Линейное счастье как течение Камы

Диплом, который он бросил на лавку рядом, годился теперь ему разве что на растопку. Причин на то было много, и он хорошо постарался, чтобы не помнить ни одной. Во рту стоял неубиваемый вкус чесночной колбасы из университетской столовой и перетушенной капусты оттуда же. Его едва перебивала водка. Пустая чекушка стояла на асфальте у его ног, пороча светлый образ советского биолога. — Молодой человек, можно вас потревожить? — раздался откуда-то с высоты голос. Говорили учтиво и обходительно, с интонацией героев эпопеи Бондарчука. Служкин подумал, что если теперь откажет, то его сей же миг оставят с клятвенным обещанием не потревожить более его отшельничества. Мысль оказалась слишком сложной, от нее заныли глаза. — Я понимаю, что могу отвлекать вас от дум, но уверяю вас, это вопрос не личной выгоды, но всей советской науки, а вы, как свежайшая ее часть... На этом месте Служкин снова вспомнил про собственный диплом, и это стало последней каплей. Сереющее в предрассветных сумерках лицо мертвенно позеленело, по горлу поднялся сладковатый ком. Зажимая ладонью рот, Служкин рывком перегнулся через обшарпанную спинку скамьи, изливая на газон исстрадавшуюся душу. Ожидавший ответа, кем бы он ни был, протяжно охнул. — Ну конечно... Как я сразу не заметил. — Звякнула поднятая с земли чекушка. — Я боюсь, что это не первая аква-вита за ночь, да, Виктор Сергеевич? «Виктор Сергеевич — это я», — подумал Служкин, свесившись со скамейки. Имя свое он пока помнил. А вот что и как пил — уже не очень хорошо. Помнил, что серьезно начал уже вечером, а до того так, ребячился. Подозревал, что ассортимент его был богат, были в нем и пиво, и «три топора», и одеколон, но за точность не ручался. — Выпейте. — Незнакомая рука в серой потертой куртке вложила ему в ладонь граненый стакан, поднося ко рту. Служкин рассеянно принюхался — пахло бочковыми огурцами, кофе и шипучкой с сиропом, по очереди и одновременно вместе и сразу. Хорошо пахло и странно. Он осторожно отнял руку и прихлебнул, зажмурившись. Во рту как ракета взорвалась, пролетела вверх под переносицей и ударила в мозг, вспыхнувший сотней тысячеваттных ламп разом. Служкин встрепенулся, вскочил с ногами на лавку, торопливо и часто дыша. — Ну вот, теперь другое дело. — Голос полнился нескрываемым довольством. Служкин подскочил и обернулся на звук. Внезапно прояснившийся взгляд столкнулся с другим — пытливым, выжидающим и, другого слова он подобрать не мог, умным. Причем умным безо всякой очковой бутафории. Служкин едва открыл рот, как его, предугадав намерения, оборвали: — Не стоит благодарности, Виктор Сергеевич. Лучше скажите мне, как мне отсюда выйти к Каме, к скверу Решетникова, и можете считать это достойной платой. Услышанное Служкина позабавило и озадачило одновременно. Он присмотрелся к гражданину, но ничего допускающего подобные вопросы не нашел: ни признаков алкогольного делирия, ни выглядывающей из-под куртки больничной пижамы. Неужто глюк? Ну и алкашня же ты, Витус, сказал он себе мысленно, допился-таки до чертей, мерещатся тебе академики с химическим рассолом... — Вас что-то смущает в моем вопросе? — участливо поинтересовался его благодетель. Служкин кашлянул, прочищая горло. Хотелось странного человека потрогать, просто чтобы убедиться, что он реален. Вкус соленых огурцов и сиропа во рту разрешил сомнения прежде. Значит, все-таки слабоумный. Служкин напрягся: разговаривать с психами он не умел и не учился, надеялся, что чаша сия его минет. — Просто... — начал он осторожно, не сводя взгляда с легкой полуулыбки, застывшей на лице странного человека. — Кама — она в