а ты бы устоял?
Дорога от своего кабинета до аудитории каждый раз кажется бесконечной. Но не остаётся ничего, кроме как вышагивать по светлому кафелю, кивая проходящим мимо студентам в знак приветствия. С наступлением мая работать становится невыносимо, галстук с белоснежной рубашкой душат, и ужасно хочется променять их на майку. Сынхун цепляет узел галстука пальцами, ослабляя. Дышать легче не становится, конечно, но какая-никакая иллюзия свободы появляется. Сынхун заходит в аудиторию, набитую множеством незнакомых лиц, и его губы сжимаются в тонкую полоску. — Я знаю, что вы все меня любите, но если вы не из моей группы, то проваливайте. Кто-то недовольно стонет, пытается пошутить, но Сынхун не в настроении, ему не до шуток; он подходит к кафедре и ждёт, пока лишние люди выйдут, здороваясь с парочкой знакомых студентов еле заметным шевелением губ. — Ли-сонсэнним, у вас сегодня плохое настроение? — Ужасное, — соглашается он. — Поэтому сегодня я злой и вредный. Несколько девочек хихикают, несмотря на не такое уж и безобидное заявление — в плохом настроении Сынхун попросту не даёт спуску своим студентам, — и он просит их быть потише, ударяя ладонью по трибуне. Тишина воцаряется тут же, и Сынхун довольно оглядывает аудиторию на наличие или отсутствие студентов. Его взгляд цепляется за тёмно-карие глаза напротив, которые смотрят прямо на него, в упор — и не просто смотрят, а, кажется, намереваются прожечь в нём дыру. Кан Сынюн — образцовый студент, действительно умный парень и даже активист, насколько Сынхун может судить. Он всегда остаётся довольным тем, как Сынюн показывает себя на лекциях, порой восхищается его багажом знаний, касающихся не только дисциплины, и периодически замечает на конференциях. Сынхун не следит за ним намеренно, но почему-то всегда находит в толпе: когда тот сидит один, что бывает довольно часто, или в компании друзей (одного из них, Дживона, Сынхун знает довольно неплохо как приятеля своего лучшего друга); с ними Сынюн ведёт себя как-то глупо, но довольно забавно, что каждый раз вызывает невольную улыбку. Всё это очень отличается от того, что Сынхун видит на своих лекциях, когда Сынюну приходится сидеть без дела и молча внимать, пока говорят другие. Кан Сынюн смотрит нечитаемым взглядом (он моргает хотя бы?), прямо в глаза смотрит, и губы свои облизывает совершенно по-блядски — иначе Сынхун описать это не может. У него не получается вспомнить, когда это началось, потому что поначалу не обращал никакого внимания. Но чем больше он узнаёт Сынюна и чем чаще натыкается на этот взгляд, тем больше места в голове занимают эти карие глаза и пухлые губы, которых постоянно касается влажный язык. Сынхун знает, что студенты его любят. Некоторые любят открыто, но обычно — девушки, и с этим он вполне справляется. Но подобный случай им зафиксирован впервые; Сынхун — не дурак, он понимает, чего парень хочет. Но всё же это требует тщательного обмозгования, которое почему-то вечно откладывается на потом. — Кан Сынюн, — обращается он, — у меня что-то с лицом? Сынюн не тушуется совершенно, улыбается только и головой мотает. А ещё губы снова облизывает, прикусывает, и Сынхуну очень хочется посоветовать делать это пореже — обветрятся ведь. Но всё же находит в себе силы сдержаться, потому что признаваться не хочется, что заостряет на этом внимание (хотя и задаётся вопросом, как на такие губы вообще его можно не обращать). Сынхун поворачивается к аудитории спиной, но даже так чувствует, как на него смотрит пара тёмно-карих глаз. Того и гляди, действительно загорится.***
Эта девочка из Китая, Линьдо, откровенно флиртует с ним. Сынхун в таких делах далеко не профан и отличить флирт от обычного дружелюбия для него — как два пальца, даже несмотря на то, что девочка старается придерживаться рамок и не показывать так явно, на что готова пойти, стоит им остаться наедине. И он улыбается ей в ответ вежливо, обольстительно, хотя и думает, что это, наверное, немного жестоко — она может подумать, что у неё есть шанс. Линьдо, конечно, милая довольно, сексуальная — как Сынхун любит, а ещё неглупая, кажется, и у неё своя энтомологическая коллекция бабочек. Но не в правилах Сынхуна намеренно совращать своих студенток и тащить их в постель лишь для того, чтобы на следующее утро разбить розовые воздушные мечты равнодушным «если мы с тобой переспали, это не значит, что между нами может быть что-то большее». И не только потому, что ему с этими студентками потом работать. Во всяком случае, он сам предпочитает так думать — он ведь не какая-то там циничная сволочь, правда? (А что насчёт студентов?) Сынхуну сейчас бы быть образцовым преподавателем, проигнорировать или дать понять, что ничего не выйдет, прости, только не со мной. Но о каком образце может идти речь, когда напротив сидит Кан Сынюн, у которого даже не на лбу, а через всё лицо бегущей строкой и крупным жирным шрифтом: Я ХОЧУ ТЕБЯ, МАТЬ ТВОЮ, и губы эти чуть приоткрытые, которые, кажется, стали ещё больше от постоянных покусываний и облизываний. А ещё кулаки сжимает — Сынхун замечает, естественно, — когда девочка из Китая придвигается ближе и просит объяснить последнюю тему ещё раз и наедине, потому что не поняла ничего. Сынхун приобнимает её за плечо и вместо того, чтобы назначить время для дополнительных занятий, наклоняется чуть ниже, обдавая горячим дыханием её ухо. Он говорит сдержанно, но довольно громко: — Я же вам всё разжёвываю и в рот кладу. Если ты ничего не понимаешь, зачем вообще приходишь на мои лекции? Линьдо отстраняется тут же и смотрит на него стыдливо и удивлённо немного. А Сынхун всё улыбается, только несколько жестоко, и краем глаза поглядывает на Сынюна, который ни на секунду с них глаз не сводит, только голову вбок склонил немного, даже не пытаясь скрыть своей заинтересованности. Сынхуну очень хочется поменяться с ним местами: поставить парня у кафедры, а самому сидеть и взглядом прожигать — просто чтобы увидеть реакцию и проверить, насколько они оба сдержаны на самом деле.***
Сынхун мечтает о своей квартире, пиве и какой-нибудь тупой американской комедии; от всего этого его отделяет несколько километров на машине и несколько десятков метров — до самой машины. Он проходит мимо баскетбольной площадки, которую заняли студенты, и замедляет свой шаг, когда его окликают. — Сонсэнним! — слышит он знакомый голос и оборачивается. Он также слышит негромкое «эй, Бобби, ты чё?», но не обращает внимания. Дживон перекидывает руку ему через плечо и улыбается, отчего его глаз практически не видно. К ним подходит ещё парочка студентов, Сынхун знает по имени только одного из них — Чжунэ, но останавливаются они примерно в двух метрах. — Ли-сонсэнним, — с нажимом произносит Дживон и гнусаво хихикает, — сыграете с нами? Сынхун знает его уже не один год, и Дживон ему кажется вечно обдолбанным. Он ему нравится по-своему, конечно, со всеми ему присущими расслабленностью и раздолбайством, ленивой лёгкостью, но отчего-то Сынхун не может не чувствовать напряжения рядом с ним. — Ну так что? Сынхун обводит взглядом всех и замечает сидящего на асфальте Сынюна с бутылкой воды в руках. Кто-то приветливо машет рукой — Сынхуну кажется, что он впервые этого человека видит — и тоже зовёт присоединиться к игре, но — безрезультатно. Сынхун улыбается и обещает сыграть с ними в другой раз, а сам наклоняется и говорит чуть тише, чтобы его услышал только Дживон: — Один на один, Бобби, и я отыграюсь за свой проигрыш. Дживон улыбается, являя миру свои передние зубы, хлопает по плечу бодро, но отвечает в том же тоне: — Ну-ну, посмотрим, Сынхуни-хён. Сынхун лепит ему подзатыльник, отчего бейсболка Дживона спадает ему на глаза, хлопает по спине в ответ и машет всем на прощание. Он идёт дальше и краем глаза замечает, что Сынюн провожает его взглядом. Сынхун думает, что, пожалуй, всё же стоило остаться, чтобы сыграть.***
