foliado

      Нил ясно понимает, что никакая исповедь не очистит его от тех греховных поступков, что он еще не совершил. Никакие молитвы не помогут избавиться от нечистых мыслей, разъедающих сознание бессонными ночами - они въелись в его нутро настолько сильно, что стали чем-то большим, чем просто его тайной, будоражащей кровь. Он не ждет спасения - отвергает. Опасается его больше, чем осуждения, что ждет мужчину, выйди вся правда наружу. Горькая, почти дегтярная, она сочится в его мыслях, просится в поступки, слова, даже взгляды,подавлять которые непосильно, больно. Невозможно. Это непростительно непростительно непростительно, но Нил пытается справиться с самим собой, убивает в себе каждый порыв, возникающий из сладости желания или горечи бесконечного одиночества. Его не помилуют, когда придет время. Сбросят с небес прямо туда - в Ад, но Бёрнем может поклясться, что уже побывал там, если не находится в нем прямо сейчас.       Каждое слово молитвы ошпаривает жаром святости, неприязни. Сама эта сущность отвергает его, сопровождая каждую произнесенную им фразу головной болью и обожженным языком, посмевшим произнести нечто, что для него не предназначалось. Иногда он уверяет себя, что все это - самообман. Лживые образы, иллюзорные наказания и несуществующая божья ненависть. Он не хочет думать, что потерян, но желает предаться своему грехопадению с такой силой, что руки ломит от нехватки любых прикосновений. Когда Эйнсли первый раз появляется на пороге этой церкви, он кажется невероятно грязным, грешным, инородным в окружении святых и тех, кто в них верит. Черным пятном в белесом море свежевыпавшего снега - дегтярными мыслями в сознании Нила. Он не делает ничего, чтобы казаться таким, просто является собой - смертельным ядом для тех, кто посмеет увлечься, а Бернем увлекается, настолько всепоглощающе, что для летального исхода хватает лишь одной единственной капли. Юноша не скрывает своей запятнанности: смотрит лукаво из под длинных ресниц, мягко улыбается, покусывая свои яркие блядские губы и молит о прощении так, как просят вовсе не о нем. Он играет и выигрывает.       Мужчина не понимает, почему хочет разделить с ним этот грех. Почему хочет увязнуть в той же грязи, плевав на все клятвы, что успел принести господу и самому себе. Но все это становится слишком блеклым, когда он смотрит Деверо прямо в глаза. Их темной глубины хватает, чтобы захлебнуться, пойти ко дну и никогда не всплыть, оставаясь погребенным, но лишь отчасти живым. Нил уже мертвец. Он видит свое отражение в уютной мгле томного взгляда и знает о последствиях этой оплошности, сгорая в свете, пробивающемся через витражные окна. Он раскрашен радугой и отбрасывает веселые звенящие блики длинными полосами. Они загораются везде: синеют на алтаре и ластятся пурпурным на церковных скамьях, их зелень окрашивает золоченые иконы, с которых укоризненно смотрят святые. Красный орошает все вокруг Деверо, и это кажется ужасающе правильным. Настолько потрясающе правильным, что голова Нила идет кругом, как только он улавливает контраст кроваво-красного с белесой кожей на смиренно сложенных в молитве руках. Это похоже на кровавые разводы, пятнающие мертвенное полотно самой материи, раскрывающие греховность и истинную сущность всего его естества.       Церковь пустеет уже после заката, становится мрачной и словно немой без тихого завывания хоров и шёпота фанатичных верующих. Они здесь одни. И это не впервые, но сейчас все по-другому, будто священник кое-что понял, осознал. Он не пытается очиститься, когда думает о том, что юноша, стоящий перед ним на коленях, неподражаемо грешен и прекрасен одновременно, не просит прощения своим порочным мыслям, когда улавливает, как тот скользит языком меж своих потрескавшихся губ. Не пытается остановиться, когда подходит к нему вплотную, зарывается дрожащими пальцами в тяжелые смоляные кудри, чуть оттягивает назад, заставляя запрокинуть голову. Он так желал этого. Давно. До судороги в руках, до горячих ладоней, до криков, до мольбы, до стонов.       До стонов.       Нил смотрит на Эйнсли и ищет, пытается отыскать сожаление, просьбу. Пытается остановить себя тем жалким страхом, что ожидает увидеть во тьме мальчишеских глаз, рыщет во мраке, чувствуя как задыхается... но не находит. Только улыбку. Усмешку, ликование. Он знает.       Он всегда знал. С первого взгляда.       И мужчина уже не пытается сдерживаться, потому что вся его выдержка - пресная ложь. Вранье. Это известно им обоим с самого начала, испокон веков, как одна из страниц Ветхого завета. Потому что юноша перед ним смотрит с томимым ожиданием, и Нилу начинает казаться, что он тоже жаждет, нуждается...       Целовать Эйнсли совсем не так, как он себе это представлял. Нил думал, что вкус его губ греховно сладок, как цветочный засахаренный мед, как желание и свершенный порок. Он ждал этой сладости, был готов выдержать ее, перенести, выстоять ради ледяного прикосновения озябших от чего-то рук к своей щеке, коже. Все не так - совершенно по-другому. Мужчина не готов получать так много и сразу, так ослепительно ярко и безумно горячо. Дико. Вкус поцелуя терпкий как выдержанное вино и горький, как правда - от этого становится легче верить в покосившуюся реальность. Он сминает чужие губы настойчивей, чем позволял себе в мечтах, ловит укусы и кусает в ответ, жаля, раня. Ломая. Солоноватый привкус крови взрывает рамки, рушит границы, вскипает на губах грешным черным всполохом. И воздух кончается вместе с верой в свет, небеса, Рай. Все рушится, ломается на тысячи кусков и разлетается по мирозданию, как ненужный боле хлам. Они делают вдох, впускают в ноющие легкие прохладу, смотрят друг другу в глаза. Проблески счастья, желания, нужды. Фолиадо. Грехопадение продолжается с такой яростью, что становится похожим на обряд или жертвоприношение с той же жестокостью, теми же мыслями, той же целью.       Нил вовсе не против, если это займет всю его оставшуюся жизнь.       Он верит; если есть всесильный Бог, создавший этот мир из холодного ничто, то есть и Дьявол, что повергнет его в ту же пустоту. Он знает о его существовании, потому что видит его прямо перед собой. Чувствует. Ощущает.       Обладает.