И если ты должен ждать, жди здесь, в моих руках

Слэш
PG-13
Завершён
89
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
12 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
89 Нравится 25 Отзывы 23 В сборник Скачать

Часть 4

Настройки текста
      «28 июля 1972 года.       ...У нас все дети посходили с ума, Ковбой: носятся с пленками от компакт-кассет и машут ими, как припадочные. Везде эта пленка: под ногами валяется, в воздухе летает, с деревьев свисает. Эпидемия какая-то, ей-богу…»       «13 сентября 1972 года.       ...Суровая вещь Железный Занавес, Большевик. Я всегда думал, что у вас там все как-то не так, как у людей. Видимо, эта ваша пленка (кстати так и не понял, что это) что-то вроде оружия вашего гипноза, и с ее помощью вам внушают все эти вещи про коммунизм, партию и запрет мужеложства. Кстати, ты, видимо, в детстве с ней не доигрался?...»       Илья читает последнее письмо и хмурится. Наполеон никогда не отличался особым благоразумием, впрочем, называя это совсем другим словом.       «Азарт, Большевик. Азарт. В чем смысл жизни, если ты не чувствуешь, как она бьется в самом горле?...» - сказал он как-то давно. Илья, тогда совсем еще неискушенный (впрочем, как и сейчас) и не имевший ни малейшего понятия о том, что делать со свалившимся на него американцем со всеми к нему прилагающимися, зачем-то глупо пошутил про «биться в горле». Шутка была дурацкой во всех отношениях, но Наполеон почему-то нашел ее милой. Он вообще находил Илью милым, хотя сам Илья считал, что этот эпитет его едва ли не оскорбляет или, по крайней мере, подходит ему ровно столько же, сколько балетная пачка подходит Вождю. Илья смущается от крамольного сравнения и запоздало раскаивается. Наполеон сказал бы, что его голова окончательно забилась мусором.       «Милый, Большевик, означает в данном контексте «дорогой моему сердцу». Ничего в этом оскорбительного нет. Я бы, например, обрадовался, если бы ты нашел меня милым».       Те слова обескуражили Илью. Этот разговор произошел когда-то давным-давно, настолько, что впору бы уже усомниться в его существовании, но Илья почему-то до сих пор не усомнился. Почти десять лет прошло.       То было душное стамбульское утро, пропахшее специями, красно-желтой каменной пылью, свежим потом и маскулинным запахом свершившейся близости. Илья никогда не жаловал терпкий аромат разгоряченного жарой мужского тела, но в тот момент в мире не было ничего правильнее этого густого обволакивающего ощущения, отодвинувшего все обоснованные и необоснованные терзания совести на задний план одним тихим «Чего сопишь, Большевик? Жарко?». Это позже уже Илья понял, что все терзания надуманы. А Наполеон, холеный идеальный Наполеон Соло, щекотал Илье ухо своим дыханием, откидывал со лба растрепавшиеся, неидеальные локоны и говорил, что был бы рад, если бы Илья нашел его милым. Лучшему агенту КГБ потребовалось три с половиной года, чтобы догадаться заменить в этом признании слово «милый» на «дорогой моему сердцу».       Потом Уэйверли неожиданно скончался от (смешно подумать) осложнения после удаления аппендицита. Вопросы о том, был ли у этого во всех отношениях выдающегося британца аппендицит, не успели стать не то что заданными, но даже зародившимися на должном уровне. А.Н.К.Л. расформировали, Габи исчезла со всех радаров, Илья вернулся в Советы, а Наполеон…       Наполеон объявился почти три года спустя, когда Илья уже давно пережил стадию мысленного линчевания собственной никчемной душонки за допущенную много лет назад слабость. Соло ведь… Соло. Не следовало ожидать, будто он сохранит в памяти тот украденный момент, пускай даже он не был простым порождением ядерной смеси похоти и скуки. Илья знал, что не был. Соло, может, и выглажен до кончиков идеальных ногтей, но он живой, он настоящий. Илья чувствовал биение его жизни в своих руках в то стамбульское утро.       «О чем задумался?»       «Ни о чем. А что?»       От Соло тогда пахло порохом, усталостью и красным перцем. И им, Ильей.       «Пытаюсь прикинуть, не собираешься ли ты выбить из меня остатки разума после произошедшего».       «Да нет… Кажется. Не думаю. А должен?»       «Понятия не имею. Но я рад, что нет».       Илье не потребовались никакие годы и бессмысленные самокопания: он знал, в то самое стамбульское утро знал, что тоже этому рад.