Перми. И сквер этот тоже в Перми... — А я разве не в Перми? Служкин глубоко вдохнул. — Нет, — покачал он головой, — вы в Свердловске. Камы здесь нет, есть Исеть. А вам в Пермь нужно? — Человек торопливо закивал, пытливый взгляд его стал скорее растерянным, и Служкин продолжил: — Ну так это надо на Свердловск-пассажирский, оттуда уходят поезда на Пермь-Вторую. Ближайший в пять-тридцать утра, по-моему... — Ну конечно, блядь. Опять почкинцы с эм-полем заигрались, а мне потом мечись по Уралу, ищи, блядь, координату... Служкин оторопел. Он пытался понять, что его удивило больше: внезапная ясность, с которой человек говорил, странная терминология (наверное, что-то из общей теории относительности) или же мат, не вязавшийся с исходившим от него духом глубокой интеллигентности. Сам странный человек ничего неясного в ситуации, похоже, не видел. — Сколько раз я им говорил: перекрутили базис — верните вы его обратно! — твердил он, меряя шагами пятачок бульвара перед скамейкой. — А то каждый раз в руки прибор взять страшно, не сетка векторов, а гордиев узел какой-то! Увижу — развоплощу к дьяволу... Вы уж меня извините, пожалуйста, — сердечно попросил он, прижав ладонь к груди, — но просто сил моих больше нет с этими лоботрясами. Уже которую командировку так срывают. — Ага, — рассеянно пробормотал Служкин, отказываясь что-либо понимать. — У самого так было. — Да неужели? — живо поинтересовался человек. — Ну да, в лаборатории... То приборы не простерилизуют, то образцы перепутают. А нам потом расхлебывай. — И как же вы с этим планируете дальше справляться? — А никак. — В смысле? — удивленно воззрился на него человек. — Вы не остаетесь в институте? — Нет, — решительно ответил Служкин, — не остаюсь. — Полагаю, причины у вас... веские? — осторожно спросил человек. Служкин кивнул: — Вполне. Человек многозначительно вздохнул и уважительно помолчал, выжидая вежливую паузу. — И куда же вы теперь планируете податься, Виктор Сергеевич? — аккуратно спросил он. Служкин неопределенно пожал плечами, и он вздохнул снова. — То есть, идти вам, получается, некуда? — Некуда. У человека, подумал Служкин, была, наверное, привычка такая — вздыхать по поводу и без. Типичная, впрочем, для ученого любого уровня, равно как и хвататься за голову, благо поводов предостаточно что для одного, что для другого. Человек тем временем подошел к скамейке и, осторожно подняв диплом, сел на освободившееся место. С такого близкого расстояния Служкин дал бы ему лет сорок, самое большее — сорок пять. — А откуда вы знаете, как меня зовут? — брякнул он вдруг. Человек постучал пальцем по темным корочкам. — Заглянул в диплом. Биофак Уральского государственного университета... Недурно, знаете ли. — Он помолчал, словно обдумывая что-то, а потом протянул руку. — Будем знакомы. Привалов Александр Иванович. — Очень приятно. Руку Служкин пожал с действительным удовольствием и энтузиазмом. Точнее, протягивал ее без таких намерений, но от странного человека, которого теперь приходилось называть Александром Ивановичем, веяло оптимизмом и бодростью, как теплом от печки. — У вас сигареты не найдется случайно? — спросил он, отдавая Служкину его диплом. — Я, признаться, бросил, но сейчас ситуация требует... Служкин понимающе кивнул и, порывшись в карманах, протянул Александру Ивановичу помятую пачку «Примы». Недолго помешкал и выудил и себе одну. Зажал между зубами и, чиркнув спичкой о бок коробка, поднес огонь к чужому лицу, потом прикурил от той же спички сам. — А вы, собственно, где работаете? — спросил он, выдыхая дым. Александр Иванович ответил не сразу. — НИИ Чародейства и Волшебства в Соловце. Раньше