Дом для божьей коровки

Примечания: Исторический факт №1: Саша попал в театр Е. после того, как они с товарищами пытались пропихнуть туда спектакль по пьесе «Божьи коровки возвращаются на небо». Все приведенные цитаты - из нее. Факт №2: последняя фраза фика цитируется по интервью Саши 2013 года, где он рассказывал, как именно получил предложение сыграть «Гамлета». Факт № 3: решетку он там какую-то действительно снес в процессе. Но уж это в фандоме все знают)

***

Не стало на Кладбище ни печенья, ни конфет с белой начинкой. Ни анютиных глазок не стало. Ничего не стало. Все травой заросло ненормально огромной, буйной. И утонуло в той траве Кладбище. Исчезло. Нету его больше. Умерло. А вместе с ним и мертвые умерли все. Во второй раз умерли. Навсегда уж теперь ( «Божьи коровки возвращаются на небо», пролог) Они определенно сошли с ума. Молодые, наглые. Невыносимо, возмутительно молодые, и так естественно поэтому наглые. Прекрасные в своей угловатой непосредственности, в колючей своей агрессивности, в очаровательной хамской уверенности, что мир будет их, не сейчас, так немного погодя. Девочки со стрижками под «ежик», мальчики с глазами как бутылочное стекло – битое, разумеется, сияющее острыми гранями почище иных изумрудов. Спектакль, который они притащили (в храм искусства! С многолетней историей! Вот это вот!), совершенно точно не останется на сцене вверенного ему театра им. Ермоловой. Это было понятно еще в первые пять минут. Отчего-то он не стал прерывать их коротким и властным «достаточно!», как собирался. Когда еще увидишь столько сумасшедших в одном месте. Очень уж занимательное зрелище.

ЛЕРА. (Садится в кресло, закуривает.) Короче, рассказываю. Тут вообще такие пироги - обоссытесь ДИМА. Погоди. Славик, место Юльке освободи. (Пауза.) Ну махом, Славян, а СЛАВИК (потягивается, стонущим голосом). Не могу, блин ЛЕРА. О! "Длинный" голос подал. Как оно, Славик? Живой? СЛАВИК. Шняжно. Жопа полная. ЛЕРА. Так ты вмазанный, что ли? СЛАВИК. Кумарит вовсю. По-черному. ЛЕРА. Так раскумарься пойди. СЛАВИК. Фишек нема. ЛЕРА. Щас, Славик, короче, такое расскажу - ляжешь сразу. ДИМА. Славян, давай по бырому, а. Девушка ждет, а. ЮЛЬКА. Да я постою. Ладно. ДИМА. Славян, короче, а. Забодал, а. СЛАВИК. Щас (Сполз с кресла на пол, прислонился спиной к стене, стонет.) Лера смеется. (Здесь и далее: Пьеса «Божьи коровки возвращаются на небо», Акт 1) Авангард? Помилуйте! Трэш за гранью трэша. И вот это – в академическом, мать его, театре. Совсем страх потеряли. …господи, как же это, наверное, упоительно. Страх потерять. Или и вовсе его не иметь. Никаких худсоветов и политпросветов. Никаких статей за аморалку или рекомендаций из партбюро. То есть, вот оно, наконец, поколение, которому не страшно. К самому черту на рога влезут и оттуда примутся орать этот свой авангард. Он-то сам прекрасно осознавал, что в определенных кругах является чистым аналогом того самого черта с рогами. Особенно теперь, в директорском кресле да с полномочиями единолично решать такие вопросы, о которых большую часть жизни предпочитал не задумываться. Как там писали в глянцевых журналах начала нулевых – лермонтовский Демон, байроновский герой, сумрачный гений. Мол, пока мы этот материал добыли, он пять раз переносил интервью и три раза – фотосессию, ах, он такой загадочный! Сам, конечно, понимал, что это следует назвать иным словом, но поправлять восторженно кудахчущих журналистов, естественно, не рвался. И вот. Не побоялись ведь. Так и сидит в обманчиво расслабленной позе, задумчиво крутит на пальце перстень. А прекрасные сумасшедшие дети вдохновлено скачут по репетиционному залу, разворачивая перед ним жуткое полотно пьесы. Битое стекло и мешковина. Стылый кладбищенский туман. Вены, к двадцати годам уже высушенные ширевом. Парень, тот, что покрепче и в камуфляжных штанах, по сюжету уходит в армию. Прочие – остаются. Вот в этом вот – остаются. Он почти видит ободранные стены и грязные матрасы на полу. Почти чувствует запах. Они играют – кто как, в основном неплохо, но половину, как минимум, тут сделал режиссер: мизансцены выверены так, что пространство начинает работать на них. Воображение достраивает декорации. Режиссер и правда хорош, пожалуй, с ним стоит потолковать отдельно. Они смотрят в пространство, выплескивая из себя тягучие и злые, по-своему завораживающие монологи. Дети, рожденные на кладбище. Мертворожденные дети. Чем этот ужас так притягателен для кучки успешных выпускников ГИТИСа, что они согласились пропустить его через себя?

