***
Тело болезненно сводит злосчастной судорогой, оно страдальчески ноет, стонет, извивается ужом на сковородке каждый раз, стоит шевельнуться, попытаться избавиться от боли — новая волна лишь накроет с головой. Каждая царапина, ссадина и гематома предательски ревет, абсолютно неприятно пульсирует, до крупной дрожи по всему телу, готовому слезно умолять о пощаде. Как бы, черт возьми, не так. Гордость, именно гордость, а не всеми вспоминаемая в подобные моменты совесть, будет грызть его до конца своих дней, пока не сведет в могилу за собственную ничтожность. Что с нас-то, людей, взять — готовы белкой в колесе крутиться ради выгоду самому себе и никому более. Поначалу тело совсем не слушается, будто кто-то другой теперь за него. Дышать было невероятно тяжело, больно, будто легкие превратились в пепел, оседая на ребрах как пыль. Пытаясь захватиться на спасательную нить, теряются все, а надежда умирает самой первой, вслед за ней — жизнь. Странно, конечно, что жизнь не может без смерти, а смерть — без жизни. Спасибо, Боже, и за то, что суждено прожить свой век, от которого прошла лишь четверть, даже менее. Умирать в свои двадцать один — терять все, что ты мог сделать. Открыть что-то то, что могло бы улучшить человеческую жизнь, облегчить ее. Написать давно запланированную книгу, опубликовать ее, стать известным как минимум на свой город. Попытаться сочинять музыку, или хотя бы научиться играть на гитаре, для начала.***
Раздается тихий, столь неприятный скрип двери, заставляя почти ничего не видящего, умирающего парня нехотя, будто по инерции, поднять голову, жмурясь от проникшего в пустую комнату с белыми стенами, слишком напоминающими стены психической больницы, света. Сидеть в четырех стенах, прекрасно понимая, что ты — ничтожный и ни на что не способный мешок, являющийся для всех окружающих обузой, — тяжко, когда у тебя характер быть всегда и везде первым, помогать тем, кто нуждается в помощи. А сейчас в роли жертвы, не имеющей ни шанса на спасения собственноручно, именно он. Но страх отходит в сторону, когда приходит понимание, что это не враг. Вошедший медленными шагами подходит к парню, приседает возле него на колени и достает из кармана своего белого врачебного халата шприц с яркой ядовито-зеленой жидкостью в ней, которая тут же заставила сморщиться, как бы почувствовать, как эта самая игла впивается в кожу. По коже мгновенно, волной, проходят мурашки. — Что, заражение все еще пакостит? — в голосе мимолетный смешок, который тут же тонет в тихом шипении от боли иглы, введенной под кожу. Вошедший едва поглаживает парня по предплечью, куда ввел лекарство. — За все это время мог бы и привыкнуть, — недовольно отмечает он, осматривая кожу больного. — Пока что все не так страшно. Проживешь еще полгода как минимум, — а после улыбается, чем пытается убедить его, уже какой день мучающегося от этого злосчастного заражения, возникшего так же внезапно, как наступило начало конца. В глазах предательски темнеет только от единственной мысли, что все может закончиться вот так, с ощущением, что кости вот-вот раздробятся в щепки. Как же давно не было такого паршивого настроения, пускай тот и частенько не в самом лучшем положении духа — как же может быть иначе, когда за твоей головешкой охотятся как за трофеем. Никому он так сильно не нужен, как охотникам за головами — правительству, которое ни черта не делало во времена начала конца, спасая лишь собственные жизни. Такие люди — то немногое, что способно заставить ярость бушующим пламенем вздыбиться в груди, а желание — преподать хороший урок тем, кто виновен. Отнюдь не необычно, что человек стремится схватиться за спасительную нить, лишь бы не умирать, лишь бы не увидеть того заветного света в конце тоннеля. — Эй, — врач легонько тормошит парня за плечо, отчего тот мало-помалу пришел в себя, мыча от боли. — Умирать тебе пока что рано, так что позволь хоть попробовать подняться, для начала уж. Я пока что принесу тебе чего-нибудь поесть и воды, — врач — парень лет чуть старше самого больного, но роста, кажется, одинакового. — Когда я приду, ты уже должен быть на ногах, — сказал он с легкой улыбкой и бесшумно удалился, прикрыв за собой дверь, которая даже, на удивление больного, не скрипнула. «Вот же магия», — само пронеслось у того в мыслях.***
Кажется, что температура тела подскочила к отметке сорок градусов. Плохо то, что тело, находившееся в несметном изнеможении, даже не требовало ни еды, ни воды. Организм даже не жил — лишь существовал, зная, что скоро, уже вот-вот, его настигнет кончина. Пускай во рту, в горле и было сухо, глаза блестели от слез, которые совсем не хотелось выпускать наружу, на всеобщее обозрение, и тем более давиться ими, скатывающимися по щекам и прокатывающимися по горящим болью ссадинам на лице. Все это было просто чертовски, дьявольски неприятно осознавать, что вот-вот придет Смерть с косой и отберет у тебя все то, что ты за всю свою коротенькую жизнь и нажил — друзья и враги, успехи и провалы, все лучшее и худшее, что навеки сохранится в памяти и что навсегда забыто. Все то, о чем