Лучше не засыпать.

Последние солнечные лучи, пробившись сквозь жалюзи, высвечивают на обоях еще один ряд багровых символов, выведенных неверной, подрагивающей рукой. В ванной комнате Джейсон заматывает располосованные руки свежей порцией бинтов, сделанных из разорванной на полосы рубашки. Насухую отодранные от ран старые неопрятным красно-белым кулем валяются в давно не использовавшейся по назначению раковине — поверх целого вороха предшествовавших им. Джейсон не знает, как читать написанное на его стенах. Он даже не уверен, он ли это пишет. Его и не особо интересует смысл, если честно: в этом городе полно мертвых языков, которые лучше не оживлять. Каждый вечер плотная стена символов становится выше, отделяя его от внешнего мира. Запирая его. На двадцать первый день от застоявшегося запаха крови уже почти не мутит. Каждый вечер, сразу после пробуждения, лишь заново перевязав истерзанные руки, Джейсон щелкает выключателем старого приемника, про себя молясь, чтобы и сегодня ничего не изменилось. Резко, так, что динамики выдают возмущенный визг-скрип, он выкручивает колесико настройки, стараясь как можно быстрее прокрутить станцию Дезерт-Блаффс, проскочить её — но всегда рука останавливается именно на той паузе, которую мгновение спустя заполняет жизнерадостный голос Кевина, и Джейсону приходится быстро крутить ручку еще раз. Голос Кевина врывается в уши и разрывает в мозгу динамитную шашку мигрени. Голос Кевина — злой. Он зло смеется, зло говорит. Не из-за чего-то, просто потому, что ненависть — его способ жить. Это ощущение выворачивает наизнанку, настолько оно чистой, концентрированной злобой хлещет из радио прямо в душу. Наверное, чтобы слушать Кевина, нужно уметь так же ненавидеть. Джейсон так не умеет. Джейсон судорожно крутит ручку настройки, и рано или поздно в приемнике слышится щелчок. Будто что-то переключается — или ломается. Болезненно встает на место, как вырванное из сустава и вновь вправленное плечо. И после этого приходит сладкая, волшебная тишина. В ней нет раздраженного скрипа ненастроенного приемника, это частота. Просто на этой частоте еще нет Голоса. Но скоро он появится. Голос зовут Сесилом, и Джейсон совсем не уверен в том, что он лучше Кевина. Сесил тоже неправильный. Но его речь внушает покой, а бестолковый треп — вызывает улыбку. С Сесилом можно пережить еще одну ночь. Джейсон поджимает колени к груди, залезая на кровать, будто опасаясь спустить ноги на пол, закрывает глаза и слушает — слушает Голос, слушает Погоду, слушает Тишину. Они окутывают, как теплым одеялом. Так он проводит уже двадцать две ночи, с той достопамятной истории о песчаной буре, когда его приемник начал ловить новую станцию. Под утро Джейсон засыпает. Иногда он видит во сне Найт-Вейл, с его фиолетовым сумраком, фигурами в капюшонах и бабулей Джози в окружении ангелов, которая не наложит древнее шумерское проклятье, заставляющее за сутки выблевать желудок вместе с кишками, если случайно зайти к ней во двор, а может, даже угостит маффинами. Иногда ему снится Сесил и Карлос, о котором тот так любит болтать в эфире. Карлоса представить легко — испанец или мексиканец, с легкой проседью на висках и тяжелой челюстью, непременно в клетчатой рубашке и очках. А вот Сесил всегда остается тайной, смутной дымкой, и лишь в одном Джейсон уверен: у него светлые глаза. А к вечеру, когда сквозь расписанные кровью жалюзи прорывается еще одна порция лучей заходящего солнца, стена у самого потолка оказывается покрыта новым рядом символов на незнакомом языке. Джейсон спокойно тащит свежую порцию сорванных с рук бинтов в ванную и заматывает раны остатками чистых. Из дома он не выходит уже почти месяц. Он знает, что иногда за его дверями кто-то стоит. Знает: то, что он делает — запретно. Об этом, правда, никто не говорит, и Джейсон понятия не имеет, почему быть лунатиком, пишущим своей кровью, и слушать Сесила из загадочного, быть может, даже не существующего Найт-Вейла, нельзя, но это факт. Но пока это единственный способ выжить в Дезерт-Блаффс, будучи «отклонением от нормы». Джейсона тошнит от вкуса крови на языке и вида размазанной по всей улице коровьей туши, Джейсона мутит от этого гадкого, тяжелого, мертвого запаха в его собственной комнате. Он всегда был такой. Он никогда не сбивал в ночь коллегу на шоссе и не сталкивал труп в кювет, чтобы занять чужое место в корпорации — и потому до своих двадцати семи так и просидел в простых уборщиках. Он расстался с Ванессой, потому что в её квартире его вывернуло при виде коллекции разноцветных глазных яблок в вазе — прямо на её же диван, и это в самый неподходящий момент… Все это совершенно ненормально. Рано или поздно его устранят как «асоциальный элемент», нарушающий пасторальную картинку городского благополучия. А теперь еще и Голос. Голос, превращающий его из неприятного чудака в опасного для общества психа. Голос, из-за которого хочется верить: где-то не признаются в любви под дулом пистолета — и это считается романтичным! — и есть радиостудии, не украшенные скальпом стажерки и трехдюймовым слоем крови на полу. И это — норма. За окном стоит человек в кричаще-зеленом плаще и смотрит на Джейсона в щель между полос жалюзи. У него черные глаза. Дрожащая рука выводит символы на потолке, замыкая Джейсона в кокон. Запирая. Защищая? Сегодня лучше не засыпать.