Коронное блюдо

Веста Анатольевна была коренной ленинградкой и жила в этом чудесном городе уже без малого сорок лет. И пусть дом типовой застройки на Бухарестской улице оскорблял изысканный вкус Весты Анатольевны, а дребезжание трамвая портило тихие утра, районом она была довольна – тут тебе и сквер недалеко, и до универмага – рукой подать. Да и соседи оказались как на подбор: люди интеллигентные, со званиями и учёными степенями. Под окнами не орут, в парадном не гадят, на поребрике не сидят и семечки не плюют. Вот взять хотя бы Сигизмунда Ильича из сорок седьмой. Благообразный мужчина. Невелик ростом, правда, да и внешне он напоминал ей Троцкого со старых фотографий, но зато какие манеры! И двери придержит, и руку подаст. А как поднимает его «Добгое утго!» настроение… Словно солнце из-за туч выглянуло. В субботний день, с которого и начинается сия история, Веста Анатольевна спешила – уже на завтра приглашены гости, а самой главной составляющей её коронного блюда – курицы, запеченной на овощах, политой молодым вином и вишнёвым соусом – собственно, самой птицы ещё не было. Вот уже неделю Веста Анатольевна оббегала все гастрономы в поисках вожделенной тушки, но выбрать так и не смогла. – Неужели во всей такой могучей и великой стране нет ни одной нормальной куры? – потрясала она кулаками в мясном отделе. Покупатели шарахались от чересчур экспрессивной особы и не отвечали, а продавцы щерились протокольными улыбками и пожимали плечами. Самые уравновешенные из обслуги кивали на синюшные трупики в обвешенном льдом холодильнике. – Это голуби! – презрительно и со знанием дела – шутка ли, каждое лето в детстве проводить в деревне – изрекала Веста Анатольевна и шла дальше искать ту, единственную, птицу, с помощью которой женщина и намеревалась затянуть Сигизмунда Ильича на собственный юбилей. Субботнее утро не оправдало своих надежд. Поставки мяса были, и в лотках благоухали кровью свиные вырезки и говяжьи языки, а куры, как были, новейшей тощей породы, так и оставались. И Веста Анатольевна, в двадцатый раз обругав голубей, воробьёв и остальную пернатую живность, меньшую за курицу, отправилась туда, куда не ходила никогда – на стихийный рынок. Почему не ходила? Расхаживая между хлипкими прилавками из старого порядком осыпавшегося ДСП и косясь под них, Веста Анатольевна понимала все свои причины и на ходу изобретала новые, крестилась, не будучи при этом религиозной. Вокруг цвели грязь и антисанитария. Ароматы раннего лета перебивались смрадом несвежего мяса, тухлых яиц и, почему-то, кошачьей мочи, а тушки кур, куда поупитанней магазинных, лежали на самом солнце, выставив подкрашенные морковью нутра. Веста Анатольевна нагнулась нюхнуть одну и тут же отпрянула – запах стоял едкий. «Разве тут можно что-то купить?» – вопрошала сама у себя Веста Анатольевна, всё больше превращаясь из румяной, дородной матроны в собственную бледную тень. – «Нет, прочь отсюда, прочь! Возьму вырезки, да нашпигую салом…» Но как бы не обманывала себя Веста Анатольевна, она точно знала – вырезка у неё получается суховатой и жестковатой – не для вставной челюсти Сигизмунда Ильича. Женщина уже выбегала за пределы этого, как она сама бормотала себе под нос, безобразия, но на отшибе увидела грузовик. Старенький ЗИЛ с кузовом, ободранным настолько, что казался пятнистым, кудахтал и кукарекал на половину квартала. Под ним, сидя на проволочном ящике, курил папироску мужчина подозрительного вида с бородой, щедро наросшей на лицо так, что были видны лишь равнодушные чёрные глаза и внушительный мясистый нос, из ноздрей которого тоже выглядывали вездесущие волосы. Заметив притормозившую дамочку, волосатый вскочил и, подхватив за лапы первую попавшуюся птицу, затараторил. Веста Анатольевна, в которой боролись сомнения и засиявшие надежды, разобрала всего несколько слов в той тарабарщине, что лилась непрерывным потоком из уст продавца – «купы» и «карощий». Она, всё ещё в сомненьях, потыкала пальцем в курицу, висевшую обречённым чучелком в волосатой мужской руке, и напрягла воображение, лишая бедную птаху оперения. Картинка получалась заманчивой, а если вспомнить яркий румянец Сигизмунда Ильича, когда он впервые отведал Вестиных блинчиков с повидлом – так тем более. И вот так почти стопроцентно городская жительница Веста Анатольевна стала обладательницей живой курицы. Пока её покупку упаковывали, женщина краем уха слышала что-то о топоре и бревне, но песня обнадёженного сердца подчистую забивала странный выговор волосатого продавца. Всю дорогу до дома купленная птица вела себя тихо, как и пристало будущему приличному блюду. Но стоило опустить сумку на