Сна нет, и смерти тоже нет,
Все те, кто умер будто живы. (c) poembook
Солнце светит так ярко, что кажется, даже асфальт вот-вот начнет плавится под его палящими лучами, а булыжная мостовая растечется рекой отдельный камней. Что-то связанное с камнями. Камни. Какие-то камни занимают все мысли Барнса, но он не может понять какие, прежде чем мысль ускользает, будто кто-то намеренно вытащил ее из черепной коробки. И так раз за разом. Что-то связанное с камнями, а вот что Баки понять/вспомнить не может. Он идет по старому Бруклину, считая кварталы. Район и вправду такой родной, будто не было между этим районом и Барнсом пропасти в полвека, тысячи недосказанных слов и сотен сломанных судеб. Баки не думает об этом, просто идет дальше. Бруклин такой же, как раньше, только людей в нём будто ровно на половину меньше, будто не хватает еще пятидесяти процентов.
Машина трогается плавно, и каким образом она пересекает океан, почему совсем недалеко от Бруклина вдруг оказывается Соковия, и есть ли вообще этот океан, Джеймс тоже не думает. Он давно перестал задумываться как Ваканда может граничить с домом Бартонов. Очевидно, что здесь все декорации построены без учета реального положения континентов.
Барнс тормозит, когда видит небольшой двухэтажный дом с лесенкой, стоящий среди таких же домов. В Соковии, не падавшей никогда с небес в этом варианте мира, все чересчур одинаковое.
Баки поднимается на второй этаж и жмет на кнопку. Трель звонка советской закалки разносится настолько громко, что её наверное слышит весь этаж, включая хозяйку квартиры. Ванда в легком летнем платье и цветных радужных носках, почему-то без красного цвета, открывает ему дверь и расплывается в улыбке. Баки входит без приглашения.
Квартира у Ванды маленькая, но уютная, повсюду сшитые-вязанные-вышитые коврики, пледы, подушки, мягкие игрушки и прочая дребедень, которая создает домашнюю обстановку. На журнальном столике цветы в вазе. Эти цветы Баки видит здесь уже,
наверное, года два. А может больше. Течение времени в этом варианте их персонального ада не поддается никакой закономерности. Часы, разрисованные цветами, на стене подтверждают это, то запуская стрелки в одну сторону, то в другую, то время от времени очень надолго останавливаясь. Ванда проходит на кухню, которая от гостиной отделена только барной стойкой, и сыпет в большую миску муку, поднимая в воздух белую пыль.
— Чего пришел-то? — беззлобно спрашивает Ванда, переставляя банки с надписями. На чужом языке.
Язык Барнсу смутно знаком, но это не русский, хотя и что-то очень близкое.
— Опять расскажешь о том, что пытался время считать?
—Нет. — равнодушно бросает Баки, садясь на барный стул и опираясь локтями о стойку, — Просто.
И это «просто» повисает тяжелым напряжением в воздухе. Обычно они с Вандой заводят долгие беседы о том, что помнят из прошлой жизни, если быть точнее, что
помнят просто из жизни. Иногда Ванда приносит гитару, обклеенную наклейками и увешанную фенечками и играет, напевая песенки то на русском, то на одной ей известном языке. Гораздо реже Баки рассказывает ей про войну. Максимофф достает два стакана-рокса и разливает виски. Выпивают молча и не чокаясь. Все равно вкуса нет, как и долгожданного чувства опьянения.
— Знаешь, я вот думала, первое время, что Пьетро тоже здесь. Искала его даже, — начинает разговор Ванда, — Да только весь этот мир, понимаешь же, это не Земля, объездила, обходила, перерыла, а его здесь нет. Как и Вижна. Это потому что?..
И это «потому что» девушка не высказывает, буквально пытаясь дыру в груди Барнса просверлить, не то словами, не то взглядом.
— Это потому что они умерли. По-настоящему, — и Барнсу самому от своих слов смешно.
Умереть по-настоящему. Каламбур экзистенциализма Камю. Нельзя ведь умереть немного или понарошку. Или еще смешнее: насмерть умереть.
— Да, а мы немного умерли, — с улыбкой, но невесело добавляет Максимофф. А потом
взмахивает руками, но ничего не происходит. Ванда жмурится, улыбается и хлопает ладошкой по столешнице.
— Черт, знаешь, все время забываю, что не могу больше, что здесь нет моих…сил, — проговаривает девушка, пытавшаяся перенести к себе с помощью магии чашку с мукой. Вместо этого она отходит и берет её в руки.
— Зачем ты готовишь? — Баки задавал этот вопрос уже не одну
тысячу раз. И вся
жизнь полужизнь в этом мире идет по
одному сценарию, потому что все, что можно они уже рассказали. Все,
что можно спросили. Только цветы в вазе на журнальном столике так и
не завяли ни разу, а солнце не перестало светить.
— Надо убивать подобие времени. Нет цели и смысла, а значит остается только существовать, — Ванда отвечает так же, как и всегда, разливая в стаканы еще виски и пачкая все вокруг мукой.