Сынхуну кажется, что остаться ночевать в своём кабинете среди груды исследований — не лучшая идея, когда он открывает дверь и ему в нос ударяет запах спиртного. — Блядь, — вырывается у одного из студентов, который вскакивает с пола, путается в своих ногах и падает на — судя по визгу — девушку, задевая стеклянную бутылку. Сынхун включает свет, с силой ударяя кулаком по выключателю, и натыкается на улыбающиеся полумесяцы вместо глаз. — Привет, сонсэнним, — Дживон расслаблен, как обычно, как будто не его застукали поздним вечером в кабинете преподавателя с алкоголем в руках. — Я почему-то подумал, что вы будете не против. — Я почему-то совершенно не удивлён, — Сынхун зол – действительно зол, но срываться на Дживона, которому как об стену горох, при десятке других студентов — опасно. К тому же, среди присутствующих Сынхун замечает и Сынюна, и качает головой, глядя тому прямо в глаза. Сынюн стыдливо опускает голову, и это немного удивляет, потому что вау, он и так умеет. — Я поговорю с тобой в другой раз, Дживон, наедине. Где ты взял ключи? — Эти? — Дживон вертит связкой ключей в воздухе. — Нашёл в коридоре. Наверное, вы потеряли. Сынхун сжимает руки в кулаки, разжимает и сжимает снова — до побелевших костяшек. Разогнать бы их всех к чёрту да доложить охране, а заодно и руководству, но не хочется почему-то — по-человечески так. Сынхун подходит не к Дживону, а к Сынюну; выхватывает у него из рук стакан и делает глоток. Напиток отдаёт противной горечью, и Сынхун морщится, возвращая стакан: — Господи, какая же дрянь. Смотрите, не отравитесь этим прямо в моём кабинете. — Он идёт на выход, но останавливается: — Ты, — указывает пальцем на Дживона, — и вы все. Чтобы завтра утром здесь всё было так, как до вашего появления, ясно? И учтите, что моё прощение вам всем придётся вымаливать ещё долго. На экзаменах — в том числе. Сынхун уходит и хлопает дверью, слыша вслед приглушённое «сонсэнним, оставайтесь!». И Сынхуну кажется, что уже давно пора провести с Бобби профилактическую беседу. И вовсе не в виде игры в баскетбол. Сынюн находит его на следующий день возле университета с сигаретой в руках. Сынхун опирается на стену, беседуя с университетским орнитологом, и улыбается, но стоит Сынюну появиться в поле его зрения, как уголки губ сами ползут вниз, а вместе с ними и настроение. Сынюн топчется на месте, закусив губу, молчит, и Сынхуну ничего не остаётся, кроме как извиниться перед пожилым мужчиной и отвести студента в сторону. — Сонсэнним? Сынхун выбрасывает сигарету в урну и смотрит, скрестив руки на груди. — Да? — Вы злитесь? — А ты как думаешь? Сынюн выглядит действительно виноватым, и Сынхун находит это даже немного милым. Неуместно, конечно, но когда младший вот так смотрит и губы дует, иначе — никак. Сынхун даже ловит себя на мысли, что хотел бы потрогать его за щёки. — Почему вы никому не рассказали? — Потому что я тоже был студентом, и не так давно, между прочим, — Сынхун пожимает плечами. — И у меня тоже была дурная компания, которой нравилось творить и более безумные вещи. Во всяком случае, все живы, ничего не сломано — значит, всё в порядке. Ну, почти. Сынюн смеётся тихо, и его стыдливая неловкость довольно быстро растворяется в воздухе. — Между прочим, у нас с вами был непрямой поцелуй. — Чего? — Сынхун удивлённо вскидывает бровь. — Когда вы отпили из моего стакана. Я тоже из него пил. — Предлагаешь мне взять на себя ответственность? — Сынхун усмехается, скрещивая ноги, и забавляется откровенно. — Я был бы не против, — Сынюн пожимает плечами и удаляется, больше ни слова не говоря. Сынхун смотрит ему вслед и мысленно обещает, что если Кан Сынюн не прекратит свои фокусы, то точно своего добьётся. И обещание своё исполняет — через три дня, потому что они остаются одни в аудитории, и Сынюн показывает выполненное задание. А сам стоит совсем близко и прижимается ещё плотнее — так, что по телу проносится электрический разряд; и Сынхун не выдерживает не потому, что никак, а потому что не хочется уже, если честно. Сынюн пытается строить из себя примерного мальчика, но Сынхун только головой качает и запирает кабинет, чтобы, не дай бог, кому-нибудь не понадобилось заглянуть сюда. Для этого момента уже было припасено несколько фраз, но все они, как назло, из головы вылетают тут же, стоит только обернуться и увидеть Сынюна, который бесцеремонно устроился на рабочем столе, покачивающего ногами и прикусившего губу. Как у этого парня получается быть по-детски невинным и воплощением похоти одновременно — Сынхун не понимает, но жаром его обдаёт совершенно не по-детски, когда он подходит ближе и останавливается рядом, но не слишком — чтобы руками дотянуться нельзя было. — Что, позволь спросить, ты себе позволяешь? — Вы ведь сами говорили, что ваше прощение придётся вымаливать, — Сынюн смотрит из-под сбившейся на глаза чёлки, еле заметно улыбается — хитро очень, и — у Сынхуна никогда на парней не вставало (даже когда друг по пьяни перепутал и притащил гей-порно вместо обычного), но всё бывает в первый раз, похоже. Больше всего его поражает не этот факт, а тот, что его это абсолютно не напрягает — будто каждый день у него на рабочем столе совратители всякие сидят и губы свои облизывают (позже Сынхун обязательно причислит это к своим фетишам; не губы, всё же — Кан Сынюна). — Я не говорил делать это таким способом. — Но и других вариантов не предложили. Сынюн руками, конечно, не дотягивается, зато вот ноги у него длинные очень, и Сынхуну приходится реагировать быстро, упираться ладонями в стол, чтобы не придавить младшего своим весом. И дело, пожалуй, не только в весе — хотелось по максимуму избежать всяческих прикосновений, потому что… мало ли. Сынюн держит Сынхуна ногами крепко, вырваться не даёт, ещё и галстук в своих пальцах крутит, в любой момент готовый потянуть так, что шея хрустнет. Удерживаться вот в таком положении оказывается всё труднее, но Сынхун крепкий, Сынхун держится, и речь уже явно не о том, чтобы просто не упасть. Тогда-то Сынхун и понимает, что дело имеет не со студентом, который пытается соблазнить своего преподавателя, а со студентом, который соблазнил уже давно — настолько умело, что Сынхун понял запоздало совершенно: он влип. Он влип так сильно, что просто так из плена этого вызывающего взгляда, пухлых губ и пальцев, которые всё ещё держат