Правильно

Атрей уже не мог терпеть, переворачиваясь на живот и выставляя задницу, все сильнее дразня отца. Весь его пояс уже был мокрым насквозь, потому что, ну серьезно, как можно не течь, когда рядом такой охуенный альфа? И Мальчику уже все равно, что этот альфа — его отец. Потому что в заднице зудело настолько, что короткие юношеские пальцы не спасут, потому что ничего не спасет, кроме большого, толстого члена. — Папочка, пожалуйста, я же чувствую, как ты меня хочешь, прошу тебя… Нет, нет, нет. Это все — все блядски неправильно, потому что этот запах — не его запах, это запах Фэй, так она пахла. Ну почему от мальчика пахнет сильнее? Почему он — самая желанная добыча и даже кабан с золотой шерстью с ним не сравнится? Почему Атрей просто не может держать себя в руках? Это наказание богов? Потому что это точно должно быть оно, потому что назвать это по-другому язык не повернется. Где твоя хваленая спартанская сила воли, Бог? Почему ты терпел боль веками, ты убивал всех на своем пути, ты пережил столько страданий и теперь не можешь сдержаться только при виде этой промокшей, блядской задницы твоего сына? Это неправильно, но вот член думает иначе, поэтому Кратос тихо рычит, просто потирая свой пах, пытаясь задержать дыхание и отвернуться, потому что выйти — просто некуда. За пологом пещеры хлещет ливень, течет лава и тот огромный волк все еще ищет их души. Хотя сейчас мужчина лучше бы отдался этому волку, умер бы, дал растерзать себя на куски, потому что терпеть еще три дня — это ад, каков он есть. Нет, ничего общего с Хельхеймом, спокойным краем ушедших душ, нет ничего общего с миром огня, ничего — с полем сражений, усеянным трупами врагов, потому что вот это зрелище, как его собственный сын стонет, скулит, умоляет выебать его так жестко, насколько может только папочка — вот его личный ад. И он сейчас лучше убил бы еще с дюжину богов и великанов, чем признался себе, что его душу и мораль похитил один единственный — бог огня, лжи и обмана, его собственный ребенок. И сколько бы Атрей не говорил, что он взрослый, что он сам может защитить себя, что он — изменился, это все было бы ложью, просто потому что тот самый волк снаружи — это результат попытки мальчика помочь очередной заблудшей душе, потому что именно Кратосу пришлось вытаскивать ребенка из пасти, заработавшего лишь пару царапин. Атрей всегда будет для него недостаточно взрослым, даже когда он так по-взрослому скулит и просит сделать с ним то, что Кратос делал с его матерью. Атрей просто не может сдерживаться. Он пережил уже две течки, но они были вдали от отца и Кратос даже не знал, насколько все плохо. Да, новость об омежьей сущности немного, может, и покоробила мужчину, но он не прекратил тренировать сына, словно тот — самый сильный альфа из всех, что он видел. И да, мальчик был за это безумно благодарен. Благодарен Фрейе, что приютила его и отпаивала травами когда это случилось в первый раз. И за то — что не рассказала о том, как Атрей в полном бреду звал своего отца. И он даже знать не хотел, что еще он успел наговорить, прежде чем отвар подействовал. Хотя — вряд ли что-то, отличающееся от того, что он говорит сейчас. Сын всегда хотел, чтобы отец наконец-то признал, что Локи вырос, что он больше не нуждается в опеке и отцовских уроках, потому что он положил с тысячу эльфов, пока верил и ждал своего папочку из света, потому что Атрей ни разу не погиб, и лишь воскрешал своего идеального блять во всем отца. Он хотел, чтобы отец, наконец-то, звал его по имени, а не «мальчик». Он хотел признания отца, любви отца, он хотел быть его любимым сыном. А потом пришла течка — и он хочет быть покрытым сильным альфой, и эта мысль настолько забивает его голову в остальные дни, что он на шаг не отходит от Кратоса, не дает ему общаться с кем-то еще, постоянно утаскивая его в очередные приключения. Он подставляется, он попадает в передряги, только для того, чтобы пришел папочка и спас его. А папочка — папочка ведется. И сейчас — сейчас Кратос на грани, потому что этот запах, этот голос — оно уже все