***

      Тогда стояло раннее лето, иррационально душное и пыльное. Как тот август в Стамбуле.       Илья вышел из квартиры матери в Москве, когда к нему подбежал тощий чумазый мальчишка лет пятнадцати.       - Билет в кино! Возьмите билет в кино!       Илья отмахнулся, не глядя.       - Билет в кино! Хорошее кино, бесплатный билет! Специально для вас, товарищ большевик!       Илья дернулся от этого «большевик» и воровато оглянулся; никто никогда не называл его так, кроме…       - Что за фильм?       - Вестерн! – отозвался чумазый мальчишка, глядя на Илью большими наглыми глазами с плескавшимися на дне шкодливостью и… азартом? – Вестерн про ковбоев!       - Давай сюда, - вырвалось у Ильи прежде, чем он успел подумать. Таких совпадений не бывает, это он усвоил крепко за годы службы.       Мальчуган протянул потрепанный билет и проворно скрылся за углом, на прощанье шаркнув по асфальту старым башмаком. Илья нахмурился и, после непродолжительных внутренних уговоров решив оставить его в покое, уставился на засаленный кусок картона в своей руке.       Это был обычный билет в кино, с одной только особенностью: он был просрочен и явно не годился для использования по назначению.       Придя домой, Илья кинулся изучать клочок бумаги вдоль и поперек: фильм «Виктория на площади», дата 17 мая 1967 года, время сеанса – 14.00. Никаких опознавательных знаков. Никаких тайных посланий. Никаких напечатанных под слоем краски слов. Ничего.       Разве что Виктория. С одной стороны, не такое уж и редкое имя, а с другой… Да и эти Большевик с Ковбоем явно всплыли неспроста. Но Илья в упор не видел никаких подсказок кроме тех, что отчаянно хотел видеть.       Илья мучился несколько недель и в конце концов убедил себя, что принял желаемое за действительное. Он ведь даже не уверен, что Наполеон жив или что он не сидит в тюрьме. Сколько там ему оставалось?.. В любом случае, Соло явно из тех людей, что не упустят случая поживиться и обойти запреты. Илья, в общем, не удивился бы, попадись Ковбой на краже какой-нибудь особо ценной картины из государственного музея или, скажем, попытке умыкнуть колье времен Людовика XIV прямо с шеи некой европейской дамы непосредственно во время тожественного приема. Вернее, во время секса с ней на этом самом приеме. Илья не знал, почему, но в тех редких случаях, когда он вспоминал о своем бывшем коллеге, подсознание бросало ему именно такие картинки. Илья отмахивался и жил дальше.       И в этот раз он поступил точно так же. Не потому, что убеждал себя в беспочвенности собственных чаяний, а скорее потому, что знал, что чаяния эти бессмысленны и деструктивны.       Пока как-то раз не ударился головой об указатель «Площадь победы» на перекрестке недалеко от одноименной станции метро.       То был поздний сентябрь, и листья мягко шуршали под ногами, пробуждая в памяти неясные ассоциации с шорохом мягких тканей на стамбульском рынке. Илья недавно вернулся из Финляндии, куда ездил по особому распоряжению начальства, и теперь неспешно прогуливался по центру города.       Площадь победы.       Виктория на площади.       Илья почти не задавал себе лишних вопросов, пока шел в направлении, скорее угаданном, чем подсказанным указателем. Слишком уж много ниточек вели к одному американскому шпиону с неподобающе громким для такого занятия именем, и Илья съест собственное удостоверение, если окажется неправ. Нужные цифры отпечатались на подкорке еще три месяца назад.       «Дом 17, квартира 14» - гласила надпись на почтовом ящике. И в этом ящике не было ничего удивительного, кроме того, что подъезд, рядом с которым он находился, гордо заявлял табличкой над дверью: «4 подъезд, кв. 120-149», а сам ящик ютился сбоку от сородичей и при ближайшем рассмотрении являл взору недавно нанесенную краску, вполне толково, но все же узнаваемо обшарканную будто бы специально.