галстук, даже ему не выбраться. Становится плевать на всё: на то, что перед ним всё ещё его студент, на «не переходи границу» в собственной голове, на то, что его от возможного (и очень серьёзного) пиздеца отдаляет всего несколько сантиметров, да и на сам возможный пиздец в целом. Становится плевать на всё, кроме Кан Сынюна, который, о господи, откидывается спиной на стол, утягивает следом, облизывая свои губы, и смотрит, призывая к дальнейшим действиям. Сынюн не оказывается совсем безрассудным. Свой первый шаг (коих было не меньше десяти) он уже сделал, теперь уже крепко не держит и даёт право выбора — либо ты сейчас переступишь со мной черту, либо мы забудем всё, что было здесь, сейчас и до этого. Он ждёт, а Сынхун понимает, что если бы он хотел забыть, он бы просто не дал всему этому случиться. Ему всё ещё плевать на всё, кроме губ, которые, наконец-то, он может попробовать на вкус, и он хочет воспользоваться этой возможностью как можно скорее. Сынхун наклоняется ниже, так, что ощущает горячее дыхание на своих губах, и взгляд не может сфокусироваться на чём-то конкретном. Сынюн всё ещё ничего не предпринимает, только ждёт, хотя под тяжестью своего тела Сынхун чувствует, насколько быстрее стало биться его сердце. Он вновь ощущает себя четырнадцатилетним мальчиком, впервые поцеловавшим девочку из параллели, и в какой-то мере — этот поцелуй тоже можно будет назвать первым. Они находятся на самом краю черты, и их отделяют ничтожные миллиметры. Сынхун её переступает. Сперва — невинное и невесомое касание, как иллюзия того, что они всё ещё могут сбежать друг от друга. Но шанса — нет, и Сынхун прихватывает верхнюю губу Сынюна своими губами, слегка прикусывает; целует медленно, всё ещё осторожно, но с каждым мгновением страсти в поцелуе становится всё больше, как и жара в его груди. У Сынюна губы мягкие очень, и целовать его — одно удовольствие. Он чуть выгибается, прижимаясь плотнее, отвечает на поцелуй с готовностью, но всё же позволяет себе быть ведомым, а не вести. Сынхуна устраивает, что именно он задаёт темп, и он проводит языком по губам, проталкивает его вовнутрь, и Сынюн принимает; позволяет языкам сплестись, прикусывает зубами осторожно, прихватывает губами и делает всё, чтобы этот поцелуй навсегда остался в подкорке. Они целуются долго, мучительно-сладко, сталкиваясь зубами и шумно дыша. Сынюн смеётся тихо отчего-то, когда Сынхун отстраняется, проводит пальцами по скулам и смотрит внимательно, изучая. Сынхун касается своим пальцем покрасневших губ, и Сынюн прикусывает его, смотрит внимательно, но с маленьким огоньком азарта, который поблёскивает в глубине его глаз. Сынюн готов ему отдаться — прямо здесь и без остатка, и Сынхун просто не может этого не заметить. Он может разложить Сынюна прямо на этом столе, и тот словно уже готов к этому, но не то чтобы не хочет; скорее его это немного пугает, и страх этот — единственное, что спасает разум от полной капитуляции. Сынхун держит себя в руках и напоминает себе, что так, вообще-то, нельзя. Целоваться, наверное, тоже нельзя было, но поздно вспомнил об этом, поэтому не остаётся больше ничего, кроме как вновь прильнуть к желанным губам, кусать их, сплетать языки и шумно выдыхать через нос, потому что воздуха катастрофически мало, но кажется, что без этих поцелуев Сынхун умрёт гораздо раньше, чем без воздуха. Сынюн даёт понять, что Сынхун может делать с ним что угодно. И Сынхун действительно мог бы, но вот чувствует, как Сынюн уже бёдрами своими трётся и постанывает тихо в поцелуй, и всё, стоп, надо что-то делать, пока тормоза у обоих не отказали. Они пересекли одну черту, но есть вторая и, наверное, последняя, пересекать которую категорически нельзя. Только не здесь и не сейчас. Сынхун отстраняется сам, выпрямляется и глубоко вздыхает, прикрыв глаза. Сынюн на него смотрит вопросительно, разочарованно даже, приподнимается на локтях и спрашивает: — В чём дело? Сынхун поражается его прямолинейности, хотя это явно лишнее — только не после такого поцелуя, но Сынюн по-прежнему заставляет когнитивно диссонансить. — Пока мы находимся здесь, я — всё ещё твой преподаватель, а ты — всё ещё мой студент. — Все преподаватели целуют своих студентов на рабочем столе? У Сынюна в голосе сквозит ничем не прикрытая обида, он смотрит исподлобья — надувшийся и разочарованный, но Сынхун плечами пожимает — виновато, не разрывая зрительного контакта. Сынхун не даёт никаких намёков, но внезапно у Сынюна разве что лампочка над головой не загорается. Он быстро хватает на столе бумажный лист и, убедившись, что он пуст, простым карандашом выводит номер своего телефона и имя. Ещё и сердечко рядом рисует, вызывая у Сынхуна невольную улыбку. Аккуратно разрывает бумагу и, сложив клочок с номером, кладёт Сынхуну в нагрудный карман. Он уходит, не оборачиваясь и ничего не говоря, но голос Сынхуна останавливает его у самых дверей: — Почему? Он не конкретизирует, о чём спрашивает, даже в собственных мыслях; лишь общий вопрос — единственное, что вертится в его голове. Но Сынюн поворачивается с искренней улыбкой на покрасневших губах, и у Сынхуна сердце, наверное, рухнуло и разбилось вдребезги. — Потому что вы мне нравитесь.***
— Ну и дела, — насмешливо качает головой Тэхён. — А я-то думаю: чего это ты с нами не собираешься в последнее время? А ты, оказывается, сидишь дома и на студентиков своих дрочишь! — Тэхён, — Сынхун смеряет его недовольным взглядом, — не мели чепухи. У меня сейчас много работы. Они сидят в баре — тихое и уютное место, где почему-то всегда мало людей, и большинство из них — знакомые незнакомцы. Ходить в этот бар по пятницам становится привычкой не только Сынхуна, но и его друзей, которых можно здесь встретить, даже не договариваясь о встрече заранее. Нам Тэхён — наверное, единственный, кто приходит сюда каждую пятницу, ждёт непонятно чего и ищет непонятно что. Просто сидит в одиночестве, пока к нему кто-нибудь не подсядет — даже не важно, знакомый ли – и медленно опустошает свои стаканы из-под алкогольных напитков разной крепости — в зависимости от настроения. Нам Тэхён — с характером, ядом плеваться любит и высокомерием разбрасываться, но Сынхун его считает неплохим человеком, любит по-своему, и Тэхён отвечает ему тем же. Он — как зеркало: покажет тебе то, что ты покажешь ему. Немного исказив, конечно, но зеркала бывают и более кривыми. — Угу, — Тэхён отпивает из своего стакана, — хорошая такая работёнка, не пыльная, да? Залипай на мальчика, дрочи на него, так тебе ещё и деньги за это заплатят. — Котик, ты знаешь, что моё терпение не бесконечно. — А то что? Разложишь меня вот на этом столе и накажешь? — Накажу, — кивает Сынхун, — с особой жестокостью. — Ты знаешь, — Тэхён ставит стакан на стол и говорит доверительно тихо, — самое интересное — это то, что ты действительно на такое способен. — Вот поэтому следи за своим языком. Я в последнее время и так на нервах. Не выводи меня на эмоции. — Ладно, понял, ты не в настроении, — Тэхён фыркает, откидываясь на спинку стула. — А от меня-то ты что хочешь? Сынхун молчит, глядя куда-то вверх и пытаясь подобрать нужные