засело ему в голову настолько, что он забыл, как дышать. Забыл, как жить без этого. Бог никогда не был сдержанным, потому что как можно быть таковым, когда ты спартанский бог, перебивший половину собратьев в Греции — а теперь и в Скандинавии? Как можно быть спокойным, как можно держать в руках себя, когда твой мальчик так скулит и выгибается. И твои мощные, в шрамах руки так правильно смотрятся на его бедрах, что даже Афина не в силах удержать от соблазна. Он словно падает в пропасть, хотя на деле — просто слезает с камня, опускаясь на шкуру и просто, так по-отцовски кладет руку тыльной стороной ладони на лоб мальчика, что неверяще смотрит на мужчину, даже переставая просить, потому что все это — ну не может этого блять быть. Потому что его папочка — папочка его трогает, пусть и не в тех местах, где так хочется — но трогаеттрогаеттрогает и Атрей снова сходит с ума, хватая мужчину за запястья, отнимая от своего лба и касаясь белой кожи губами. И мальчику все равно, что на вкус он — словно пепел, потому что он может храниимирегодушу может целовать эти руки, может так преданно смотреть в глаза и, словно котенок, щекой тереться о ладонь, снова что-то тихо поскуливая. — Папочка… Атрей всхлипывает и тянется к мужчине, желая обнять его, прижаться, тереться, господи, просто трогатьтрогатьтрогать, вдыхать этот пьянящий запах пепла, запах хвои и алкоголя, потому что Кратос — ну он просто насквозь пропитался вином, но как же это, суртоваборода, возбуждает. Запах этого мужчины, альфы, его альфы, это все сводит с ума, заставляет смазку течь так, будто задница парня — ебаный Хвельгельмир, а от этого он пах еще сильнее. А Кратос — Кратос просто сдался. Он и подумать не мог, что хоть какой-то мужчина сможет пробудить в нем такие чувства. Да ни одна портовая шлюха в Греции, да даже сама Фэй не могла заставить Бога чувствовать себя животным. Животным, которое создано, чтобы целоватькусатьтрахать этого мальчика, который так скулит, что сводит зубы, что отдается звоном в яйцах. Да молнии Тора не проходились разрядами по телу так, как это делает тихое «папочка», вызывая желание выебать. Ебать, пока мальчик не потеряет возможность вести себя по-блядски, ебать, пока Атрей до ушей не будет заполнен спермой, пока Кратос не утолит свой голод. И потому — мужчина просто отпускает себя. Спускает бешеного пса с поводка, с огненной цепи и прыгает в этот ледяной омут таких чертовски голубых глаз Локи. Он толкает парня обратно на шкуры вызывая такие сучьи стоны, что он чувствует себя кобелем в период гона. Кратос наклоняется над парнем и просто целует его, потому что на большее его мозг уже точно не способен, потому что большее — еще впереди. Вокруг губ парня точно останутся красные следы от того, как грубо трется борода бога о нежную кожу мальчика, на которой к его годам еще ничего не выросло. Он кусает эти пухлые губы, которые до этого покусывал сам Атрей, он стонет, словно сам — омега, потому что этот парень слаще плодов Идунн, потому что пьянит сильнее лучшего вина Диониса, потому что парень — это то, чего Кратос хотел все эти годы. Пусть он совершенно не умеет целоваться, потому что, о… Один, сохрани рассудок, ведь до Кратоса доходит, что его мальчика никто не касался в этом смысле, потому что мальчик даже думать не смел о девушках или юношах Мидгарда, потому что мальчик все эти годы смотрел только на него, бога войны и разрушений и эта мысль заставляет дыхание остановиться, а яйца — заболеть, потому что это все — несомненно слишком. Аккуратно, чтобы не повредить такую искусную работу Синдри, который, ну точно, расплачется, Кратос снял с Атрея его наплечники, расстегнул пояс, разматывая синюю ткань на торсе парня, словно завороженный смотря на такую бледную, словно лучший мрамор, кожу. Всю в веснушках, такую белую, словно он тоже — порождение пепла. И такую мягкую, совсем без шрамов, что касаться грубыми руками в повязках — преступление. Атрей тяжело дышит, уже ничегошеньки не соображая, потому что его раздевают, а он — он только и может, что цепляться за могучие плечи