ДИМА. Сын ее. Бухарик, как мой Кулек. Запьет, а она лежит там, орет всю ночь, спать мешает. Я один раз его в подъезде так отметелил, что самому, блин, страшно стало. Че-то взбесился, блин. Поймал его и давай всякую булду гнать. "Ты че, типа, сучара, за матерью не следишь, пидор. Она тебя, типа, родила, все дела". А он такой стоит, лыбится. Я уже весь трясусь стою. А он лыбится, типа, ни при делах. Хлесь ему сразу в дыню, бля. Понеслась, бля. Пинал его, наверно, минут пятнадцать суку. Все - холодильник уже лежал. Меня потом Славян оттащил, слава богу. Так бы завалил за не хер срать. СЛАВИК. У нее бабок до хрена. ДИМА. Да какие у нее бабки. СЛАВИК. У нее пенсия. ДИМА. Да он все пропил давно. Девочки торгуют телом. Мальчики распиливают на металлолом кладбищенские памятники. Все говорят о какой-то лучшей жизни. Никто по-настоящему не верит в ее существование. Парень в камуфляжных штанах, с неожиданно ясными голубыми (красивыми) глазами, играет хорошо. По-настоящему хорошо, без поправок на «они же вчерашние выпускники». Все играют то, что написано в сценарии, а этот – нечто сверх того. Что-то неожиданное, совершенно противоположное первому смысловому слою, и это сразу придает образу глубину и жизнь. Сам так делал почти в каждой роли, еще бы не опознал прием. Героя зовут Дима, и он не терпит недомолвок и компромиссов. Актера, кажется, зовут Саша, и о нем пока ничего не известно (кроме того, что у него красивые глаза, но это, право же, совершенно неважно). Скрытая суть этого героя в том, что он будто бы и не отсюда. Он, конечно, родился здесь, в этом аду, как и все прочие. Только он не должен быть здесь. Есть в нем чистота, неуместная здесь. Искренность, которой вообще не место в этом мире, если честно. И когда все предпочитают молчать о чем-то неприятном, но неизбежном, подобный герой приходит и ставит вопрос ребром. Точно – ну и сравнение лезет в голову! - точно принц Гамлет, неспособный смириться с тем, что убийца сидит на троне и это, кажется, всех устраивает. Такой вот у Саши-Димы выходит второй план. Очень, очень занимательно.

ДИМА (пинает дверь, бьет в нее отверткой, летят щепки). Сука! Убью! Вешайся! Я тебя предупреждал! Нельзя Нельзя Ааааааааа! (Пинает в дверь.) Открываааааай! Убьюююююю!!!!! Открывааааааай!!!!!! Открываааааааааай!!!!!! Аааааааааа!!!!!!! Аааааааааааа!!!!!!!!! Ааааааааааааа!!!!!! АРКАША. Ты че, Дима? Ты не болен? ДИМА (смотрит на Аркашу бешеным взглядом). Пошел ты на!!! АРКАША. Че? ДИМА. Пошел!!!!!!!!!!!!! Я тебе щас глаза выколю на!!! (Идет на Аркашу.) АРКАША. Ты иди а (Кинулся в комнату.) ДИМА. И вы свалили!!! Твари!!! Твари!!! Козлы Твари Достали все! Юлька и Лера вернулись в комнату. ДИМА (ходит по прихожей из стороны в сторону, декламирует). Тва-ри!!! Тва-ри!!! Все тва-ри!!! Одни тва-ри!!! Аааааааааа!!! (Орет, плачет, кинулся на дверь, упал.) Открывай!!! Открыыываааай!!! Открывай!!!!! Встает, идет в комнату, где Аркаша крутит пальцем у виска. Аркаша и Лера перемещаются к балкону. Дима смотрит на них с безразличным лицом. Решетка вентиляционной системы остается в руках у разошедшегося Димы (Саши). Остальные актеры замирают или, как минимум, вздрагивают – позор вашим учителям, разве они не учили вас продолжать играть, даже если на голову падают снаряды? И только главный герой, ничуть не склонный к рефлексиям, не прерывает действия ни на секунду. Диму ведет его неизбежный фатум, а Сашу явно «ведет» роль, он включился в нее полностью, и это очень опасно (и невероятно прекрасно), стоит сказать ему, чтоб не увлекался так, нужен самоконтроль, чтоб не убить таким образом нервную систему уже к тридцати. Спектакль этот никуда не пойдет, разумеется, но с парнем надо поговорить отдельно, похвалить, в конце концов, дать пару советов. Вот вырастет большой, будет потом рассказывать в интервью, мол, на заре моей карьеры был такой случайный эпизод, когда сам Меньшиков мне сказал, что (чтоб я не ломал решетки в чужих репзалах, ага)… … а кстати, что именно? (у тебя красивые глаза, Саша) Нет, ну точно не это.