***

      Илья недоумевал, почему не догадался проверить, существует ли вообще фильм с нелепым названием «Виктория на площади».       «2 апреля 1967 года.       Здравствуй, Большевик!       Не знаю, прочтешь ли ты это, но если все же да, то это будет мило…»       Дальше Илья помнил, но помнил смутно.       Мило.       Он помнил, как заходится в груди сердце. Как кожа покрывается липким потом. Как дрожат ладони. Как разум меркнет от этого старого, забытого «большевик».       Наполеон писал, что будет ждать ответа до ноября по указанному адресу. Ждал бы дольше, да вот только работа не позволяет.       «…мне нравится быть журналистом, знаешь, да только вот постоянные командировки выматывают. Ну да кому я рассказываю? Как там советская инженерия? Процветает? Хотя после того проекта в Риме смешно спрашивать. Не зря за тобой ходит слава лучшего...»       Илья хочет закурить, да только вот он не курит. Инженер, как же.       «…знаешь, я так и не поблагодарил тебя за тот случай в Турции в шестьдесят третьем. И за турку. Может, ты и не помнишь уже, но я не забыл и все эти годы мечтал послать весточку. Напиши, если сумеешь. И если захочешь.

С надеждой, Дж. Смит».

      Илья перечитал письмо четырежды. Сначала почти не дыша, потом еще и еще, подскочив с места и меряя темную комнату широкими шагами. Руки не тряслись уже давно, но вода все равно пролилась мимо стакана.       Командировка – очередное задание. Турка – кофе, что они пили тем утром в дешевой турецкой гостинице, предоставленной А.Н.К.Л. двум своим лучшим агентам. 1963 – первый и последний год существования несуществующего на бумагах Агентства по Наблюдению, Контролю и Ликвидации. Забыл – тщательно скрытое, но все же позволенное быть увиденным опасение: «А ты нас помнишь, Илья? Помнишь то стамбульское утро?». Выразить благодарность - и даже если забыл, я все равно помню.       Илье понадобились три часа, двадцать девять минут, пачка смятых листов и долгая томительная ночь ожидания, когда откроется отделение почтовой связи, чтобы написать ответ.       И почти четыре месяца тишины, когда он думал, что был недостаточно аккуратен при составлении ответного письма.

***

      «Вставай давай, мы должны быть у Уэйверли через час».       «У меня одеяло в попе застряло».       Наполеон почти что распят на измятых простынях, голос у него наиграно плаксивый, а лицо наполовину утоплено в подушке – впрочем, один глаз виден и наблюдает за реакцией Ильи.       «Если не встанешь сейчас же, у тебя там еще кое-что застрянет».       Илья буркнул это себе под нос, не осознав, что его слова могут расцениваться не столько как угроза, сколько как грязный намек, а поняв это, залился краской. Наполеон захохотал.       «Вставай, Соло. Повторять не буду».       «А жаль».       Наполеон притворно вздыхает и тут же уворачивается от прилетевшей в него подушки.       «Да встаю, встаю!»

***

      «5 октября 1967 года.       Здравствуй.       Столько лет прошло.       Журналист – прекрасное занятие. Но постоянные командировки утомляют, не могу не согласиться.       Советская инженерия едва ли изменилась за эти три года. Впрочем, как и американская журналистика. Думается мне, эти вещи вечны.       В таких турках получается самый вкусный кофе.       Прекрасное было лето в 1963.       Помню, разумеется, Ковбой. Захотел бы – все равно не забыл.       P.S. Смотри не расслабляйся во время отъезда.

И. Смирнов.»