слова. Что-то прикидывает, глубоко вздыхает и наклоняется вперёд, говоря тише: — Я не знаю, что мне делать. То есть… меня не смущает сам факт, что я заинтересовался парнем. То, что он мой студент, конечно, так себе… но тоже не особо. Меня больше смущает то, что я не знаю, что делать дальше, — он задумчиво перебирает пальцами салфетку. — Единственный мой опыт с парнем — это когда мы с Мино поцеловались по пьяни. — Опа, — Тэхён складывает руки на столе и подаётся вперёд, — Мино? — Кивок. — Этот самый натуральный бабник в мире? — Кивок. — С тобой? — Кивок. Тэхён заливисто смеётся: — А продолжение? Где продолжение? — А продолжение было утром, — Сынхун смотрит на свой пустой стакан, вздыхает и под недовольным взглядом и «эй, сука, на место поставь» отпивает из стакана Тэхёна, — когда он протрезвел, всё вспомнил и двинул мне в челюсть. — Вы — идиоты, — выносит Тэхён вердикт, — которые нашли друг друга. Я про тебя и Мино, если что. — Я всё ещё жду от тебя хоть какого-нибудь дельного совета. Не заставляй меня думать, что ты — самый бесполезный среди моих друзей. — Мне что, научить тебя трахаться, что ли? — Тэхён заламывает брови в непонимании и складывает руки на груди. Сынхун с грустью думает, что чего-то такого как раз и хотел бы. Докатился. — Было бы неплохо, знаешь, — глаза Сынхуна опасно сужаются, — если бы ты сейчас подцепил какого-нибудь парня и потрахался с ним на моих глазах. В качестве наглядного пособия. Тэхён демонстрирует свой средний палец, а потом говорит: — Да брось, хён. У тебя было столько девушек за всю твою жизнь. Просто делай то, что привык делать. Недаром же они за тобой толпами бегают.***
После поцелуя, случившегося в кабинете у Сынхуна, Сынюн будто бы успокаивается. Глазки не строит, взглядом не прожигает — только губы облизывает, как прежде, но это, скорее, уже по привычке. Сынхун думает, что, наверное, когда-то всё было именно так. И так, в принципе, быть должно, но какая-то часть его чувствует разочарование. Сынюн словно добился, чего хотел, и умыл руки. Хотя, думает Сынхун, в какой-то степени — действительно добился. Номер студента лежит у него в кармане (и номер этот стоит поскорее вбить в телефон, пока Сынхун со своей хронической забывчивостью однажды не постирал его вместе с пиджаком), теперь всё зависит исключительно от него самого. И то, что беспокоит Сынхуна больше всего, пожалуй — это то, что Сынюна просто невозможно выкинуть из головы. Если раньше можно было задвинуть мысли о нём куда подальше, то теперь казалось, что в поцелуе Сынюн выжег губами своё имя и существование не только у Сынхуна на губах, но и внутри него, под рёбрами где-то. Словно теперь растекается по венам, циркулирует вместо крови, поступает в самое сердце — и всё это Сынхуну ужасно не нравится. Они местами словно поменялись: Сынюн сидит на своём месте, что-то черкает в тетрадке, лишь иногда взгляд поднимает и смотрит внимательно. Внимательно, но равнодушно как будто. А Сынхун — взглядом прожигает, не может оторваться от пухлых приоткрытых губ увлечённого собственными почеркушками парня и ждёт хоть какой-нибудь эмоции, хоть какого-нибудь сигнала. Словно теперь у Сынхуна по лицу — бегущая строка, кричащая «ТОЛЬКО НЕ ГОВОРИ, ЧТО Я ТЕБЕ БОЛЬШЕ НЕ ИНТЕРЕСЕН». Заинтересовать, проявить решимость, а потом сделать вид, что ничего не было — идеальная тактика, Кан Сынюн, десять баллов из пяти, и Сынхун мысленно хлопает в ладоши. Сынхуну всё равно, когда он трахает незнакомых девочек из клуба. Сынхуну было не всё равно, когда он целовал Сынюна в своём кабинете.***
Сынхун устал, Сынхун подавлен. Каждый день напоминает ему день сурка; работа, конференции и исследования занимают всё свободное время, и Сынхуну начинает казаться, что он просто не успевает жить. Мино устраивает вечеринку впервые за долгое время — с девушками, с ящиками алкоголя, с кучей знакомых и незнакомых лиц — всё, как они когда-то любили. Но Сынхуну приходится послать друга куда подальше, потому что ты не мог выбрать более удачный момент? и нет, серьёзно, твои вечеринки — это минус несколько дней моей жизни, а они мне сейчас ой как нужны. Поэтому и приходится заглушать своё одиночество и нелёгкую взрослую жизнь (господи, и когда я успел повзрослеть?) дома с бутылкой и собакой под боком. А от одиночества этого выть уже хочется, потому что дураком был, дураком остался — хороших девушек, с которыми можно было бы построить прочные счастливые отношения, мы отшиваем, значит, а плохие — это на одну ночь только, и с ними не то, что отношений; с ними ни обнимашек никаких, ни разговоров до рассвета, вообще ничего — они уходят так же скоро и внезапно, как и приходят. Раньше Сынхуна это, конечно, устраивало, но конец всему приходит, видимо, и нужно было искать что-то другое. А что-то другое находится само. Мысль оседает в голове не внезапно: где-то на задворках сознания Сынхун уже давно знает, что когда он решится набрать номер с сердечком возле имени — лишь вопрос времени. Потому что чем дальше, тем сильнее он тонет в своих зародившихся чувствах. Откуда и почему — вопрос, конечно, над которым подумать бы стоило, но к чёрту всё — Сынхуну проще спихнуть вину на Сынюна с его губами. Конечно, именно он во всём и виноват. Сынхун понятия не имеет, какого чёрта он творит, и эй, разум, ау, сделай хоть что-нибудь, но бесполезно всё — берёт телефон в руки и пишет свой адрес на заранее вбитый в телефонную книгу номер. И в конце приписывает: «Твой любимый сонсэнним» — в надежде, что это сэкономит им обоим время. Сэкономило или нет — Сынхун не знает, но в дверь стучат довольно скоро. Причём стучат тихо, неуверенно – как только лучший друг делает, когда накосячит сильно, а потом извиняться приходит. Сынхуна даже посещает мысль, не он ли пришёл за шкирку на вечеринку свою утащить, но нет, господи, глупости какие. Конечно же, не друг это; Сынюн стоит, улыбается во все свои тридцать пять как минимум, стоит двери перед его носом раскрыться. Навстречу тут же выбегает левретка Сынхуна, обнюхивает осторожно и, видимо, решив, что очень даже жданному гостю доверять можно, встаёт на задние лапы и передними упирается ему в колени. — О, — выдаёт Сынюн, присаживаясь на корточки, — привет, как тебя зовут? — Он берёт собаку за переднюю лапу и трясёт ею в воздухе. — Отто, — Сынхун закрывает дверь за его спиной и поворачивает ключ в замке. — Привет, Отто, — Сынюн широко улыбается левретке и поднимает голову на Сынхуна: — привет, сонсэнним. — Слушай, давай договоримся сразу. Я не намного старше тебя, поэтому вне стен университета можешь обращаться ко мне как-нибудь по-другому. Менее официально. — Оппа? — Улыбка Сынюна сразу приобретает дразнящий оттенок, голова склоняется вбок, и взгляд такой, что Сынхуну головой о стену приложиться хочется, потому что перед ним — дьявол-обольститель, не меньше. — Нет, знаешь… пожалуй, сонсэнним — это не так уж и плохо, — Сынхун разворачивается на пятках и проходит вглубь квартиры. Сынюн идёт за ним следом, оставив собаку топтаться возле входной двери. — Хён? Как тогда насчёт хёна? Сынхун кивает, но молчит. Всё это кажется ему дико странным, и