возглавлял вычислительный отдел, а теперь вот выхожу на новый уровень. — Ядерная физика, — понимающе улыбнулся Служкин. Александр Иванович коротко посмеялся, но почему-то едва заметно погрустнел. — Ну да, ядерная физика всегда казалась людям чудом. А ведь в мире есть столько непознанных вещей, которые просто не укладываются в плоскость материалистического восприятия мира, не правда ли? Я имею в виду настоящие чудеса... Служкин закашлялся, не то от слов, не то от дыма в горле. — Хотите мое мнение насчет этого всего? — спросил он вдруг, и Александр Иванович заинтересованно кивнул. — Ну так вот: нет в науке самой по себе никакого смысла, если она не служит большой цели. Если она не делает мир лучше, человека — счастливее, если нельзя с этой наукой делать людям добро. Простое, мать его, простите, человеческое добро. Должны же однажды люди стать... действительно счастливы, а? Без уступок и в гармонии. А если наука к этому не ведет, то и хер с ней, простите, с этой наукой. Что с биологией, что с ядерной физикой. Служкин замолчал и хмуро затянулся. Александр Иванович же, напротив, казался удивленным и одновременно обрадованным. — Знаете, что, Виктор Сергеевич, — выпалил он вдруг, крутя в пальцах сигарету, — а поезжайте вы со мной в Пермь. Нам такие люди, как вы, очень нужны. — Биологи, что ли? — напрягся Служкин. Александр Иванович цокнул языком, качая головой. — Больше: те, кто верят, что мир создан для счастья. И те, кто считают, что наука должна на него и работать. Чародейство и волшебство, Виктор Сергеевич, — сказал он, внезапно посерьезнев, — это не метафора, а сфера деятельности, причем уже долгие годы. И НИИЧАВО в этой сфере работает давно и плодотворно. Настолько плодотворно, что решено было открыть филиал где-нибудь в Перми. У вас, видите ли, очень интересная водная фауна в водах Камы. — Да ладно, — брякнул Служкин. — А как же! — встрепенулся Александр Иванович, принимаясь загибать пальцы. — Заводские русалки, премудрая плотва, наконец, есть все основания полагать, что именно в Каме сохранилась популяция мудрых щук! И дело не только в самой реке... Хотя это вам уже лучше Тетраподников изложит, он у нас спец по живому миру. И, кстати, как раз вместе со всеми должен быть в Перми! Или же пытается туда добраться, если и ему так подгадили с навигатором... Но я вам не то хотел предложить, нет, — замотал он головой. — Вы, конечно, биолог, но это вам будет, вероятно, скучно... Служкин с трудом мог представить себе, что говорящие сказочные щуки, буде реальны, могут кому-то наскучить, но все же вежливо поинтересовался: — А что же тогда вы мне предлагаете? — Отдел Линейного Счастья, Виктор Сергеевич. Прекрасная ветвь, совершенно прекрасная. И с отличным руководителем. Федор Симеонович Киврин, прекрасный человек, редкой доброты и мудрости, я вас обязательно с ним познакомлю... Да что там, — Александр Иванович хлопнул себя по лбу, — он же тоже в Перми! И Жиан Жеромович, и Кристобаль Хозевич — вся старая гвардия. Они-то уж точно добрались... Вот же память, а, совсем плохая стала. Наука, конечно, облагораживает, но полтинник есть полтинник, ничего не поделешь. — Вам пятьдесят?! — Служкин едва не подавился дымом, и Александр Иванович кивнул. — Выглядите лет на десять моложе, серьезно. — Когда работаешь на благо человечества, время тебя не старит, — скромно ответил тот, однако едва заметно зарделся. — Конечно, куда мне до корифеев с их бессмертием духа... Так вы говорите, Свердловск-Пассажирский в пять-тридцать? Служкин кивнул и задумался. Все, что он услышал, слишком тянуло на белую горячку или иной род галлюцинаций. Научный метод, который ему прививала