ДИМА. Зачем, мамочка Зачем, мамочка Зачем, мамочка Мне жить зачем? Для чего? Ты меня родила, а я никто, мамочка Я мертвый, мамочка! Как ты, мамочка! Я мертвый! Я мертвый, мамочка! Я мертвый! Я мертвый! Я мертвый!!! Нет меня!!! Нет меня!!! Нету меня!!! Нету меня Нету меня Нету меня Нету меня АРКАША. Димка, кончай. ЛЕРА. Правда што. Давай уж водку пьянствовать Дима не отвечает. Только шепотом все повторяет: "Нету меня Нету меня Нету меня" Аркаша, Лера и Юлька стоят на месте, боясь пошевелиться. Что хотел тут выразить автор, ведомо только ему (и учителям литературы, у которых всегда есть ответы на подобные вопросы). А можно ли считать постановку хорошей, если она вызывает чувства, далекие от тех, что заложены автором? Но ведь вызывает же. Как назвать это чувство, когда хочется забрать кого-то из этого естественного и повседневного ада, вырвать из столь тщательно выстроенного контекста? Большая часть второго акта уходит у него на то, что сформулировать, наконец, что происходит. Задумано это автором или нет, а Дима получился слишком живым среди всех этих, как заявлено несколько раз навязчивым рефреном, мертворожденных детей. Всех их жалко, конечно - точнее, было бы жалко, если б играли получше, но воображения и опыта хватает, чтоб дорисовать, как выглядела бы более масштабная и профессиональная постановка. Но только один персонаж так отчаянно жив вопреки всему, вопреки даже ошеломляющему осознанию «я мертвый, нет меня, нет». И кажется - если забрать его оттуда, показать иную дорогу, отогреть и (приласкать, ты это хотел сказать) переодеть в нормальные штаны, господи, где они выкопали эти обноски; что тогда, может быть, у него еще будет шанс. Они заканчивают, обрывая на полуслове и без того ломаные, спотыкающиеся сюжетные линии. Он сдержанно благодарит их за «доставленное удовольствие» (лицемерие – наша профессия, ничего личного), а потом идет в свой кабинет - коридор, поворот, поворот, коридор, и все это время спину жжет внимательный взгляд голубых (да-да, помню, красивых) глаз идущего следом актера, которого он пригласил побеседовать наедине. Вне сцены парень на удивление собран и молчалив, и, что замечательно - никаких «отходняков» и демонстраций тонкой творческой натуры, которой надо после спектакля пару часов полежать на диванчике, томно вздыхая. Идея рождается в его голове после третьего поворота, и фиксируется, точно фотовспышкой, пронзительным взглядом голубых (да, да, сколько можно-то) глаз Саши, садящегося в кресло напротив. Критики, друзья и лица, полагающие себя таковыми, наверняка скажут, что он сошел с ума. И это отчасти будет правдой: что-то такое сдвинулось, пока он смотрел (в эти глаза) спектакль, откуда-то из глубины поднялось воспоминание о том, как хотелось когда-то и самому – крушить, ломать устои (да вообще-то, до сих пор хочется), спорить с самим мирозданием за право сказать что-то новое, вплести свою уникальную ноту в тысячелетнее многоголосье повторяющих со сцены одни и те же строки. И он говорит не то, что собирался изначально, не то, что мог бы ожидать кто-либо в этом здании, не то, что думал весь вечер (у тебя красивые глаза, Саша), он спрашивает, выдержав паузу: - Молодой человек, а как вы относитесь к «Гамлету»?