он бы с радостью проснулся, будь это сон. Чувство того, что идея написать своему студенту была неплохой, испаряется из его организма так же быстро, как и алкоголь, но так как отступать уже некуда (вернее, всегда есть, куда, но Сынхун не уверен, что это то, чего ему хочется), можно просто заправиться снова. Сынхун с видом, будто он — фея алкогольная, фокус сейчас показывать будет, достаёт бутылку шотландского виски и разливает по стаканам. Один протягивает Сынюну, но тот только брови заламывает: — Знаете, я не пью, — говорит он, округлив глаза. Но Сынхун всё равно заставляет его взять стакан, забирает бутылку и утаскивает Сынюна с собой в гостиную: — Я тоже не пью, — трясёт бутылкой в воздухе, — как видишь. Так же, как и ты тогда в моём кабинете. Сынюн смеётся, садится прямо на пол и ноги вытягивает. Сынхун садится рядом, опираясь спиной на диван, ставит бутылку возле себя и выжидательно смотрит на парня. — Вы когда-нибудь пили с Бо… Дживоном? — усмехается. Сынхуну хочется ответить, что да, пил (к сожалению), но молчит. — Мне проще было посидеть с тем странным зельем непонятного происхождения в руках, чем убеждать Дживона в том, что у нас с алкоголем отношения не очень. — А твои слова про непрямой поцелуй? — Ну, я попробовал, — Сынюн улыбается. — После того, как вы отпили. Сынхун давится виски и разворачивается к Сынюну вполоборота: — Сынюн, скажи мне, — говорит задумчиво, — ты нормальный? — Как знать, хён, — Сынюн улыбается слабо, но приятно очень — Сынхуну только волю дай, сейчас же в этой улыбке утонет. Его ведёт как будто, но он мотает головой, делая вид, что поправляет волосы. — Как знать. Они сидят в молчании — но уютном, а не напряжённом — до того момента, пока Сынхун не просит рассказать о чём-нибудь. И, к его удивлению, Сынюн действительно рассказывает. О себе, о своей жизни — о прошлом и настоящем, и в этот момент он становится совершенно другим. Сынхуну нравится его слушать; он улыбается и кивает, не перебивая, отвечает, только когда его спрашивают, и думает, что хотел бы слышать его голос как можно дольше. Сынхуну нравится и сам Сынюн тоже — как человек. Он оказывается совсем не таким, каким представлялся, и Сынхуна больше не когнитивит — он понимает, что Сынюн, может, и не невинный, но всё же ребёнок, который просто знает, как и когда нужно быть взрослым. Грань «преподаватель-студент» стирается окончательно, забывается, и они ведут себя так, словно знакомы и связаны прочной связью уже долгое время. Словно в альтернативной вселенной их пути уже давно пересеклись, и только сейчас они смогли по-настоящему найти друг друга — в этой. Им легко друг с другом, и для Сынхуна такая душевная близость означает гораздо больше физической. Сынюн обмолвливается, что на гитаре играет, и Сынхун просит его подождать несколько секунд. Он притаскивает ему из спальни гитару, оставленную Тэхёном (понимая, конечно, что Тэхён, если узнает, голову оторвёт без шанса на помилование) и просит сыграть. Признаётся, что сам играть не умеет, но очень любит смотреть и слушать, как играют другие. Сынюн моргает пару раз, очевидно, желая спросить, откуда у него гитара, раз не играет, но только с готовностью берёт её в руки, садится поудобнее и перебирает пальцами струны, внимательно вслушиваясь в тихое звучание. Сынюн играет «Missing You» 2NE1, подпевает — Сынхун тоже знает эту песню. Подпел бы сам, да только голос у него не совсем певческий (зато танцует хорошо, в чём признаётся позже, и Сынюн просит его показать, почти смеясь; Сынхун отмахивается, потому что Отто, видите ли, не поймёт) и портить приятную мелодию, которую обволакивает красивый голос, совсем не хочется. Сынхун заворожённо наблюдает, как длинные пальцы Сынюна ловко бегают по струнам, и ему всё это напоминает какое-то волшебство. Сердце, конечно, не стучит бешено, но захватывает нереально, и всё это — словно некое чудо, оказавшееся в его руках. Сынюн заканчивает играть и осторожно откладывает гитару в сторону (Тэхён обращается с ней точно так же, и Сынхуну кажется, что даже только на почве этого они бы с Сынюном нашли общий язык, но нет, не надо — вдруг и правда найдут), и Сынхун восхищённо восклицает, одобрительно хлопает по плечу и говорит, что перед ним настоящий талант. Он не льстит, действительно так считает и вполне может представить Сынюна в образе айдола, в какой-нибудь мужской группе и с гитарой в руках. Сынюн в ответ смущается — всё ещё ужасно непривычно — и благодарит, кидая мечтательные взгляды на инструмент. Спустя какое-то время Сынхун начинает понимать, почему Сынюн не пьёт. Тот опьянел неслабо, хотя выпил немного совсем, начинает вести себя ещё более развязно (и так умеет тоже?), говорит что-то о высокой любви и разве что стихи читать не начинает, вот только не Сынхуну, а гитаре, и старшего действительно волнует — он настолько пьян или и вправду гитара заботит парня гораздо больше? Он укладывает Сынюна в соседней комнате, но тот спустя несколько минут приходит и без спроса ложится рядом, обнимает со спины и кладёт руку на живот Сынхуну чуть выше резинки боксеров. Сынхун не дёргается, только ждёт, что младший перейдёт к более решительным действиям, но ожидания не оправдываются — Сынюн засыпает практически сразу, опаляя своим горячим дыханием сынхунову шею. Сынхун жмётся к нему плотнее, положив свою руку поверх его ладони. Он позвал его совершенно за другим, но вместо этого получил то, чего хотел на самом деле — тепло и умиротворение, которых ему так не хватало. Сынхун, засыпая, думает, что ему действительно нравится Сынюн. И не только как человек. Утро встречает весенней прохладой, шумным ветром и стучащими в окно каплями дождя. Где-то вдалеке раздаётся раскат грома, гораздо ближе — свет молнии рассекает воздух, и Сынхун только теперь открывает глаза, покосившись на творящееся снаружи безумие. Сынхун любит дождливую погоду, но только не тогда, когда она мешает ему спать. Он поворачивает голову и натыкается взглядом на тёмную макушку, чей обладатель, несмотря на шум с улицы, продолжает мирно посапывать в подушку. Сынхун раздумывает, стоит ли его будить, задержав руку в воздухе, и всё же тормошит слегка, но Сынюн мычит сдавленно только, переворачивается на спину и продолжает спать, игнорируя весь реальный мир. Сынхун усмехается, натягивая на него одеяло до подбородка — в комнате действительно очень свежо, — и аккуратно, чтобы не разбудить, слезает с кровати. В его планах — кофе, душ, а потом завтрак, к которому Сынюна разбудить всё же придётся, если не проснётся сам. Сынюн и не просыпается: лежит всё так же на спине, только руку высунул, откинув её в сторону. Сынхун садится перед кроватью на корточки, сначала зовёт, потом тормошит, за щёки треплет, нос зажимает — хоть что-нибудь, на что можно получить хоть какую-то ответную реакцию, но всё бесполезно. Тогда он наклоняется к уху, шепчет: «милый, вставай, завтрак уже готов» и прикусывает мочку уха, сам не осознавая, для чего это делает. Но это срабатывает, потому что Сынюн открывает глаза и испуганно озирается по сторонам, наверняка пытаясь осознать, где он и что здесь делает. Осознание