Колыбельные

*** Почему-то Джексону казалось, что Стайлз будет пахнуть медом. Или молоком, которое потребляет перед сном в немереном количестве. Или карамелью — такой же тягучей, как цвет его глаз. Или еще чем-то сладким, немного навязчивым, идущим из детства. Нихуя. Нихуя подобного. Стайлз пахнет рябиной. Рябиновый пепел оседает на пальцах, на обуви, на одежде. И как же хорошо, что Джексону рябина не страшна. Стайлз воняет болью. Своей, чужой. Скотта, Лидии, Дерека, Питера. Он собирает на себя боль всех, с кем успел пересечься днем, чтобы вечером одарить чувствительный нюх Джексона целым букетом ароматов боли. От Стайлза несет кровью. А еще — бессилием. Тупым, как лезвие, которым он раздирает свою кожу. Он безжалостно кромсает свою плоть в ванной, пока Джексон за дверью терпеливо ждет, всего лишь царапая косяк когтями. И как же хорошо, что Джон Стилински не имеет такой же хороший нюх. И бесконечно благодарен Джексону за то, что его сын начал возвращаться к жизни, постепенно, со скрипом, потому закрывает глаза на то, что Уиттмор поселился в комнате Стайлза. И ему действительно лучше не знать, что теперь по ночам Стайлз беззвучно кричит, раззевая рот, заливаясь слезами, царапая плечи Джексона до крови. Ни единого звука не вырывается из широко раскрытого рта; и Джексону снова пиздецки жутко. И он хочет успокоить, как-то расслабить сведенное судорогой душевной боли тело. Но не получается. Стайлз — не здесь. Стайлз — в своем ласковом мирке боли и смерти, когда-то созданном ногицуне, да так, увы, и не исчезнувшем вместе со своим создателем. И тут никто не поможет. Никто не понимает. А кто понимает — не решается прийти. — Пошел нахуй, — доброжелательно сообщает тьме за раскрытым окном Джексон, когда Стайлз, накричавшись, засыпает. Тьма за окном сверкает голубым, рычит по-волчьи, но послушно исчезает. Нет, Джексон не обольщается. Он знает, что Дерек его не испугался и вообще класть хотел на его слова с пробором. Просто Хейл, чертов-мать-его-Хейл, удравший со своей сестрой, когда Стайлз нуждался в помощи больше всего, понимает ясно одно — Стилински нужен Джексон. И только Джексон. Ни Скотт, ни Лидия, ни тем более он — никто не может вытащить, выцарапать, выдрать Стайлза из его собственного ада, из его моря слез и крови. У кошмаров Стайлза красивое имя — Эллисон. Джексон почти ненавидит эту невинную лучницу, невинно убитую охотницу. У надежды Стайлза имя… Хрен там был, нет никакой надежды. Есть только Джексон, неуклюже баюкающий хрупкого, высохшего, как осенний лист, Стайлза. Он даже пытался вспомнить какие-нибудь колыбельные. Нихрена, конечно, не вспомнил. Мама ему никаких песенок не пела в детстве. Увы. А Клаудия Стилински — пела? Стайлз смотрит глазами, подернутыми пленкой апатии. Джексон мысленно отрубает себе язык и выкалывает глаза Стилински. Он задал этот вопрос вслух. — Пела, — отрубает Стайлз, и бьет Джексона в плечо тупым ножом. Рана затягивается к вечеру. Уиттмор кружит вокруг странно сосредоточенного Стайлза, который перебирает клубок красных ниток пальцами. Он словно ищет кончик — но кончик свободно болтается, что еще искать? Наконец устав, Стайлз небрежно и раздосадованно бросает клубок. На полу прихотливо свиваются красные петли. Джексон садится на пол, прислонившись плечом к коленям сидящего на кровати Стайлза. Он смотрит на красные дорожки — будто кровь. И мысль только одна — только бы Эллисон не вернулась. Не вошла в изломанное зеркало по имени Стайлз, не всполошила утихшие на время тени. Джексон просто устал ее прогонять. Ей не скажешь: «Пошла нахуй!». Обидится и останется навсегда. И Джексон ее уже не вытравит. Тогда придется выпускать ее вместе с кровью из горла Стайлза, а это будет ужасно, Джексон ни за что не хочет вскрывать горло Стайлза как консервную банку, и ему хочется целовать, а не рвать, и он… Сам, кажется, сходит с ума. Вслед за Стайлзом. — Я иду за тобой, — шепчет Уиттмор, прислоняясь головой к острому