Ты сам не лучше

Не так давно, Тодороки заболел. Как не старался Кранз уговорить его перестать упрямиться и наконец отправится в больницу. «Это лечится» — говорил он. «Это будет менее больно» — пытался уговорить он. Но Лихт считал, что от этого будет лишь хуже. Легче сдохнуть больным любовью, чем продолжать жить в пустоте. Сервамп же, словно и не замечал состояния своего хозяина. Даже не разу не глянул с сочувствием или хотя бы чем-то, похожим на него. «Ему всё равно, — говорил себе Лихт — И это нормально». Всё его мучение себя закончилось тем, что он просто свалился на руки своего сервампа. До этого он старался его ударить. Но Хайд как самый последний слепец, не замечал, насколько трудно его хозяину было делать хоть что-то. Даже играть на пианино. Он всё также продолжал провоцировать и сидеть в ожидании реакции. Эта дрянная крыса даже не заметила того, что Лихт стал реагировать более сухо и с меньшим энтузиазмом отвечать на подколы и избивать. Постепенно, Лихту становилось самому плевать. Что на своё здоровье, что на саму крысу. Даже если она и являлась причиной всего. Борьба с желанием обнять давно потеряла смысл. Настолько потеряла, что для обоих стало нормой то, что Лихт мог спокойно в любой момент взять и обнять. В большинстве случаев так было когда ему становилось совсем ну пиздецки плохо. Порой, желание обнять перерастало в нечто большее. Тогда приходилось уходить от сервампа настолько далеко, насколько позволяла близорукость. Тогда он просто видел жёлтое пятно и становилось чуть легче. Но сейчас было нихуя не легко. Голова гудела. Каждое движение отдавалось дрожью по всему телу, тем самым вызывало головокружение и ощущение, словно находишься под водой. Глаза неимоверно слезились, а близорукость только добавляла ощущение тумана. Мимика давалась очень тяжело и каждое её проявление отдавалось вязкой жижей в висках. Пальцы были как ветки, и даже факт того, что он пианист этого не меняли. Поясница болела так, словно кости в этом месте давно уже раздробили. Когда он дышал, голова всё больше шла кругом. Хотелось просто задохнуться к чёртовой матери или выкинуть лёгкие на съедение псам. Оно слишком сильно горели. Он даже не был против адского Цербера, что охраняет свой дом, а в том числе и своего хозяина, Аида. Было плевать на свою ангельскую сущность, он согласен даже на контракт с самим Лукавым, лишь бы эти муки прекратились. Ну или произошло что-то более реальное — Хайд наконец убьёт его. Сейчас эта его припиздья был как никогда кстати. А вообще, убей Хайд сейчас Лихта, было бы весьма иронично. Причина боли сама себя устраняет. Вернее, способствует этому. Хотелось закричать и спросить, почему эта крыса всё ещё не воспользовалась моментом слабости. Органы и так горели, а эта гнида была слишком горячей. Или кожа Лихта такая холодная. В общем, хуёво это даже как-то слабо сказано. Он не может подобрать точное слово к своему состоянию. Не один язык не лезет в голову. Разве что, может люди каменного века выражали свою боль простым криком. Простым «ААА» который говорил гораздо больше каких-либо многочисленных звуков. Лихту смешно со своих мыслей. Хайду нет. Он не хочет чтобы его хозяин умирал, умирал так рано. Тем более в то время, когда он сам почти решился сказать. У него самого всё давно горело, но тело вампира не давало так много боли, а тем более не вызывало желание сдохнуть. Закинув руки хозяина себе на шею и подхватив за ноги, он поднял Лихта и потащил его в их номер, прочь из этого чёртового концертного зала. Было действительно плевать на удивлённый и в тоже время благодарный взгляд Кранза. И так же плевать на некоторое недоумение Гила.

***

Голова гудела. Открывать глаза не хотелось. Может не хотелось видеть загробный мир, в который он наверняка попал. Но тот факт что кто-то держит его за руку, откидывает эти мысли. Открыть глаза с первого раза было невозможно. Попыток было минимум пять. А может уже и шесть. В комнате было темно, что уже можно было отнести к плюсам. А также подталкивал к мысли что он всё же умер. Но рука же держала. Переведя взгляд на руку, он приоткрыл рот в удивлении. Голова вампира стала шевелиться. Кое-как подняв голову и сконцентрировав взгляд, он улыбнувшись, сказал: — Ты такой влюблённый кретин. Только после этой фразы Тодороки понял, что внутри ничего не горело. Не было желание умереть или ещё чего. — Ты сам не лучше, — на то, что голос был неимоверно хриплым, было плевать.