советская образовательная система, был здесь почти бессилен: проверять на достоверность было нечего, ставить эксперименты — не на чем же. Единственной зацепкой был тот граненый стакан. — А то, что вы мне тогда дали... — Укрепляющий просветлитель, версия третья. Синтезирован в пару к кивринской браге на основе универсального гореутолителя. Сочетает эффект рассола, кофе, шоколада и шипучки, пробуждает, бодрит и поднимает настроение одновременно. Служкин замялся, а затем отчаянно протянул: — Ну черт возьми, ну не могу я в это все так поверить, Александр Иванович! Куда вероятнее, что я нажрался и проснусь в трезвяке. Если даже принять все, что вы мне сказали, как вероятную гипотезу, то мне совершенно нечем ее проверить. Предложите полагаться на ваше слово? На лице Александра Ивановича было написано нескрываемое торжество. — Вот именно поэтому, Витя, — произнес он доверительно, — вы нам так нужны. Просто прокатитесь со мной до Перми, а доказательства я вам предоставлю. И, уверяю, не я один. Над скамейкой повисла минутная тишина. Служкин ничего не нашел ответить и молча крутил в руках диплом биофака, чувствуя, как взгляд Александра Ивановича перебегает с его лица на руки. Насчитав мысленно десять полных оборотов, он сунул корочки за пояс джинсов и поднялся с лавки. — Отсюда недалеко до Пассажирского, — сказал он, выбрасывая чекушку в урну, — мы в любом случае успеем. В жизни его начиналась череда действительно интересных экспериментов.

***

Пермский проект НИИЧАВО просуществовал пять лет, и все эти годы ни один человек из широкой общественности не догадывался о том, какие дела творятся за стенами неприметного с виду институтского здания. Первые дни своей причастности великому делу, начиная со встречи на набережной Камы и заканчивая первой попойкой с почкинцами, Служкин помнил плохо. Они слились для него в калейдоскоп невероятного и неопровержимого, в бесконечную череду ярких пятен, одно парадоксальнее другого, одно другого интереснее. Помнил, правда, как в первый же день Кристобаль Хунта вызвал его на дуэль за «не подобающую идальго алкогольную жадность», при этом швырнул в него собственный стилет так, что пришлось пригнуться, дабы сберечь пока еще гладкие уши. Хунта свирепо выругался и пообещал, что в следующий раз точно подкоротит что надо «этому мальпаридо». Словом, свою славу вспыльчивого испанского инквизитора вполне оправдывал. Федор Симеонович Киврин, знакомство с которым сулил ему Александр Иванович, на своего близкого друга Кристо оказался не похож совершенно. Человек добрый и бесконечно светлый, он норовил окружить свой отдел заботой и самоотверженной любовью, в которой, казалось, и видел залог счастья на земле. — Н-несчастные люди, В-витя, — втолковывал он Служкину в задушевной беседе, — не м-могут п-постичь п-природу счастья как таковую, оно им ч-чуждо. Не может тот, к-кого не любят, сам решить з-задачи мировой любви, вы п-понимаете? И тот, кто не радуется, не может м-моделировать радость, не может п-понять, в чем ее н-настоящая суть... Служкин кивал и придвигал Федору Симеоновичу непочатую банку соленых огурцов. Тетраподников прибежал к нему знакомиться сам, едва услышал, что в НИИЧАВО прибавление биологов. С ним было на удивление интересно поговорить, и даже забывалось былое отвращение к биофаку и его заскорузлости. В первые же выходные (чисто номинально, на деле же ни единого свободного дня ни у кого из них не было) он утащил Служкина на прогулку по Каме, а тот и не думал упираться. — Я же вообще родился здесь, — задумчиво бормотал он, обсыхая в лодке после того как заигравшаяся русалка утащила его из лодки в воду. — Ну, в