Allowed to survive

Дрифт — то еще дерьмо, если так задуматься, особенно если обоих пилотов изжевало и искалечило так, что костей не собрать, и ни о какой пустоте мыслей речи и не идет. Райли сам не знает, почему соглашается попытаться войти в дрифт с Геркулесом Хэнсеном. Возможно, дело в том, что мир снова оказывается на пороге войны, а обучать новых солдат некому, кроме них, ветеранов прошлой войны с кайдзю. Возможно, дело в том, что ему просто снова хочется оказаться в егере и почувствовать, как мир обретает целостность и четкость, почувствовать, как он становится частью чего-то невероятного. Возможно ему просто мучительно нужно разделить это с кем-то, кроме себя самого. За прошедшие со смерти брата годы Райли в совершенстве освоил навык ускользания от своих собственных мыслей, но куда от них деться в дрифте он, если честно, понятия не имеет. Их отрубает через полторы минуты, еще до того, как они успевают толком наладить соединение и синхронизироваться, нырнуть в дрифт достаточно глубоко, чтобы стать единым целым, и Райли разглядывает напряженные, словно сведенные судорогой плечи Хэнсена. Следующую неделю его сны полны пятилетним Чаком и его звонким смехом, и, судя по тому, каким усталым выглядит Геркулес в общей столовой, призраков они поделили пополам. Проблема дрифта в том, что в нем все воспоминания объемные, яркие и наполненные, совсем не замыленные временем, и эмоции ярче в сотни раз, чем реальности, и Райли буквально физически чувствует, как прихватывает сердце, когда видит-чувствует-вспоминает тот момент, когда Герк в полной мере осознал, что они потеряли Страйкер, а его единственный сын пожертвовал собой. Они пробуют снова и снова, с упорством наркоманов в ломке — они оба знают, что дрифт-совместимы, и оба так и не раскрываются до конца, не позволяют чужому сознанию прорваться туда, под обломки памяти, за которыми слышны голоса и мелькают чужие лица. Геркулес сдается первым, опускает все барьеры, позволяя эмоциям и воспоминаниям затопить Райли с головой — пальцы, тепло дыхания, неожиданно мягкая улыбка, вспышки злости и ревности, слишком много лихорадочной любви, и Беккет даже не пытается продвинуться дальше, концентрируется лишь на том, чтобы удержать дребезжащие ниточку связи между ними, пропустить через себя необъятное чувство вины и горечи, обжигающе-горячие вспышки желания и заботы. Райли сдается — дрифт натягивается между ними, затапливает, тянет вниз, туда, в холодную тьму, совсем как на дне океана, под всеми этими проклятыми толщами воды. Он показывает Герку все — первую нелепую взаимную дрочку, первый удачный дрифт, сотни и сотни смазанных дней, тепло чужой ладони на своем животе, тычущееся в его бок колено, когда они пытались вдвоем влезть на узкую койку, и затапливающую весь мир боль, в тот самый момент, когда он посреди дрифта осознает, что его брат мертв, что его сердце больше не бьется, и что отголоски его разума постепенно затихают. Райли показывает ему, как это ощущается — пропускать прах брата через пальцы, чувствуя, как ветер подхватывает и заставляет танцевать в воздухе последнее, что у него осталось, если не считать полусотни шрамов и вины выжившего. Геркулес Хэнсен хоронил пустой гроб, потому что что, черт побери, могло бы остаться от его сына посреди ядерного взрыва? И эти похороны им тоже приходится разделить на двоих. Райли сдается и напивается в тот вечер так, что едва может понять, стоит он или лежит, но ярко и отчетливо запоминает, как ощущается ладонь Герка на его пояснице, когда тот отводит нового со-пилота в его каюту. В следующий дрифт они соскальзывают так, словно делали это всегда, каждый день на протяжении их жизней, и, если исключить искру стыда за свое не самое зрелое поведение со стороны Райли, в этом дрифте нет никаких призраков. Этот егерь совсем новый, отзывается быстрее и ощущается легче, и вроде бы даже не выжигает их и без того короткий срок жизни облучением от реактора, и первые же движения, которые они делают, ощущаются как освобождение. Дни выстраиваются ровным рядом — обучение, бесконечные рекруты, вспышка света, с которой их нейронные цепи сливаются в одну, делая их частями чего-то невероятно совершенного. Ну, или хотя бы чуточку менее искалеченного, чем они сами. Геркулес приходит к нему сам и неуверенно мнется перед дверью несколько мгновений, а Райли лежит, закрыв глаза, и прислушивается к шуму его шагов. Он больше не запирает дверь, и этого вполне достаточно, чтобы расставить все на свои места. Им обоим на узкой одноместной койке не просто мало места, его лихорадочно не хватает, и Райли вцепляется в Хэнсена, как утопающий, утыкается губами в его висок и коленом — в бедро, и не сдержавшись смеется, тут же пугаясь слишком громкого звука. У Геркулеса тяжелые, теплые ладони, и Райли закрывает глаза — они оба, кажется, знали, к чему все шло, еще с того момента, как их связало дрифтом, впаяв друг в друга, и Райли не целует его только потому, что этого будет слишком много, им обоим нужно отдохнуть перед завтрашними бесконечными тренировками с новичками. Как оказывается, по утрам у Герка совершенно безумные, яркие глаза, а еще хриплый со сна голос, который раз за разом возникает у него в голове. Это самое «доброе утро», которое было у него за последние десять с лишним лет. Их первый боевой выход на егере заканчивается паршиво, но в сотню раз лучше, чем мог бы — в конце концов, они оба живы и целы, пусть и потрепаны поединком и встречей с металлом кабины. Геркулес целует багровый кровоподтек на его животе, а потом встает на колени, и Райли закрывает глаза, позволяя своим пальцам жить своей жизнь, скользит по чужим волосам и грубым простыням, ныряя глубже в забытые уже ощущения, похожие и непохожие одновременно. Райли запоминает все целиком, каждую мельчайшую деталь — росчерки морщинок в уголках его глаз, уверенное тепло ладоней на своих бедрах, мягкое, теплое прикосновение губ к шее, там, где быстро колотится пульс, чуть щекотно скользнувшие по самому низу живота пальцы. Это оказывается проще, чем он представлял, проще, чем войти в дрифт, в сотню раз легче, чем раз за разом переживать казалось бы стертые из памяти эмоции. Они не включают свет, и в тусклом желтоватом свете Райли пересчитывает губами шрамы на чужих плечах, чувствуя, как что-то в мире смещается, меняется безвозвратно в эту самую секунду. И все наконец становится действительно правильно.