приходит довольно быстро, и Сынюн поворачивается на бок, смотрит с сонной улыбкой; желает доброго утра и жмурится, становясь похожим на слишком милого щеночка (как будто Сынхуну одного мало было). — Я приготовил завтрак, — Сынхун треплет его по волосам и выпрямляется, — но ты можешь сначала сходить в душ. Я дам тебе полотенце. Сынюн мычит, потягивается, пытается слезть с кровати — причём странно как-то: становится на четвереньки, потягивается снова — словно кот, оттопыривая задницу и являя её потолку, и, наконец, сваливается с кровати. А Сынхун понять не может: то ли он нарывается, то ли всегда такой — странный. Сынхун хлопает в ладоши, говорит про потрясающее акробатическое искусство на кровати, а Сынюн всё ещё сонно моргает, заторможено соображая, что произошло. Лучшей идеей сейчас кажется кофе перед душем или завтраком, чтобы хоть немного взбодрить парня и прогнать его сонливость, пока он, чего доброго, в ванной и на кухне разгром не устроил, даже глазом не моргнув. Кофе у Сынхуна получается вкусный — Сынюн отмечает это, с наслаждением потягивая горячий напиток. К нему бы ещё сладкого чего-нибудь — и, словно по мановению волшебной палочки, перед ним материализуется пакетик шоколадных конфет. Сынюн восхищённо хлопает глазами, хоть вместо волшебной палочки — его преподаватель, и набивает конфетами целый рот. — Не смотрите на меня так, — бубнит Сынюн еле разборчиво, когда Сынхун смотрит на него и на опустевший пакетик, заломив брови. — Они очень вкусные. Сынхун смеётся, по-доброму так, и говорит, что младший может хоть все съесть — у него ещё есть. Сынюн благодарно кивает и продолжает утренний ритуал, пока Сынхун ищет ему чистое полотенце и новую зубную щётку. Привычка всегда покупать про запас появилась ещё в старшей школе, когда Мино слишком часто оставался на ночь, которую они проводили без сна, пребывая в мире видеоигр или устраивая себе марафон фильмов. Сынхун с улыбкой на губах вспоминает время, когда они были ещё подростками, и смотрится в зеркало, сравнивая с тем, каким он стал. Не самый худший вариант, хмыкает про себя Сынхун, и кладёт полотенце и щётку на стиральную машинку. — Всё, что нужно, ты найдёшь в ванной, — он мимолётно касается ладонью плеча Сынюна и берет стакан, чтобы налить в него воды. — Можешь пользоваться чем угодно. Щётка и полотенце на машинке. У Сынюна глаза блестят, словно в них искры плещутся, когда он смотрит на Сынхуна, поднимается со стула и благодарит, коротко целуя в щёку. Сынхун от неожиданности глаза распахивает, хочет начать возмущаться, но толку — выпускать недовольство наружу пустой кухне. Сынюн-то уже убежал. Проходит целая вечность или, по крайней мере, так только кажется Сынхуну, прежде чем слышатся шаги босых ног по паркету. Сынхун всё ещё на кухне, читает газету, прислонившись спиной к подоконнику, и вскидывает голову, когда в проходе замечает чужую фигуру. На Сынюне — одно полотенце, волосы влажные и торчат во все стороны, щёки красные, и выглядит он, если честно, как божество какое-нибудь. Сынхун нервно сглатывает, когда с мокрых волос стекает капля воды и скользит по дёрнувшемуся кадыку, и задерживает дыхание. Он честно пытается больше не смотреть на мерно вздымающуюся грудь, на всё новые капли, которые очерчивают ключицы, скользят вниз по животу и пропадают где-то у края полотенца. Пытается, но получается не очень, и он провожает взглядом, наверное, каждую, что не скрывается от зорких карих глаз. Сынюн подходит ближе — нарочито медленно, по-кошачьи — и чуть опускает полотенце вниз. Улыбается, мол, на, смотри, я тебе обзор получше открою, и Сынхуну стоит немалых усилий сдержать себя. Он кашляет в кулак, но его голос всё равно немного хриплый: — Оденься, — он старается выдержать ровный тон, и вроде бы даже получается, но хватит ли его надолго — он не уверен. И не хватит, наверное. С кем угодно, но только не с Сынюном. — Может, лучше вы разденетесь? Сынюн уже вплотную стоит, сложив руки на плечах у Сынхуна. И по-хорошему бы сейчас остановить всё это, не стирать границу между ними окончательно, но подождите-ка, разве Сынхун не за этим вчера позвал Сынюна к себе? И к чёрту всё, решает он, прижимает к себе влажное и ещё горячее после душа тело и, на этот раз не медля, припадает к чужим губам. Он с ужасом осознаёт, что, оказывается, успел соскучиться по этим губам, по ладоням, скользящим по его телу. По тому, какой Сынюн податливый, как жмётся сильнее и как тихо стонет своим завораживающим голосом. Сынхун скучал по Сынюну, даже видя его каждый день, и ужас приходит не от этого, а от того, что дороги назад больше нет и, на самом деле, нет уже давно. Сынюн обнимает его за плечи, проводит длинными пальцами вдоль лопаток, вызывая в чужом теле лёгкую дрожь, опускает их ниже и поддевает край широкой футболки. Ладони скользят под тканью, по животу и груди, и Сынхун чувствует, как непроизвольно сокращаются его мышцы под горячими ненастойчивыми касаниями. Сынхун не уверен, что заниматься сексом на столе, который и так давно шатается, — хорошая идея, поэтому отрывается от манящих губ и быстро ведёт Сынюна за собой обратно в комнату. Полотенце слетает ещё по дороге, остаётся где-то за дверью, но смущает это почему-то только старшего. Всякое смущение забывается тут же за очередным поцелуем, и Сынюн прижимается так сильно, что Сынхун, кажется, чувствует каждый миллиметр чужого тела. Сынюн подталкивает его вперёд, к кровати, заставляет сесть, а сам забирается сверху. Он ведёт по шее влажными губами и елозит голой задницей по члену, скрытому тонкой тканью домашних клетчатых штанов. Сынхун, конечно, помнит разговор с Тэхёном, но всё равно чувствует себя немного странно и даже неловко, потому что по-прежнему не до конца понимает, что должен сделать и как доставить Сынюну максимум удовольствия. Зато Сынюн, похоже, всё знает, и с какой-то стороны это радует, зато с другой — отдаёт неприятным уколом где-то в груди, оставляя после себя болезненное чувство. Сынхун понимает, что права не имеет, но что он может поделать, если этот парень каким-то образом пробудил в нём, похоже, все чувства разом — в том числе и собственничество. А Сынюн определённо замечает перемену в его настроении и спрашивает: — Всё в порядке? — Да. — Одну руку Сынхун перемещает Сынюну на щёку, проводит по ней пальцами и убирает прядь волос ему за ухо. — Всё хорошо, — целует под линией челюсти. Сынюн смотрит в глаза серьёзно, решительно, в любой момент готовый отступить, если Сынхун будет против: — Сонсэн… хён? Если вы не хотите, то мы сейчас же перестанем и сделаем вид, что ничего не было. — Если бы я не хотел, ты бы не сидел сейчас на моих коленях в таком виде. Парень смеётся, и Сынхун припадает губами к его шее. Прикусывает зубами, проводит языком, оставляет багровый засос. Мягко целует адамово яблоко, скользит кончиком языка по выпирающим ключицам и заставляет кожу гореть в тех местах, которых касается. Он вновь вовлекает Сынюна в поцелуй и думает, что ему нравится с ним целоваться: мокро, развязно, пошло; так, что в голове не остаётся ничего, кроме пухлых губ и внимательных глаз напротив, в