***

      Пожалуй, Илья не нервничал так сильно даже во время самых сложных заданий.       Четыре месяца.       Он клял себя, что каким-то образом прокололся, о письме узнали службы и Наполеон схвачен. О том, что теперь схватят и его, он почти не беспокоился: наоборот, этот страх, теплившийся лишь покуда он оставался на свободе – все, что давало хоть какую-то уверенность, что он ошибся и с Наполеоном все в порядке.       Ответ пришел в конце января.       «24 января 1968 года.       Дорогой Большевик,       Я рад, что ты ответил.       Моя командировка уже закончилась к тому моменту, как я прочел твое письмо, но задним числом да, я не расслаблялся. Брюссель – вообще не то место, где можно расслабиться, знаешь ли, чего стоит Королевский музей изящных искусств, я уже молчу про музей Орта. Все-таки фламандцы знают толк в прекрасном…»       Илья не удержал усмешки: Соло неисправим. Оставалось только понадеяться, что Наполеон не «позаимствовал» какое-нибудь из полотен ван дер Вейдена, а если и позаимствовал, то был при этом достаточно умен, чтобы не попасться. Впрочем, он же написал это письмо – значит, был.       Когда-то давно Илья вспылил бы от одной мысли о краже. Но то ли он стареет, то ли Наполеон плохо повлиял на него, то ли многолетняя разлука его ослепила и сделала излишне мягкотелым. Все-таки это был Соло. И сейчас Илья думал о его проделках чуть ли не с нежностью, скользя взглядом по знакомому мелкому почерку с аккуратными чуть заваленными набок буквами.       «…я боялся, что письмо не дойдет, или потеряется, или ты не захочешь отвечать. Глупо, да? Кто бы подумал…       ...все чаще вспоминаю то лето у дядюшки, мы неплохо провели время. Помнишь, как ты любил купаться в пруду недалеко от его дома? А ведь даже плавать толком не умел. Скучаю по тем временам...       …кстати, ты обрадуешься вестям о нашей общей знакомой. С ней все в порядке, уж не знаю, доходят ли до тебя хоть какие-то вести, но она в Англии, занимается любимым делом, устроилась в лучшую автомастерскую Лондона.       Сам я мотаюсь повсюду, работа, ну ты знаешь. Уволиться бы, да только есть что-то надо, а я люблю с шиком, ну ты знаешь».       Илья хмыкает. Уволиться, как же.       «…береги себя, Большевик.

Твой Ковбой».

***

      Письма приходят по нескольку раз в год. Илью забрасывает из одного угла мира в другой, но эти письма его греют одним лишь своим существованием. Их бы сжигать, но он не может, а посему хранит их ревностно в самом надежном из своих тайников и перечитывает лишь когда луна проливает свой холодный свет на крыши московских домов. Письма у Наполеона объемные, в несколько страниц, с описанием мест, где он побывал и достопримечательностей, что видел, иногда даже приходят газетные вырезки со статьями, якобы написанными Дж. Смитом. Илья хотел бы ответить так же полно, но выходит всегда скупо, и лишь между строк проглядывает отчаянная горько-соленая нежность. Наполеон не в обиде, Наполеон понимает и продолжает писать свои огромные, ничего не значащие и такие нужные письма.       «27 ноября 1968 года.       Был в Амстердаме по работе. Королевский музей поражает…»       «16 августа 1969 года.       Говорят, что Париж – город любви. Вот уж не знаю… Но тебе бы здесь понравилось. Ты же бывал в Париже?..»       «19 декабря 1971 года.       С Рождеством, Большевик!       Знаю, что ты прочтешь это слишком поздно, но мне бы хотелось тебя поздравить…»       Илья читает и перечитывает эти письма и думает, что любит Соло.       Окна выходят на северо-запад, и заката никогда не видно из его квартиры. Но солнце всегда ярко отражается в одном-единственном окне последнего этажа в доме напротив. Остальные тусклые, темные, одно – полыхает закатом. Илья смотрит на это единственное окно и вспоминает стамбульское утро и васильковые глаза.

***

      «3 марта 1972 года.       Дорогой Ковбой,       Краем уха слышал, что ты собираешься в Будапешт. Прекрасный город. Там как раз будут наши общие знакомые, может, ты помнишь их, это мои коллеги, вы, может, встречались пару раз. Они знают, что ты тоже там по работе и горят желанием с тобой повидаться…»       Это первый раз, когда Илья предает страну и партию, но он не жалеет и не сомневается. Он знает, что Наполеона раскрыли и что его возьмут в ходе операции в Будапеште. Он знает, что Наполеон может не успеть прочитать его письма. Но еще он знает, что если его расстреляют за измену, он все равно не отступится.       «15 апреля 1972 года.       Дорогой Большевик,       К сожалению, не успел встретиться с твоими друзьями – пришлось срочно вернуться на родину. Но спасибо за информацию, жаль только, что встреча так и не состоялась…»

