На языке тишины

Отабек говорит без умолку. На него это не похоже до такой степени, что Юру хватает аж на целых два месяца удивления. Потом просто надоедает. Удивляется он теперь по-новому: вскидывает одну бровь — так, что она ломается посередине до почти острого угла, — хмурится, несколько раз даже пальцами щелкает: да успокойся ты уже и умолкни, серьезно. Отабек тогда прервался на середине фразы и выдохнул воздух, вместо слов. Тишина настолько оглушающая, что она будто делает зарубки у Отабека по позвоночнику. Хренак — и в поясницу прилетает острым лезвием. И выше-выше-выше. В квартире до того тихо, что Отабек покупает часы с самыми шумными стрелками. Менеджер какого-то дофига дорогого магазина, куда он за ними приходит, смотрит на него, как на умалишенного, но искомое все же находит. Только в уценке, потому что вообще-то, если вам интересно, обычно люди предпочитают вещи без раздражающего скрежета. Юра, едва Отабек вешает приобретение на светлую, как их будущее, стену, отрывается от книжки и делает страшные глаза. Ты бы еще с кукушкой купил, дурак, — вот такой взгляд. Отабек не слышит этих слов, просто они очень ярко написаны у Плисецкого на лбу. Телевизора в этом доме отродясь не было, потому что Юра пользуется только ноутом с интернетом. И это радость-то какая, когда он соглашается посмотреть фильм или сериал, потому что хоть что-то начинает звучать более осмысленно, чем шелестят страницы Юриных книг или блокнота, куда он что-то периодически записывает. Отабек не спрашивает, почему тот стал так много читать и писать — пусть делает, что угодно. Ночами Отабек занимает себя всем на свете: подбором новой музыки (слушает он ее тихо и только с одним наушником, мало ли что), уборкой, стиркой, даже купанием Пёти, которого уже столь давно никто не обзывал "пушистой скотиной", и это кота, как Отабеку кажется, искренне огорчает. Не может же не огорчать, правда? Юра страдает от бессонницы, и Отабек уже по его шагам в коридоре научился различать, болит у него что-то или же просто в очередной раз кошмары. Что ему снится, Отабек не знает, так как Юра не рассказывает. Дважды в неделю они ходят к Якову в Ледовый, который по-прежнему находится от них через два квартала. Хоть что-то остается статичным. Юра в эти дни сосредоточен больше обычного, а Фельцман так вообще прилипает к бортику, как рыба — к стенке аквариума, когда с другой стороны к стеклу прижимается палец. Плисецкий чертит каток из угла в угол длинными и прямыми диагоналями. Скрипит лед, мелется в крошку, и Отабеку от этого становится лучше. Такое ощущение создается, что даже не случилось ничего, что сейчас Юра подъедет, обопрется предплечьями о заграждение и скажет... что-нибудь. Желательно, матом и громко. Но, конечно, этого не происходит. — Волосы отросли. Уже, — обрывочно роняет Яков, наблюдая из-под излюбленной шляпы за Юрой. И трет собственный седой висок. Отабек только кивает, снимая чехлы с лезвий. Да, отросли. Да, скоро с левой стороны пряди уже даже получится забирать в хвост вместе с остальными, как когда-то. И выглядит уже совсем как обычно. Если не трогать. Если трогать — сразу поймешь, что как обычно уже никогда не будет. И Юра поморщится и помотает головой: не надо, неприятно. Переодеваясь после собственной тренировки, Отабек, расправляя карманы джинсов, находит в одном сложенный вчетверо блокнотный листок. Уже изрядно потертый, а внутри — карандашная надпись жутким почерком, где "т" похожа одновременно на "г" и "к": "я тебя тоже". В кошельке должен лежать еще один такой листик. С "все будет хорошо". Юра на самом деле хренов оптимист. И этот оптимист обладает невероятной чуткостью, которой раньше в нем не видел никто в упор. Отабек учится читать его по-новому, пока не осознает однажды, что всегда это умел, буквально с самого начала. Не нужно что-то говорить, чтобы