хочется похвастаться каждому, и все то, о чем ты всегда будешь молчать. Первый раз в первый класс, довольно известная и знакомая всем сцена, щекочущая яркими и теплыми ностальгическими воспоминаниями все фибры человеческой души. Белая рубашечка, застегнутая на все пуговицы, и даже на верхнюю, сильно надавливающую на шею, черные брюки и по-детски выглядящие лакированные черные туфли. «Как у взрослых», — пронеслось в тот момент, когда он рассматривал самого себя, крутясь у зеркала, дома, у мальчишки в голове, что тот не сумел даже сдержать легкой улыбки. На линейке он читал стихотворение про первый день в школе, но поныне он не помнит ни строчки, как ни пытайся вспомнить, возобновить тот момент в собственной памяти. Первый поцелуй, о котором он некоторое время мог лишь мечтать. Еще пару дней он ходил донельзя довольный собой и тем, что сумел переступить через себя и свое стеснение перед знаменитой на всю школу девчонкой. И он до сих пор не знает, хотела она того сама или попросту решила порадовать вечно грустного и рассеянного одноклассника. Первое осознание того, что противоположный пол ни капельки не привлекает. Тогда было до жути неприятно о мысли, что ты не такой, как все остальные. Было даже, честно говоря, неприятно наблюдать за обнимающимися и целующимися парочками, будь то в школе, в парке, или даже в магазине. Просто передергивало от мысли, что на месте этого парня, прижимающего к себе девушку за талию, мог бы быть он. только не подобный путь он выбрал, а вернее — решили за него, не спросив, надобно это или нет. Сначала о своей ориентации узнал он сам, и то — лишь после того, как выговорился той самой девчонке, которая и сама-то не увлекалась парнями и которая вынесла вердикт, говоря это таким тоном, будто открыла что-то неизвестное доселе человечеству и уже было готовая получить в собственные руки трофей.***
— Каково это, умирать? — спрашивает он, заходясь в сумасшедшем, лающем кашле, раздирающем горло. Ответа некоторого времени не было. Его ресницы едва подрагивали, глаза жмурились, руки и ноги сотрясала мелкая, неприятная и покалывающая все тело, начиная кончиками волос и заканчивая пальцами ног, дрожь. Ужасное ощущение, чтоб его. — Легче, гораздо легче, чем засыпать, — на миг в голосе мальчишки прозвучали грустные нотки, которые тут же были перекрыты лучезарной улыбкой. — Не так уж и больно, как ты думаешь, — перед его лицом возникает весьма детское мальчишечье лицо. Ангельские, детские черты лица, молочная кожа, спадающие на глаза пшеничные волосы и блестящие, чистые и невинные голубые глаза. Как два кристалла — алмаза, еще не ограненные и не подвергшиеся обработки человеческой рукой. — И совсем не страшно, — с легкой улыбкой добавляет он, зажмурив глаза и повернувшись спиной. Что сказать — белая до идеала рубашка была застегнута абсолютно на все пуговицы, даже на самую верхнюю, которая обычно давит на горло, перекрывая доступ кислороду, — настоящий ангел, только нимба и крыльев не хватает до полного набора. «Прямо мои страдания облегчил, спасибо», — промчалось у вновь кряхтящего парня, попытавшегося принять хоть положение полусидя, но вслух ничего не сказал, лишь почти беззвучно для мальчика хмыкнул, усмехнувшись на миг возникшей собственной жалости к себе. — А что, уже умирать собрался? — уже спустя минуту он повернулся к вытирающему с уголка губ кровь парню, следя за каждым его движением, сопровождающимся шипением, потоком проклятий, обращенных к невесть знает кому. — «Не все корабли, которые уплывают во тьму, пропадают, не увидев рассвета. Если жизнь и учит чему-нибудь, то она учит, что существует очень много счастливых концов», — эти слова были сказаны, скорее, на автомате, неосмысленно. — Поэтому, не вижу ничего страшного в смерти. Да и чего уж эта смерть — не конец, а лишь продолжение пути, так почему бы и не насобирать на свою долюшку или, как говорится, на собственную задницу приключений, пока не поздно? — говорил уже парень уверенно, почти не обращая внимания на боль, разливающуюся по всему телу, по венам, даже до кончиков пальцев, отдаваясь ноющей пульсацией. — Уже начинаешь планировать, чем займешься после смерти? — мальчишка вновь смотрит прямо в глаза собеседнику, которому осталось от силы пара недель жизни и которому, кажется, отнюдь не показалось, что что-то пугающее, невероятно ужасающее промелькнуло в голубых слишком по-детски глазах. — Если вдруг надумаешь, можешь и к нам пойти, — мальчишка подмигивает и поправляет плечики своей рубашки. — И помни: никогда не доверяй демонам. Если вдруг не повезет, встретиться уж с этими несчастными существами, — не стой на месте. Лучше беги туда, куда глаза глядят, — он говорил максимально уверенно, и эти слова, пожалуй, отпечатком остались в сознании умирающего. — Мир мертвых — не игрушка. Ее не поставишь на паузу во время сражения, не сможешь восстановить свое здоровье и состояние за пять секунд. Если это и игра, то невероятно жестокая, призывающая тебя всеми фибрами души ненавидеть тех, кого ты раньше любил, сражаться не на жизнь, а на смерть даже с твоими друзьями и близкими.***