуи растаяли горечью на губах. «Нет. Так нельзя. Я не должна… Но что же будет?..» Мариэтта снова направилась к камину и, назвав адрес, позвала: — Мама! Мамочка! Лицо миссис Эджком появилось среди тлеющих углей. — Что такое, Мари? Что случилось? На тебе лица нет… — Уильям пришел… Он хочет, чтобы я взяла Кэтти и бежала с ним… — Ты с ума сошла? Скажи ему, что это невозможно, и пусть уходит и не приходит больше! Не дай Мерлин, Джим узнает… — Джима нет, он на службе. А Уильям ушел. Но он ведь еще придет… — Ушел? — Да… Я ему сказала, что на чердаке можно переночевать. Он ранен, мама… — Мариэтта всхлипнула. — Не плачь. Для него в любом случае все кончено. А тебе надо думать о Кэтти прежде всего. Ложись спать. Я знаю, что делать. Лицо миссис Эджком исчезло, угли в камине погасли… Да, мама знает, что делать… * * * Дверь комнаты Кэтти отворилась, девочка в розовой пижамке, щуря сонные глазки, вышла в коридор. — Мамочка! Там дядя приходил! А ты почему плачешь? Не плачь! — Я не плачу, — Мариэтта взяла дочку на руки и отнесла обратно в кроватку. — Тебе приснилось, никто не приходил. Спи, котенок… «Я ведь на самом деле только тебя одну и люблю, — этого Мариэтта говорить вслух не стала. — И маму, конечно».