которых — искры. Сынюн отстраняется сам, из уголка его губ тянется тонкая ниточка слюны, и Сынхун подаётся вперёд, чтобы поддеть её языком. Но младший упирается руками ему в грудь и смотрит насмешливо: — Вам не кажется, что это нечестно? Я сижу у вас на коленях и в таком виде, а вы всё ещё в своих штанах и в футболке. Почему? Сынхун согласно кивает: — Это же ты хотел раздеть меня ещё на кухне. Так что попробуй задать этот вопрос себе. Сынхун решает, что в игру должны играть двое. Он не хочет уступать; он хочет, чтобы разум терял Сынюн, а не наоборот — пора бы уже и ролями поменяться. Младший тянет за края футболки, и Сынхун поднимает руки, помогая снять её с себя. У него в голове что-то щёлкает, и он улыбается, касаясь пальцами губ Сынюна. — Ты хорошо целуешься, — говорит Сынхун. — Что ещё ты умеешь делать этими губами? Сынюн намёк понимает сразу, облизываясь, и случайно мажет по пальцам старшего. Сынхун пользуется случаем и проталкивает пальцы глубже, в жаркий рот, и Сынюн скользит по ним языком, смотрит пошло — прямо в глаза, и смыкает губы плотнее. Сынхун решает, что это было довольно хорошее показательное выступление. Он вынимает пальцы изо рта и позволяет Сынюну опуститься на колени между его ног. Длинные пальцы ловко расправляются с узлом на штанах, но снимать их никто не торопится; Сынюн сжимает уже порядком возбуждённый член через тонкую ткань, обхватывает пальцами и смотрит снизу вверх так, что Сынхун только воздухом давиться может. Взглядом он призывает младшего поторопиться, сжимает крепко его плечо и думает, что, похоже, сегодня сходить с ума будет всё-таки он. Сынюн, наконец, тянет за резинку штанов — Сынхун приподнимается, чтобы было удобнее — и стягивает их вместе с бельём, задевая короткими ногтями светлую кожу. Обхватывает член пальцами, заключая его в кольцо, принимается медленно надрачивать и наклоняется ниже, касаясь головки своими губами. Осторожно вбирает её в рот, и Сынхун шумно выдыхает сквозь плотно сжатые зубы — ему приятно, чертовски просто, и он даже не пытается скрыть этого. Сынюн явно знает, что делает, когда проводит языком по всей длине, уделяя особое внимание выступающим венкам; когда спускается ниже, к яичкам, и вылизывает всё, до чего может дотянуться. Он вбирает где-то наполовину, активно сосёт, помогая себе языком и втягивая щёки. Легко касается зубами основания члена и мягко сжимает мошонку, перебирая пальцами, заставляя Сынхуна плавиться и дрожать от каждого прикосновения. — Господи боже, — не выдерживает старший, — сколько раз ты этим уже занимался? Сынюн, не вынимая члена изо рта, пожимает плечами и смотрит насмешливо немного, что по-прежнему отдаётся в Сынхуне противным чувством. Но он забывает абсолютно обо всём, когда младший берёт особенно глубоко, расслабляя горло, и Сынхун не сдерживается: сжимает волосы на его затылке, прижимает к своему паху ещё сильнее и уже сам задаёт темп – быстрее, чем тот, в котором работал младший, и Сынюн всё же закашливается, отталкивает от себя, упираясь руками в чужие бока, и пытается отстраниться. Сынхун смотрит на него опущенным взглядом, собирает большим пальцем слюну вперемешку с его собственной смазкой, стекающую по подбородку Сынюна, и растирает по его губам. Водит по ним своим членом, размазывая, и снова толкается в чужой рот, но не так глубоко — чтобы не причинять младшему дискомфорт. У Сынюна взгляд — ошалелый; он выглядит растрёпанным и совсем блядоватым — от такого вида Сынхун заводится сильнее некуда. Он протягивает младшему руку, помогает подняться на ноги, но лишь для того, чтобы уложить его на кровать. Сам устраивается между широко разведённых ног, нависая сверху, и целует — глубоко, горячо, грязно. Спускается к шее, ставит засосы на ней, на острой ключице; касается влажными губами разгорячённой кожи и оставляет короткие поцелуи по всему телу. Младший под ним вертится, извивается, впивается ногтями в плечи и требует большего. Сынхун не хочет отказывать ему в этом; разводит его ноги ещё шире, подхватив под коленями, и просит прижать их к груди. Сам он тянется к столу, чтобы достать лубрикант и презерватив, и делает это торопливо, потому что оставить Сынюна в таком виде надолго — наверное, преступление. Комнату заполняет громкий «чпок» и приторный запах клубники; Сынюн заметно морщится и выгибается весь, когда в него проникают сразу два пальца. Сынхуну кажется, что он забывает, как дышать, пока смотрит на такого Сынюна: тот предельно возбуждён, его грудь часто вздымается, а с приоткрытых губ то и дело срываются тихие, утробные стоны. Сынхуна захлёстывает с головой, он не может оторвать от него глаз и растягивает скорее на автомате, потому что разум машет ему ручкой и сваливает куда подальше, когда Сынюн смотрит прямо в глаза и облизывает истерзанные губы. Он заменяет пальцы членом, когда Сынюн сам просит его об этом. Сынхун входит медленно, осторожно и где-то наполовину, потому что младший шипит, сжимает руками простынь и тянет её на себя, жмурясь и кусая губы. Сынхун, чтобы хоть немного отвлечь его от боли, наклоняется и принимается покрывать его лицо поцелуями, опуская свою ладонь на чужую плоть, не позволяя его возбуждению исчезнуть. Он проводит большим пальцем по головке, размазывая смазку, сжимает член своей рукой, проводя по всей длине и задевая кончиками пальцев мошонку, и Сынюн дёргается под ним, шумно выдыхая через приоткрытый рот. Младший, привыкнув, подаётся бёдрами сам, насаживается на член до упора, и для Сынхуна это — как сигнал, что можно начинать двигаться. Он чувствует, как чужие пальцы зарываются в его волосы, как ноги Сынюна обхватывают его бёдра, прижимаясь так сильно, что, кажется, он хочет слиться со старшим воедино. С губ Сынюна слетает первый громкий стон — Сынхун хочет надеяться, что удовольствия, — и толчки становятся быстрее и увереннее. Всё, что Сынхун может видеть — это светящиеся искры в глазах напротив; слышать — низкий хриплый голос, доносящийся до него словно из другой вселенной. Сынюн под ним развратный, влажный и сводящий разум к безумию, затмевающий сознание и заставляющий тонуть в ощущениях не то оттого, как плотно и чертовски приятно стенки его ануса сжимают член, не то оттого, как горячо становится в тех местах, по которым он проводит своими ладонями и губами. Сынхуну ужасно нравится, как Сынюн выдыхает его имя среди сотни проклятий, и он мог бы кончить от захлестнувших его эмоций, но слишком рано; ему приходится сдерживать себя. Он выходит из разгорячённого тела, но лишь для того, чтобы поставить младшего на колени и помочь ему упереться руками в спинку кровати. Сынхун разводит его ноги шире, кусает за загривок и трётся членом между ягодиц, заставляя дрожать и умолять о большем. Сынюн двигает бёдрами, и его колени едва не разъезжаются в стороны; он не может терпеть, тянет руку назад и, зажав чужой член в своих пальцах, приставляет к пульсирующей дырочке, пытаясь насадиться. Сынхуну нравится его инициатива и небезучастность, он ухмыляется и помогает младшему, резким толчком входя до упора. Сынюн громко вскрикивает от наслаждения и растекается на спинке