пол коридора, как курица взмахнула обчекрыженными крыльями и истошно завопила. Веста Анатольевна шарахнулась от звонкой птицы и тут уже поняла, что вместо жирной и такой необходимой тушки выбросила деньги на ветер. Потому что слабо представляла, как подойдёт и лишит отряхивающуюся курицу, косящую на неё одним жёлтым оком, её куриной жизни. Веста Анатольевна расстроилась. Веста Анатольевна заламывала свои «золотые» руки. Веста Анатольевна даже поплакала, глядя, как наглая птица оставляет на её идеально чистом полу следы своего пребывания. Но, в конце концов, взяла себя в руки – как-никак советская женщина! – и пошла искать топор, чтобы не допустить грязь и антисанитарию в собственное жилище. Топор нашёлся быстро. Работая библиотекарем вот уже двадцать лет, Веста Анатольевна привыкла раскладывать по местам и каталогизировать всё в собственной жизни – включая мало используемые пилы, топоры и рубанки, которые были оставлены ей в наследство предыдущим хозяином квартиры. Дальше дело немного застопорилось – птица, почувствовав волю, ни в какую не давалась в руки. Веста Анатольевна, будучи женщиной крупноразмерной, умаялась, бегая за прыткой курицей из комнаты в комнату, да ещё и с топором наперевес. Наконец, птица тяжело вспорхнула на подлокотник кресла, откуда и была сметена могучей рукой хозяйки, надёжно упрятанной под резиновой перчаткой. Ухватив курицу за голенастые ноги, Веста Анатольевна тяжело потопала во двор, натужно сопя и чертыхаясь тихо-тихо, дабы никто не уличил почтенную женщину в столь неприглядном факте, как ругань. Курица в руке висела, как конфетка на новогодней ёлке, и еле слышно квохтала. Весте Анатольевне чудилось, что из раскрытого клюва стреноженной птицы вырываются упрёки в жестокости и просьбы пощадить. Женщина всхлипнула – птичку было жалко, но ещё жальче стало мечты зажить припеваючи с Сигизмундом Ильичом в его трёхкомнатной квартире с гипсовой лепниной на потолках и большим кожаным диваном в кабинете. Во дворе было относительно чисто: лавочки, урны, аккуратные заборчики вокруг цветников. И только в закутке, где ютился вход в котельную, валялось несколько брёвен, отполированных суконными штанами местной шантрапы до блеска, и было изрядно наплёвано. Среди шелухи от семечек и плевков весьма абстрактных форм были отчётливо различимы пятна потемневшей крови, что и навело Весту Анатольевну на следующую мысль: «Пятном больше – пятном меньше…» – это была крамольная мысль для интеллигентной женщины. Курица продолжала издавать душераздирающие звуки, полные презрения к роду человеческому. Веста Анатольевна прислонила куриную шею к отполированному бревну и тщательно прицелилась. Сердце женщины трепыхалось не слабее курицы, почувствовавшей свою приближающуюся кончину. Зажмурившись, Веста Анатольевна куда-то тюкнула. Топор вошёл мягко. Женщину замутило. Она стояла, зажмурившись и боясь открыть глаза – в её воображении всё бревно и асфальт вокруг него были сплошняком залиты кровью. А посередине кровавой лужи, как апофеоз всего этого житейского ужаса, лежала, разевая клюв, куриная голова. Ладони, держащие и жертву, и орудие убийства, вспотели. К горлу медленно поднимался ком. – Веста Анатольевна, милочка, что с вами? Дугно? Жагковато сегодня – не находите? Только утго, а уже хочется на моге – в Сочи или, может быть, Ялту… – раздался рядом голос Сигизмунда Ильича. Веста Анатольевна бы подпрыгнула на месте от неожиданности, но поскольку цепко держала рукоять топора, лишь дёрнулась всем телом, открыла глаза и воззрилась на предмет своего обожания и по совместительству причину утренних приключений. – Да… – в отличие от ладоней, которые можно было выжимать – такие они были мокрые, во рту Весты Анатольевны была настоящая пустыня и вместо чарующего и томного «да» получилось нечто невразумительное – как ворона каркнула. Женщина закашлялась, стушевалась, но выдавила из себя вполне связную фразу: – вот, Сигизмунд Ильич, куру хочу зарезать… к завтрашнему столу. – Милочка моя, газве это женская габота? Нет, нет и нет! Не пгистало женщине пги мужчине пачкать свои гучки! Веста Анатольевна зарделась, перевела взгляд и облегчённо выдохнула – она промахнулась, а птица, как смотрела, так и продолжала глядеть с укоризной на бестолковую мучительницу. Сигизмунд Ильич бодренько стряхнул с узких плеч серый пиджачок, повесил его на сучок растущего рядом дерева и закатал рукава рубашки. Странно, но пока Веста Анатольевна возилась с одной несчастной курицей, во дворе никого не было, но стоило присоединиться Сигизмунду Ильичу, и двор заполонили прохожие. Вот Дмитрий Ефремович, сосед по стояку из пятьдесят второй, рассеяно