отца и плакать, потому что его возбуждение невозможно терпеть, потому что ему буквально больно от того, что Кратос рядом, но еще не в нем, потому папочка раздевает его и что-то тяжело шепчет на ухо. И только холодный воздух немного отрезвляет парня и он открывает глаза, встречаясь с тяжелым взглядом отца, который заставляет член дернуться, а задницу — выдать новую порцию смазки. Руки парня дрожали, будто у него лихорадка, и расстегивать ремни на плечах отца — нет, он не может, он стонет, прижимается ближе, да и что он еще может? Он во власти Кратоса, полностью, он его мальчик, послушный мальчик своего папочки. Мужчина сходит с ума от этой покорности, потому что его сын, совершенно неуправляемый в жизни и всегда поступающий по-своему, его мальчик, сейчас лежит под ним такой открытый, послушный, ждущий, когда отец решит, что с ним сделать. А Кратос только и может, что последовать молчаливой просьбе и оголить свои плечи, прижимаясь горячим телом к такому холодному телу Атрея. Сын ластится, хватается за плечи, ногтями впиваясь в кожу, на которой уже, кажется, нет места без шрамов. Бог не знает, как он может возбуждать такого идеального, маленького и хрупкого парня, которого, если забыть, что Локи — сын ледяного великана и бога, можно сломать пополам. Но сын скулит, просит, и Кратос, словно зачарованный, снимает с него и набедренную повязку, что была насквозь мокрая, потому что Атрей течет, словно он и правда блядскаятечнаясука. Это ощущение полной беспомощности, когда ты оказываешься голым перед собственным заведенным альфой, сводило и так уже сумасшедшего Атрея с ума. И он только и смог, что раздвинуть свои худые, поджарые ножки, пытаясь обхватить ими бедра отца, чтобы прижаться ближе, через шкуры почувствовать, как тот возбужден. — Папочка, пожалуйстапожалуйстапожалуйста, трахни меня!.. Кратос сжимает кулаки, почти полностью заваливаясь на парня, потому что сдерживаться еще хоть секунду — адская мука, потому что он хочет, невыносимо хочет в эту мокрую дырку, потому что он хочет, чтобы его мальчик сжимался вокруг его члена. Мужчина дышит тяжело, что только сильнее усугубляет его состояние, потому что он вдыхает такой чарующий запах юной, девственной омеги, которая жаждет в себя большой и крепкий член. А Кратос — он может исполнить это желание. Его набедренная броня оказывается где-то в углу пещеры и он наконец-то вздыхает с облегчением, потому что его член больше не придавливает плотная кожа. Мужчина проводит по своему пенису рукой, размазывая свою собственную смазку, тихо стонет, а после — касается пальцами такой маленькой и узкой дырочки парня, чуть надавливая. Атрей захлебнулся очередным стоном, почувствовав, как палец входит в него почти до конца, и ему хотелось бы кричать, что растяжка не нужна ему, потому что он и сам себя пальцами трахает, но чувствовать в себе пальцы папочки, знать, что тот заботится о том, чтоб его мальчику не было больно, чувствовать эту нежность — это все слишком. Это все не дает сказать и слово, позволяя безвольной омеге только цепляться за плечи, кричать и насаживаться на палец, пытаясь показать, что ему достаточно и что он хочет большебольшебольше. Второй палец входит с большим трудом, потому что пальцы Атрея слишком тонкие, чтобы растянуть его достаточно. И эта заполненность, такая очевидная боль, все это безумно хорошо, безумно правильно для обоих, и угрызения совести не будут мучать еще, как минимум, пару часов. — Папочка, пожалуйста, я хочу твой член, пожалуйста, я готов, папочкапапочкапапочка!.. Атрей кричит, и Кратос даже не думает затыкать ему рот, потому что эти звуки приятнее любой арфы, приятнее любой песни ванов, потому что Атрей — лучше всего, что с ним происходило, потому что это все — так правильно, что сводит скулы. И когда член мужчины все же оказывается у входа парня — это все еще чертовски правильно. Мальчик сам подается навстречу, насаживаясь, потому что под ним, храниегоигдрасииль, натекла целая лужа, потому что столько терпеть — это больнобольнобольно. Кратос толкается в парня, пытаясь сдержаться