Выпивают снова молча и не чокаясь. Вкуса все еще нет. Баки уходит от Ванды, когда
начинается условная ночь. Условная, потому что солнце не заходит никогда и даже не сдвигается со своей точки на небе. Просто пора уходить. Он идет по улице, бросая машину рядом с домом Максимофф и даже думает, что возможно скоро дойдет до другой точки их ограниченной Вселенной. Хочется сказать до Нью-Йорка, но Нью-Йорк это совсем не здесь, да и местная декорация на Большое Яблоко похожа только первое время, пока неточности не начинаешь замечать. И неточности такие, что верить в реальность происходящего не позволяют. Будто у этого мира уголок отклеился. Дерни за него и вся декорация рассыплется. Только нет нигде этого заветного уголка. Баки идет по улице, на которой нет телефонных будок, не доносится ниоткуда шума телевизора или музыки. Нет здесь ничего, даже электрических проводов к домам не протянуто, хотя электричество есть. Только зачем она, когда на улице и так светло постоянно, а никаких средств связи здесь нет. Барнс выходит к лесополосе, за которой огромная поляна и дом. Белый, такой как с листовок «Американской мечты». И только Лора Бартон со своими детьми. Клинт, как оказалось, остался жить, а вот его семью фортуна не пощадила. Лора Бартон каждый день топит камин, хотя в доме не холодно, а дрова все никак не заканчиваются. Их даже ничуть меньше не становится. Баки все идет и идет, не чувствуя ни усталости, ни жажды. И не потому, что цель ведет, а потому, что никто из них больше ничего не чувствует. Вот
вам и свобода от нужды, господин Рузвельт.* Только вот лучше бы нужда была, иначе смысла в существовании нет уже. Изредка Барнс встречает людей. Их не так много, но большинство он не знает, хотя отчетливо помнит их лица. Поначалу они все вместе пытались собраться, сплотиться, выбраться отсюда, а потом каждый вернулся в подобие своего дома, который у него был при жизни, и продолжил существовать, понимая, что попытки бессмысленны. Наверное, если бы они умерли по-настоящему, насовсем, то кого-то бы ждал Рай, а для кого-то был готов котел в Аду. И Баки точно выбрал бы котел и вечные страдания, вместо этого замкнутого мира без движения. Ветер не дует, ни разу не подул, а солнце так и зависло в одной точке на небе. Этот мир статичен до тошноты. Только люди в нем все старше, несмотря на отсутствие времени. Даже Ванда уже больше похожа на женщину, которой за сорок, по её мыслям.
Питер, который бежит навстречу тоже явно уже не школьник, хотя во внешности его ничего не поменялось. Он машет Баки и останавливается, прекращая напевать какую-то идиотскую песню. Хотя, лучше уж так, чем сходить с ума от полного отсутствия звуков.
— Привет, — тут же отзывается Баки, хлопая Питера по плечу. «Вы» и «Мистер Барнс» они отбросили уже давно.
— Привет, — так же отзывается Питер, — ты от Ванды?
— Да, — бросает Барнс, кивая, — к ней не ходи, лучше найди Т’Чаллу. Он, вроде как, придумал новый маршрут для бега, вдоль воды.
— Да толку? — бормочет Питер, — В чем смысл бежать мимо воды, если она не движется и воздух водой не пахнет. Но спасибо.
И Питер бежит дальше. Он убивает время бегом, не имея больше чувства усталости, а потому носится по всему этому миру, словно за ним погоня. Только околоВакандские земли он не знает, а потому время от времени Т’Чалла придумывает новый маршрут для Питера. Сам король разве что не убит вполовину больше остальных, ощущая вину за то, что не остался со своим народом. Баки не думает, что этот диалог они с Питером тоже проговаривали уже не одну тысячу раз и двигается дальше, надеясь дойти либо до Бруклина, если можно так его назвать, либо до края этой вселенной. Хоть нет у неё края, как и конца, она замкнута, так или иначе, все равно вернешься в начало. В условные пять утра, хотя сложно говорить о времени, когда его нет, Баки возвращается к себе. Хочется сказать домой, но домом это место можно назвать лишь с натяжкой. Солнце не гаснет, а надобности во сне нет, но Барнс задергивает тяжелые шторы и ложится на кровать. Сон не приходит, поэтому он просто лежит, пока не начинает проваливаться в краткие мгновения бессознательного. И это кажется почти спасением, но когда он приходит в себя, то понимает,
что…
Солнце светит так ярко, что кажется даже асфальт вот-вот начнет плавится под его палящими лучами, а булыжная мостовая растечется рекой отдельный камней. Что-то связанное с камнями. Камни. Какие-то камни занимают все мысли Барнса, но он не может
понять какие, прежде чем мысль ускользает, будто кто-то намеренно вытащил ее из черепной коробки. И так раз за разом. Что-то связанное с камнями, а вот что Баки понять/вспомнить не может. Он идет по старому Бруклину, считая кварталы. Район и вправду такой родной, будто не было между этим районом и Барнсом пропасти в полвека, тысячи недосказанных слов и сотен сломанных судеб. Баки не думает об этом, просто идет дальше. Бруклин такой же, как раньше, только людей в нём будто ровно на половину меньше, будто не хватает еще пятидесяти процентов.
Машина трогается плавно…
Это повторяется уже целую вечность, плюс бесконечность
и повторится еще вечность помноженную на количество цветов на радужных носках Ванды,
без красного цвета.