кивнув, потащил к дому детский велосипед с торчащими в сторону дополнительными колёсами. А вот Марья Рудольфовна из второго парадного, звеня пустым бидоном, засеменила за угол, опасливо поглядывая на парочку с топором и курицей. Сигизмунд Ильич, картинно поплевав на руки, одной ухватился за топор, с кряхтеньем вырвал его из бревна и протянул вторую руку за притихшей курицей. – Кто ж куру топором порешает? – громыхнул под ухом басок. – Её надыть ножом, навостренным. Раз по горлышку – и всё! Несостоявшиеся убийцы обернулись. Дворник Митрофаныч, попыхивая папироской, тащил к пухто мешок строительного мусора. – Топогом удобнее, – парировал Сигизмунд Ильич, алея щеками и снова прицеливаясь к куриной шее. Его чуть не свалила с ног мысль, как он будет тыкать ножом в нежное куриное горлышко. – Что случилось? – тут же пропищал кто-то противным голоском. – Никак опять когось убили? Что за жизнь пошла?.. Что за жизнь?.. Людские голоса за спинами становились всё громче и громче. Кто-то передавал кому-то как давеча, за два квартала от их тихого двора у безобидной старухи Пелагеи Афанасьевны в очереди украли кошелёк и почему-то – очечник, а на соседнем доме неизвестные стянули антенну, лишив жильцов единственной радости советского телевидения – «Вечерней сказки» и новостей. А самые неуёмные подошли вплотную к парочке застывших на месте интеллигентов, поставив баулы с покупками тут же – на бревно. Людской круг сужался, напирая и расточая ненужные никому советы. А самые азартные из собравшихся уже делали ставки – хватит ли запала у «старика» кокнуть ошалевшую от толпы курицу. Сигизмунд Ильич был человеком воспитанным, но не глухим же – выслушивая завуалированные оскорбления в свой адрес, он не просто смущался – даже его аккуратная бородка клинышком рыжела на завитке от стыда. Понимая, что с каждым комментарием его образ бравого мужчины, рыцаря без страха и, что важно, без упрёка, тает фруктовым мороженым, он широко размахнулся, в процессе сделал точно так же, как и его «дама сердца» – зажмурился и куда-то рубанул, выпуская из ладоней и курицу, и рукоять топора. Толпа оглушила визгом. Люди, обрадовавшиеся несанкционированному сбору и не ожидавшие такой подлости от человека с учёной степенью, прыснули кто куда. Кому-то подурнело. Кто-то потребовал фельдшера. Курица истошно вскрикнула, добавляя в общий хаос чего-то от себя – напоследок. По очкам и лбу Сигизмунда Ильича медленно стекала ярко-красная жижа. – Маньяк! – оглушил истошный женский крик. – Убивец! Сигизмунд Ильич раскрыл глаза – отчётливо пахло помидорами, а кровь, как он знал, издавала совсем иной аромат. Топор торчал в бревне, краем лезвия прорубив чью-то необъятную сумку, из которой, поблёскивая боками, выглядывала трёхлитровая банка. По бревну, как и по лицу Сигизмунда Ильича, текли густые «кровавые» ручьи томатного сока. А виновница переполоха – жирная белая курица – исчезла. Сигизмунд Ильич считал себя опозоренным. Сигизмунд Ильич хотел даже выругаться, но рядом, прижимая обе руки к аппетитной груди, стояла бледная, как измазанная извёсткой стена, Веста Анатольевна. Нужно было срочно что-то делать. И Сигизмунд Ильич не нашёл ничего лучшего, как подхватить под локоток находящуюся на пороге обморока женщину, выдернуть злосчастный топор и с решительным видом потянуть Весту Анатольевну к дому. На выкрики: «пиджак забыли, господин хороший» и «зовите милицию – сейчас тут будет убийство» он не обращал внимания. В конце концов, пиджак может быть и другой, а вторую Весту Анатольевну во всём Ленинграде не найти! Лечить нервы Сигизмунд Ильич предложил у себя – «дама сердца» лепетала о том, что у неё не прибрано, и собиралась хлопнуться в обморок, лишь бы не допустить её, сугубо женского позора. А там, на монументальном дубовом столе оказались и колбаска «Краковская», и российский сыр, и разогретые на сковороде вчерашние пельмени. А дальше были тосты за день рождения очаровательнейшей Весты Анатольевны, заверения в нежнейших чувствах и вытирание томатного сока с круглых очков в проволочной оправе ласковейшей ручкой прекраснейшей из женщин. А ещё были страстные споры о героях прочитанных романов, и неторопливое кружение под звуки старинного патефона. И пел Шаляпин, и светила в окно золотистая луна, и одуряюще со двора пахло акацией. Уже утром, когда Веста Анатольевна, устав от танцев, споров и коньяка, прикорнула на диване, а Сигизмунд Ильич тихо любовался ею, в дверь позвонили. Хозяин квартиры прошлёпал стоптанными тапками в коридор, стараясь не потревожить уснувшую женщину. За дверью стоял мальчишка лет десяти с хмурым лицом. На его руках тихо квохтала белая курица…