и не кончить, потому что парень ну невыносимо узкий, потому что он так тихо поскуливает, потому что сам насаживается. И бог совершенно некстати думает о том, как правильно бы смотрелся Атрей, будучи сверху и прыгая на его члене, и эта мысль вызывает тихий рык, словно мужчина — волк, терзающий свою добычу. — Па-а-а-апочка, мне так хорошо, когда ты во мне, двигайся, пожалуйста, папочка, выеби меня! Ну и разве можно отказать мальчику, который так просит? Да, потом Кратос, без всякого сомнения, отшлепает сына за такие грязные слова, или даже — промоет рот с мылом. Или — найдет его рту совершенно другое применение, потому что если парень продолжит — мужчина кончит только от всех этих слов. А если заткнется — Кратос точно сойдет с ума. Тяжелая рука оказывается на бледной шее парня, чуть сдавливая и вызывая его громкий стон, потому что эта власть отца над ним — все, о чем он мечтал. — Говори, мальчик. Я хочу слышать, как тебе хорошо. И Кратос толкается в Атрея, задавая медленный, такой тягучий, словно мед или кровь, темп, которого совершенно недостаточно, чтобы кончить, но совершенно точно достаточно, чтобы Атрей закатывал глаза и не затыкался ни на секунду. — Папочка, мне очень хорошо, папочка, мне так нравится твой член, когда он внутри меня, я так давно мечтал об этом, пожалуйста, папочка, я хочу, чтобы ты трахнул меня так, чтоб я не смог ходить, папочка глубже, я умоляю, папочка, у меня все горит внутри, потому что ты рядом, папочка, папочка! Атрей не выдерживает. Потому что все это — невыносимо слишком, и, кажется, он уже это говорил самому себе, но не кончить в такой ситуации — это даже не преступление, нет, это смертный грех, поэтому мальчик кончает, пачкая свой и отца живот, кончает долго, потому что накопилось в нем много, кончает и так сжимает в себе член отца, что тому становится даже больно, но, до звезд в глазах, охуительно. И Кратос срывается на рваный темп, потому что медленно — не для него, потому что ему хочется втрахивать парня в пол, как куклу, потому что все так правильно, что забывается, как дышать. — Я не говорил тебе замолчать, Атрей. Кратос сжимает руку на шее парня и Локи кажется, что он и не кончал вовсе, потому что у него снова стоит, а из задницы течет пуще прежнего, каждый толчок отца вызывает хриплый крик. Голоса завтра не останется вовсе, но ничего — это можно вылечить только членом в глотку и поглубже и уж папочка точно не оставит мальчика в беде, засадит ему по самые гланды — но это завтра. Сейчас он трахает парня в таком бешеном темпе, что Атрей, скорее всего, сотрет себе спину в кровь от грубого ворса шкуры, на которой он лежит. — Папочка, я хочу, чтобы ты кончил в меня, папочка, пожалуйста, я хочу твою сперму в себе, папочка, мне так хорошо, мне кажется, что я во всех мирах одновременно, папочка, я люблю тебя, папочка, кончи, пожалуйста, и я кончу с тобой еще раз, папочка, пожалуйста… По щекам Атрея снова катятся слезы от переизбытка чувств и Кратос сцеловывает их, даже не замечая, какие они соленые, для него весь сын — сладкий. А после — мужчина снова целует его губы, кусая их почти до крови, ведь даже она у Атрея — сладкая. И кончает, рыча на ухо сыну, после буквально срываясь на скулеж, потому что с такой сукой под ним он становится зверем. Крупный узел разбухает внутри мальчика, но это настолько правильно, что он не протестует, а наоборот — постанывает, сжимаясь и желая ощутить его сильнее. Атрей не знает, сколько раз он кончил, потому что последние минуты — он кончал без остановки. И он знает, что завтра, видимо, будет болеть задница. Что после окончания течки отец может послать его к чертям. Он знает, что Мимир больше не сможет путешествовать на бедре Кратоса, даже не из-за собственных убеждений, нет, потому что сын не позволит кому-то другому находится так близко к папочке. И он знает, что Фрейя, когда узнает — точно попытается убить Кратоса, будет кричать, называть конченным уродом, да. Но ведь она знала, что так и будет, и потому — она потом успокоится. А значит — это все чертовски и безумно правильно.