тебя услышали — это оказалось новой и очень полезной истиной. Но почему-то, когда Виктор в ту ночь, похожую на пытку, за которую в самом аду очень дорого бы заплатили, в пустом, залитом бледным светом больничном коридоре растерянно и хрипло произнес: "меня теперь что, никто не назовет старым гондоном?", Отабек обессиленно сполз по стене на пол и завыл, как зверь, попавший в яму с кольями на дне, из которого эти колья теперь выдирали вместе с кусками мяса. Лилия еще больший оптимист, чем Плисецкий. Она тихонько подзывает сидящего в коридоре в ожидании окончания занятия Отабека — он теперь Юре, как тень, к этому все привыкли — в балетный класс и лишь указывает на своего ученика. — Посмотри на него. Тишина, которая методично точила Отабеку кости, как тот самый кол, что просто не вытащили — может, не успели, может, забыли, — становится постепенно понятной и чуть менее страшной. А еще красивой, когда Юра учится обращаться с ней и носит, как драгоценную корону. Пространство сужается, сминается, как догорающая бумага. Мир, где ты не знаешь, о чем думает человек, с которым ты 24 на 7. Отабек больше не просит написать что-то, те два обрывка из блокнота, что он постоянно носит с собой, — единственное, что Юра начеркал ему за все это время. В остальные записи Отабек не лезет, потому что они предназначаются точно не ему. Они — никому. И сам болтать часто он перестает, Юру это только нервирует, ведь это неестественно для них, чтобы он — говорил, а Юра — молчал. В те короткие часы, когда ночью удается заснуть, Отабек видит кровь на льду. Кровь в светлых волосах, которые от нее склеиваются в почти черные, липкие жгуты. И, просыпаясь, не может успокоить собственное дыхание, потому что все это было. По-настоящему. Это не сон, не кошмар, который просто удастся забыть к утру. Тогда Юра обнимает его, давая послушать стук своего сердца. Знает, что это сейчас — лучшее лекарство, лучшие мгновения, когда тишина убирает свои острые лезвия от Отабековой спины и отступает, позволяя рухнуть во власть человека, который всегда ненавидел тишину. Был шумным. Матерщинником. Всегда громко и быстро говорил. У которого был такой красивый голос. По этому голосу Отабек скучает так, как никогда не думал, что сможет. У которого шрама не видно под уже отросшими волосами, но, если трогать — сразу поймешь, что как обычно уже никогда не будет. Они учатся общаться заново. Жить в мире, где "я люблю тебя" — это поцелуй в раскрытую ладонь. Где "мне страшно" — это положить голову на чужую грудь и ждать, пока это биение прогонит ужасы из мыслей. Где "ты все равно снова сможешь соревноваться, потому что я в тебя верю, потому что кто еще, кроме тебя, потому что ты, черт возьми, прекрасен" — это смотреть, ни на секунду не отводя взгляда и зная, что этот взгляд чувствуют всем телом. В мире, где отныне и навсегда он запрещает кому-либо называть себя "Бек". Врач сказал, что голос для спортивной карьеры не важен. "Вам же кататься, а не петь, радуйтесь, что все обошлось так легко". Так легко — это, если что, не один год на восстановление. Это жуткие головные боли и бессонницы. Не когда вам просто не спится, а до слез и скрипа зубов. Это куча обследований. И чуть ли не заново все то, за что боролись изо всех сил. Это немота. И тишина. Глядя на Юру, Отабек невольно вспоминает знаменитую сказку Андерсена: "— Если ты возьмешь мой голос, что же останется мне? — спросила русалочка. — Твое прелестное лицо, твоя плавная походка и твои говорящие глаза — этого довольно, чтобы покорить человеческое сердце". Только у этой истории очень печальный конец, поэтому Отабек такие мысли от себя тут же гонит, все чаще по вечерам разглядывая потрепанный листочек в темно-синюю клеточку с "все будет хорошо". Первое, что написал ему Плисецкий, когда выяснилось, что он никогда не сможет это произнести.