Перми. И никогда не знал... — Этого никто не знал, — кивнул Тетраподников, протягивая ему термос. — Только недавно обнаружили. Нет, конечно, были намеки, были подозрения, фольклор там, сказки, но только кто в наш век верит словам, когда есть экспериментальный метод? — Я Александру Ивановичу то же самое сказал, когда в Свердловске его встретил, — улыбнулся Служкин. — Ну вот видишь! — Когда Тетраподников улыбался, он всегда немного скалился, но не зло, а добродушно, как заигравшийся щен. — Я все читал-читал, а потом сюда приехал. И ошалел, Вить, серьезно. Где ты еще, ну скажи, где ты еще найдешь премудрую плотву? А водомерок-скрипачей? Да черт с ней с водой, Жар-птицу ты где сейчас отыщешь? — Ты хочешь сказать, что в Перми есть Жар-птица? — Ну конечно, есть! Просто прячется хорошо. А так я ее даже видел... — И какая она? Тетраподников мечтательно прикрыл глаза. — Если вы когда-нибудь в своем отделе дойдете до истинного счастья, — прошептал он с улыбкой, — то я тебе голову даю на отсечение, что оно в люмьерах будет давать меньше, чем ее перья. И тепла от него будет куда как меньше... Но больше всего удивили почкинцы, все пять лет исправно ломавшие откалиброванные навигаторы, локаторы и прочую аппаратуру. Так как работали они в составе отдела Линейного Счастья, покрывал их Киврин, и только это спасало их от немедленной казни со стороны Кристобаля Хозевича. Работали они всем составом на основной базе в Соловце, в Пермь приезжали лишь единожды, на открытие. Когда же Служкину, незадолго до закрытия института, как оказалось впоследствии, довелось оказаться там по командировочным нуждам, он спросил их, чего они пытаются добиться. И получил примерно следующий ответ: — Ты же умный парень, Вить, да? Знаешь про уравнения Навье-Стокса? Ну там жидкости, газы, описание хаоса и турбулентности... Ну так вот турбулентность — это не только про жидкость. Это еще и про жизнь, и про счастье. И воронки эти ты никак в обычной системе не опишешь. Они подчиняют себе все пространство, потому что счастье — самая своенравная штука, а несчастье — самая сильная. Вот мы и пытаемся понять, как они под себя мир кроят. И ты знаешь... Мы что-то поняли. Уравнения Навье-Стокса для турбулентности жизни — как тебе заявочка?.. Какая турбулентность разрушила только зарождавшийся проект, Служкин так и не узнал. Может, какие-то внутренние процессы большой неустойчивости, может, одними авгурами напророченное будущее, которого всеми силами пытались избежать. А, может, попал институт в те же жизненные ямы, по каким в те годы ползла распавшаяся страна. Кто бы сказал, да ясности нет. В тот день весь институт ненавидел товарища Невструева только лишь за то, что он своей контрамоцией лишил их радости блаженного неведения, украв еще одно мгновение детской радости. Одно было ясно точно: НИИЧАВО в Перми больше не быть. — Я обратно в Соловец не поеду, — сказал ему Тетраподников, когда они сидели на берегу Камы, прикармливая болтучих стрекозлов сухими сырными корочками. — Здесь же Жар-птица, Вить. Здесь премудрые щуки. Как я их брошу? — А ты оставайся. — Служкин согнал с ладони особо наглого стрекозла. — Найдешь работу, что тут. — Да где я себе с такой квалификацией ее найду-то? И жить где... — Ну, допустим, жить ты пока можешь у меня, — пожал он плечами. — А работать... Да хоть где. — А ты сам куда пойдешь, Вить? — Сам не знаю... — Служкин вздохнул по академической привычке и метнул в заводь остатки сыра. — Да хоть в школу учителем. Биология, ботаника, зоология... — И география? — фыркнул Тетраподников, щуря глаза на солнце, и Служкин кивнул, жмурясь от тепла на коже. — Да хоть бы и география.