колену Стайлза. — Куда? — Хуй его знает. Куда-то вниз. Куда ты катишься — туда иду и я. — Жалеешь? — Стайлз едва выдавливает из себя одно слово; и Джексону бы порадоваться, ведь это едва ли не первый их разговор, в котором Стайлз произнес больше одного слова. — Нет, — Джексон улыбается. А ведь и правда, не жалеет. Скорее, он пожалел бы, если бы Стайлз остался в одиночестве. И просто перерезал себе вены. А его тупые друзья и тоскливый хмуроволк тупо кружили бы вокруг его изнемогающего тела, не решаясь приблизиться. Стайлз молчит. Джексон смотрит на красные узоры на полу и тоже молчит. Эллисон нет. — Всё куда-то исчезло, растворилось во тьме… Джексон даже не сразу понял, что Стайлз пытается петь. Он так растерялся, что прослушал несколько строк, слыша только срывающийся на сдавленный шепот голос Стайлза. — Это голоса твоих галлюцинаций. Люди в белых халатах куда-то спешат. Карнавал начался, и никто не вернётся. Ты пытаешься встать, но что-то тянет назад, И из вен жидкость красная медленно льётся. Стайлз запнулся — кровь его больное место. Не песня, скорее, речитатив. А Джексон замер, даже не дышит. Слушает. И эта недопесня машет ему надеждой, как флагом над побежденной, взятой крепостью. — Не оставляй меня в темноте, не оставляй меня в темноте, Не оставляй меня одного в темноте. Не оставляй меня в темноте, не оставляй меня в темноте, Не оставляй меня одного в темноте. Стайлз раскачивается в такт, сглатывает, цепляется за кровать, сжимая покрывало в худых пальцах до треска. Джексон крепко сцепляет зубы. Он понимает. Понимает лучше уебищного волка, что скулит под окном. — Кто-то в сердце твоём что-то хочет найти… Своей тёплой рукой твоё держит запястье, — Стайлз прервается на одну лишь секунду. Именно столько нужно Джексону, чтобы сесть рядом и взять его за руку. Пальцы неохотно разжимаются, отпуская помятую ткань. — Он бы мог просто встать, развернуться, уйти… — Джексон упрямо стискивает зубы — не мог бы. — Может, это и есть настоящее счастье. То, которое ты пол жизни искала В людях, умирающих рядом с тобою, — «Это ты себя или Элисон имеешь в виду? Может, все-таки ее?» — Не оставляй меня в темноте, не оставляй меня в темноте, не оставляй меня одного в темноте. Не оставляй меня в темноте, не оставляй меня в темноте, не оставляй меня одного в темноте. Не оставляй меня. Не оставляй, — Стайлз уже не пытается петь, он просто шепчет, сквозь льющиеся горячие слезы. Джексон не пытается их вытереть. Он стискивает Стайлза в объятиях, прижимает его голову к своему плечу, заглушая нервный шепот и истеричный плач. И тихо радуется — ведь это первые слезы. Первые. Так надо, так хорошо. Пусть плачет. Пусть выплачет свое безумие, свою Эллисон в кошмарной тени, свой отблеск ногицуне, свой уродливо сломанный мир. Пусть плачет, вздрагивая всем телом и цепляясь за Джексона. Пусть бессвязно бормочет нелепицу, мешая английский и невесть откуда выскочивший польский. Пусть. Джексон не оставит. Не уйдет. Джексон почти счастлив — Стайлз на один крупный шаг приблизился к себе прежнему. Джексон слабо надеется, что сможет увидеть тень прежней улыбки Стилински, от которой когда-то хотелось рычать. А сейчас — он твердо уверен — он улыбнется в ответ. И Стайлз будет улыбаться, катаясь на своей качели. И начнет болтать. И липнуть к Лидии — Джексон даже не будет ревновать. Почти. Все будет как раньше. Только Джексон будет рядом. Всегда. Чтобы тени безумия, тени смерти, тени ногицуне вновь не искалечили глупого, слабого, сильного, одинокого Стайлза. Но пока что до такого будущего еще миллион шагов. Джексон укладывает провалившегося в глубокий сон Стайлза, укрывает. Обычно он спит рядом. И он и сегодня ляжет рядом. Но сперва… — Пошел нахуй, Дерек Хейл, — тихо произносит Джексон в открытое окно. — Пошел нахуй, ты его не спас. Он мой. Пошла нахуй, ногицуне. Джексон закрывает окно и задергивает шторы. Стайлз во сне впервые спокойно приподнимает уголки губ. Словно улыбаясь.