***

      «15 апреля 1972 года.       Дорогой Большевик,       Ты снился мне в Будапеште. Мне снилось, будто ты стоял в толпе и смотрел на меня…»       Илья знал, что то был не сон. И Наполеон, надо думать, тоже. Илья тогда выбил себе место в оперативной группе, что упустила Соло прямо сквозь пальцы, будто он заранее знал о грозившей ему опасности. Но Курякин не удержался и показал себя американцу, не сумел перебороть в себе жгучее желание увидеть его.       «20 мая 1972 года.       Дорогой Ковбой,       Ты мне тоже снился…»

***

      Слова застревают где-то между вдохом и ударом сердца, и Илья тонет в беспомощной нежности.       « 24 октября 1974 года.       Дорогой Большевик,       Нашел тут занятную вещицу, думается мне, что в оригинале она тебе понравится больше.       Нить.       Я не верю в смерть, не верю в то, что что-то заканчивается и обрывается.       Любовь не обрывается – она остается, как туго натянутая нить между       Тобой и мной.       Если бы что-то оборвалось, эта нить потеряла бы натяжение – я же чувствую,       Что оно стало лишь больше и продолжает усиливаться.       А как еще мы можем чувствовать друг друга – одна душа другую?       В лабиринтах жизни ли мы блуждали или теперь уже в других лабиринтах -       Другой жизни или не жизни вовсе – нить натянута, нить ощущается, нить связывает.       И я благодарен тебе за эту нить, за то, что она не дает мне заблудиться, за то, что она       Ведет меня через эти темные странные залы, за то, что она есть.       Когда-нибудь я тоже выйду из них, я тоже буду свободен.       И я спокоен, спокоен – я не могу заблудиться, не могу потеряться.       Я тебя люблю.       (с) Егор Клопенко. Книга «Мысли».       Береги себя, Большевик»

***

      Ничто не причиняет больше боли, чем воспоминания о моментах безвозвратно утраченного счастья. Илья не хочет изводить себя напрасными думами, но они все же думаются. Соло тогда предложил бежать вместе – в шутку, вроде бы, но Илья успел заметить в его глазах тщательно замаскированную надежду. Илья, разумеется, отказался – и не жалел. Кажется. Только поздними вечерами, вдыхая густой воздух где-нибудь на краю мира и вспоминая то залитое солнцем утро в Стамбуле и васильковые глаза.       В конце концов все, что ему осталось - их единственная ночь, оставшаяся белесыми разводами спермы на простынях гостиницы да соленой горечью воспоминаний на кончике языка.

***

      - Да? – хрипло и сонно.       - Доброе утро. Что делаешь?       - Напиваюсь.       Пауза.       - Когда ты в последний раз был трезвым?       - Эм… Ну, сегодня утром, до того, как начал пить.       - Хорош отдыхать уже, Курякин. Печень посадишь.       - У меня отпуск, что хочу, то и делаю.       - Ага, отпуск, только тебя из него дернуть могут в любой момент, а ты в дрова.       - Не дернули же еще. Ты чего хотел? Или просто так?       - Ничего, хотел проведать.       - Не нужно.       - Ты точно в порядке?       - Да. Просто нужно побыть одному.       - Хорошо. Не пропадай, Курякин.       В трубке – хриплые гудки, во рту – пустыня Сахара, в голове – вершина Эвереста, в сердце – Марианская впадина. А все из-за одного письма, написанного больше полугода назад.       «4 января 1975 года.       Дорогой Большевик,       С Новым Годом!       Хотел бы я сказать тебе это лично. Знаю, ты хмуришь брови сейчас, потому что лично нельзя.       Но, к дьяволу, мне надоело. Мой контракт истек восемь лет назад, но уволиться я не могу – не пускают. Я давно подумывал об этом, и хочу уйти сейчас. Все решится к марту. Если все получится, я найду способ послать тебе весточку, не сомневайся. Но если тишина в эфире – не жди меня. Вспоминай то утро и нас. Помни, в Турции готовят лучший кофе, он стал моим любимым.

Навеки твой Ковбой».

