Сердце сжигая

      Водка необыкновенно горька сегодня. Жжет через грань стакана пальцы, дерет горло до кашля. Что ж это за дрянь такая сивушная? У кого головы хватило этакую отраву на стол поставить? Ух, высмотри Клим этого бесстрашного идиота, лично бы отчитал. И заставил бы весь графин этот хренов выхлебать! Тьфу!       Противным звоном об пол стукнулась сброшенная со стола рюмка. От этого гулкого дребезга аж голова загудела. Или загудела, потому что всегда гудит? Прям интересно, кто или что сегодня замучает его очередными слуховыми галлюцинациями? Быть может, колокола порвут перепонки, или чертов хохот? Одного такого черта. Вон он, сидит по другую сторону стола, улыбается в усы и горя не знает. А правда, от чего ж ему горевать такому. Знай себе хохочи, глотай вино штабелями, да так, чтоб вся рожа в хмель ушла, чтоб заалела. Идешь по темноте коридора, а эта рожа тебе свет прокладывает, и шепчет на ухо что-то тягучее, мерзкое, долгожданное.       Никому не дает себя потрогать. Как озлобленный лев скалит пасть и криком — иногда таким жутким, нечеловеческим — спугивает, а тебе вот позволяет. И ластится под рукой, рычит по-зверски добро. Нет следа тех грубых отмашек, и сразу ты не какой-то там Ворошилов ненужный, а самый, что ни на есть Климушка. И зовет тебя в пьяных бреднях, сплевывая желчные гадости в твою сторону, мешая с нежными порывами и ласковыми словами. Мягко стелет, дьявол, да по итогу все одно жестко.       Но это все так тихо, неслышно, будто про себя. Сейчас же ты — пугало в его огороде, которое он же и сотворил. Ржи над этим нелепым белобрысым нечто, долбани по плечу со всей своей грузинской дури (а ее достаточно, будьте уверены), перебей на полуслове. Кто вообще такой этот Клим, что смеет рот открывать? Да никто, тьфу! — и растер. А Он далеко не тьфу. В нем вся мощь Советской Страны, весь ее ужас и страх. Величие самого мерзкого и самого святого в одном усатом, грубом лице. Покрытом рытвинами оспы, тугими глубокими морщинами на сухой обветренной коже. И все это угрюмое царство венчают карие, чуть ли не желтые глаза. Нет, не глаза. Омуты, шаг в которые — неизведанность, безумие, агония.       Смотрит. В упор смотрит и не отпускает, словно мысленно сковывает тебя в тугие тиски, не оставляя шансов ни на побег, ни на малейшее движение. Только что, вот секундами назад тащил из тебя смех глупой, над тобой же пошученной шуткой, а сейчас… В привычном, до автоматизма выбитом жесте поправляет густые усы, ухмыляется так сладенько и сверлит, буравит настойчивым взглядом. К чему эти кричащие указки, а после долгое, холодное молчание. К чему он играется с Климом, как со своим псом? Ха! А он позволяет. И рад такой игре, ведь и такая пойдет за неимением другой. Правда рад, отчего-то безумно и глупо, до нелепого смеха юной курсистки, колено которой настойчиво терзает чья-то лапа, в тупых попытках приподнять юбчонку.       И за что он так с ним?       А заслужил. Нет, действительно заслужил. Бесполезный же ты, Климушка-дурачок. Ну кому ты такой нужен, слесарь луганский? Разве что этому сыну сапожника. Только для него ты хоть что-то, да значишь, а, стало быть, и вес какой-то в тебе есть, и стержень человеческий. Ему-то до человечности далеко-далёко, а твоя всегда при тебе. Ты, выходит, этакая редкая штукенция, которую он то и дело валяет где попало, где придется, а потом в панике ищет. Волнуется, горюет без милых твоих деревянных краешков.       И снова ты в его руках. Снова дуришь больную голову сказкой о нежных прикосновениях, жгучих поцелуях, до покраснений на коже хватке. Сегодня, в полночь по Москве, в пьяном угаре тебя возьмут грубые пальцы на мягких матрацах, втиснут в подушку голову и заставят выстрадать пару томных стонов. А то и гляди до крика недалеко.       Коба. Твой. Твой, твой, ниченый больше! Тебе только можно хвататься за его запястья, выгибаться под стальной его лаской и шептать это заветное, такое чуткое и сокровенное «люблю».       Люблю. Люблю. Люблю.       Ненавижу.       Но как люблю…       Тело побирает в дрожи. Под свист пулеметной ленты так не трясло, как под его поцелуями. Рваными, влажными, с ароматом грузинских виноградников и блядской пошлости. И каждый — клеймо, неуклюжее, но желанное. Хочешь, не хочешь, а он дарит тебе их, как самую великую щедрость, на какую только способно его… Сердце? Конечно сердце! Ты один знаешь, что под толщей кожи и ребер, где-то там, в углу, забилось самое настоящее сердце. Ты же слышишь его бешеный ритм, когда удается сквозь хрип дыхания и скрежет легких припасть к его груди и на секунду заслушаться.       Удар. Удар. Еще удар.       В таком же ритме он давит из тебя все соки. До капли выпивает всякую силу, будто каждый раз в его заглавных задачах — твои изнеможенные вскрики сорванного голоса, летящие в гулкий простор комнаты.       Сжав добела кулаки, ты терпишь и наслаждаешься тем, как нещадно вытрахивают из тебя душу. И тебе это нравится, Климушка, всегда нравилось и будет нравится, вплоть до того, как кто-то из вас не сыграет в ящик. Пока он дерет тебя, как сидорову козу, ты в блаженной улыбке вминаешь своей довольной рожей подушки, глотая каждую крупицу воздуха, потому что им дышит и это мерзкое, любимое, до тошноты прекрасное чудовище. Твое чудовище. Твой Коба.       Пока не замараются простыни в вязком марком семени, пока его шершавые пальцы не сожмут до боли твои локоны, и пока протяжный рык не разразит твои перепонки, все это не закончится. А и не надо. Ты же необходим сейчас, как никогда! Как хорош Ворошилов Клим, когда он нужен, как терпим! И даже чуточку счастлив.       А что загорается эта нужда так быстро, как и гаснет, то он и такому рад. Ведь и так пойдет за неимением другого.