кровати, упёршись в неё лбом. Сынхун двигается быстро, сжимая талию Сынюна так сильно, что, скорее всего, уже к вечеру проявятся синяки. Младший подаётся навстречу, стараясь насадиться ещё больше, захлёбывается собственными стонами и криками и даже не пытается быть хотя бы немногим тише; к чёрту голос, к чёрту соседей, к чёрту вообще весь мир, и Сынхун с ним абсолютно солидарен. Сынхун опускает руку ему на член и принимается надрачивать в такт своим толчкам, вторую — на поясницу и заставляет прогнуться. И Сынюн выгибается, словно кошка, демонстрируя свою гибкость, что вновь вызывает у Сынхуна неподдельное восхищение. Сынхун хватает его за волосы на затылке и тянет на себя, перемещает руку ему на шею и сжимает — не слишком сильно, чтобы не причинить настоящей боли, но достаточно сильно, чтобы почувствовать. Сынюн откидывает голову назад, хрипит; сжимает пальцы до белых костяшек и кончает, пачкая смятую простынь. Сынхун глухо стонет, когда стенки ануса вокруг его члена сжимаются, двигается слишком быстро и слишком резко, отчего руки больше не держат Сынюна и он падает лицом в подушку, заглушая ею свои стоны. Сынхун ощутимо шлёпает его по ягодице и осторожно выходит; доводит себя до оргазма рукой, успевая снять презерватив и кончая Сынюну на спину. — Да вы же монстр, господи, — хрипит Сынюн сорванным голосом и сам же хихикает, прикрывая глаза. — Ты сам совратил этого монстра, — хмыкает Сынхун, довольствуясь словами младшего. Он в себе, конечно, не сомневался, но всегда приятно, когда тебя хвалят. Сынюн вытягивает руку и машет ею в воздухе, пока не нащупывает запястье Сынхуна. Тянет его на себя, и старший, не удержавшись, падает сверху, обрушивая на Сынюна весь свой вес. Но последнего явно всё устраивает; он лишь устраивается поудобнее, чтобы можно было уткнуться носом в чужую ключицу, и тихо сопит. — Ты же столько времени продрых, — возмущается Сынхун, — и снова собрался спать? В ответ Сынюн только целует куда-то в область груди и обнимает покрепче. Сынхун усмехается про себя и треплет взъерошенные волосы, а потом вспоминает: — Завтрак, — щёлкает пальцами. — Уже обед, — бубнит Сынюн. — Без завтрака обойдёмся. — Я же старался. Для тебя, между прочим. Сынюн вздыхает и садится на кровати, всё ещё не желая открывать глаза. Сынхун протягивает ладонь и откидывает прилипшие к его лбу волосы, смотрит на младшего с интересом. Хмурится, когда Сынюн заводит руку за спину, проводит пальцами по коже, собирая ими чужую сперму, и облизывает их. — Хватит тянуть в рот всякую гадость, — несильно бьёт его по руке, на самом же деле недовольный лишь тем, что это снова возбуждает его воспалённый мозг. И не только мозг, впрочем. — Это ваша гадость, — отвечает Сынюн, открывая глаза, и вновь облизывает пальцы. — Причём не такая уж и гадость. Хочешь? — протягивает руку. Сынхун смотрит на него в ступоре и отчего-то смеётся; поднимается с кровати и ищет что-то в своём рюкзаке. — На, лучше вытри, — кидает на кровать пачку влажных салфеток, — иначе аппетит себе перебьёшь. Сынюн пожимает плечами равнодушно, использует несколько салфеток и, бросив их прямо на кровати, в гордом молчании проходит мимо Сынхуна из комнаты, сверкая голой задницей. Сынхун провожает его жадным взглядом, с каким-то садистским удовольствием отмечая красные следы от собственных пальцев, и идёт за ним, на ходу натягивая на себя боксеры. Сынюн стоит у стола с уже остывшим завтраком, но его это, кажется, устраивает, потому что он принимается за еду и кладёт в рот всё, на что падает его взгляд. — Может, хотя бы сядешь? — Сынхун скрещивает руки на груди и подпирает собой стену; смотрит насмешливо, но довольно. — Не сяду, — произносит Сынюн с набитым едой ртом, — у меня задница горит. Из-за тебя, между прочим, — машет указательным пальцем. — Господи, как же вкусно. Сынхун хватает его за палец и обращается деланно–недовольно: — Уже откинул формальности? — Уже имею право, — парирует Сынюн, забирая свой палец обратно. — После всего, что ты со мной сделал. Сынхуну на это возразить нечем, и он откровенно забавляется, глядя на Сынюна. Он не скучный, интересный и смешной — почти как домашний зверёк, только человек; с ним тепло, хорошо и приятно, а ещё смотрит таким восхищённым и пожирающим взглядом, что сопротивляться просто не делается возможным. Ну и что, что его студент — это дело поправимое и не вечное. Сынхун спрашивает, заранее зная ответ: — И что мне с тобой делать? Сынюн пожимает плечами и улыбается: — Как что? Любить, кормить и трахать, разумеется. — Разумеется, — соглашается Сынхун, присоединяясь к их завтраку-обеду.***
Сынюн материализуется в кабинете тихо и внезапно — он отточил этот навык до самого высокого уровня. — Привет, сонсэнним, — он поворачивает ключ в дверях и подходит к столу, опираясь на него руками. Сынхун, оторвавшись от бумаг на долю секунды, кивает. Сынюна такое непроявление внимания не устраивает, но виду не подаёт; он обходит стол и становится позади Сынхуна, положив руки ему на плечи и осторожно надавливая. Сынхун на это еле слышно выдыхает, прикрывая глаза и чуть откидывая голову назад. — Ты так напряжён, — Сынюн наклоняется к его уху, продолжая массировать плечи. — У меня пары закончились. Что насчёт тебя? — У меня ещё есть немного работы, но… — Сынхун смотрит на свои наручные часы. — Но, думаю, минут через десять я освобожусь. А что? — Может, у тебя получится закончить чуточку раньше? — Сынюн прикусывает мочку уха, забираясь своей ладонью под ворот чужой рубашки. — Сынюн… — Сынхун-хён? — целует шею, скользя второй рукой по его бедру. — Нет, — убирает чужую руку со своего бедра и разворачивается, недовольно глядя в карие глаза. — Оппа?.. — Кан Сынюн! — Ну и ладно, — Сынюн убирает от него руки и отворачивается, обиженно рассматривая картину на стене. Он видел её уже тысячу раз, наверное, но, по крайней мере, картина ему не отказывает. Сынхун берёт его за руку и тянет на себя, усаживая к себе на колени. Он зарывается носом в чужую макушку, коротко целует в висок; мажет губами по скуле, оставляет поцелуй на едва заметной родинке на кончике носа. Сынюн — откровенно млеет, тает в чужих руках и обнимает за шею. Они сидят так какое-то время, но Сынхун нарушает уютное молчание. — Всё, шуруй отсюда, — он заставляет Сынюна встать с его колен и шлёпает по ягодице. Сынюн притворно взвизгивает и с лёгкой улыбкой поворачивается к старшему. — Может, перекусим, когда закончишь? Заедем куда-нибудь. — Неплохая идея, — кивает Сынхун, непроизвольно откладывая бумаги с докладом, который ему следовало бы изучить, подальше. — Тогда я подожду тебя возле машины? — И что ты скажешь тем любопытным мордам, которые спросят, что ты делаешь возле моей ласточки? — Скажу, как есть. Что обожаемый всеми Ли-сонсэнним потрахивает меня, свою единственную обожаемую ласточку, на досуге. Знаешь, как все обзавидуются? Сынхун прыскает, качая головой: — Иди уже, ласточка. Когда Сынюн уходит, Сынхун берёт в руки телефон и читает последнее непрочитанное сообщение, которое получил больше часа назад. «Я зайду к тебе после пары (づ￣ ³￣)づ» Сообщение от человека с сердечком возле имени.