***

      В январе Наполеон писал, что собирается бежать от ЦРУ к марту и обещал прислать весточку.       Сейчас июль.       «11 февраля 1975 года.       Ковбой, не надо.       Знаю, ты меня не послушаешь, но, пожалуйста, будь осторожен. Не теряй головы. Я буду ждать.

Твой Большевик».

      «22 апреля 1975 года.       Дорогой Ковбой,       Не знаю, зачем пишу тебе на старый адрес, потому что вряд ли ты это прочтешь. Но я все же пишу – с чем черт не шутит?       Ради всех богов, в которых я вроде как и не верю, ответь мне. Собираюсь в Турцию через полгода. Не по работе, просто так.       Береги себя, Ковбой.

Твой Большевик».

      «13 июня 1975 года.       Дорогой Ковбой…»
      Духота убивает, а хочется дождя. Не дождя даже – ливня, чтобы хлестал по щекам, чтобы с грозой и громом, чтобы уши закладывало, чтобы молнии ослепляли ежесекундно, чтобы вдохнуть нельзя, не нахлебавшись, чтобы дальше руки своей не видно, чтобы небо и земля местами поменялись и утонули в черноте и ярости. Чтобы смыло к черту и его самого, и весь мир заодно.       Но небо как назло акварельно-прозрачное, пронзительно-голубое, насмешливо-бездонное и отчаянно засушливое. Как над Стамбулом в августе шестьдесят третьего.

***

      «24 декабря 1975 года.       С Рождеством, Ковбой!       Где бы ты сейчас ни был…»       «29 мая 1976 года.       Дорогой Ковбой,       В Москве сейчас весна (знаю, что она везде), и, честное слово, тебе бы здесь понравилось…»       «15 ноября 1976 года.       Дорогой Ковбой,       Я все-таки был в Турции. Ходил в наш отель – там ничего не изменилось, я стоял и думал, что ты вот-вот спустишься по лестнице. Глупости. Конечно, ты не спустился…»       Тишина в эфире.       Илье хочется утопиться или утопить Соло за то, что оставил его так надолго. «Навсегда» упорно не складывается даже в голове. Илья мог бы сделать запрос о статусе американского агента, но не в состоянии себя заставить. Слишком хочет увидеть «пропал без вести» и слишком боится – «ликвидирован».       «17 мая 1977 года.       Дорогой Ковбой,       Давно от тебя не было вестей, но ничего, я-то пишу…»       «29 декабря 1977 года.       С Новым годом, Ковбой!       Я тоже хотел бы сказать это тебе лично. Очень хотел бы…»       «23 августа 1978 года.       Дорогой Ковбой,       Знаешь, а ведь пятнадцать лет уже прошло…»       «Но если тишина в эфире – не жди меня».

***

      Илья не привык, нет. Но отправка писем стала чем-то вроде обязательного пункта для поддержания в себе жизни. Он бы даже надеждой это назвать не мог – но отдал бы весь мир, да хоть вместе с раем и адом, за очередное «дорогой Ковбой» и «твой Большевик». Хотя бы это у него никому не отнять.       «1 февраля 1979 года.       Дорогой Ковбой,       Недавно видел нашу общую знакомую. Поговорить толком не вышло, но она почти не изменилась – за столько-то лет, представляешь. Разве что помада стала ярче. О тебе ни я, ни она, не говорили…»       «7 октября 1979 года.       Дорогой Ковбой,       Осень в Германии сырая. А ведь мы впервые встретились здесь…»       «28 апреля 1981 года.       Дорогой Ковбой.       Давненько я не писал. Застрял в Ираке по работе. Почти год света белого не видел. Ты уж прости…»

***

      «25 декабря 1981 года.       Милый Ковбой,       Я скучаю и надеюсь на скорую встречу. Начальство отправляет заграницу снова. В Турцию. Обязательно зайду в наш отель.       Проект сложный, и я бы не взялся, да только кажется мне, что он изначально провальный, и меня никто не спросит.       Как бы там ни было, все было очень мило.       Скоро свидимся.

Навеки твой Большевик».

***

      «Чего сопишь, Большевик? Жарко?»       Илья не отвечает. Наполеон понимает по-своему и хочет откатиться на другой край кровати, но Илья резко хватает его за руку и возвращается в объятия.       «Все нормально. Не уходи».       «Я и не собирался. Только свет выключу…»
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.