- - - - -
— И что я тогда такое? — спрашивает Оливер, сидя на переднем сидении машины Чейза и уставившись в темное лобовое стекло; фары были выключены, мотор заглушен и фонари вдоль дороги не горели. — Чудовище, — усмехается Чейз, положив руки на руль и тоже не сводя взгляд с темноты за окном. — У тебя заканчиваются комплименты. Этот я уже слышал. Чейз фыркает — демонстративно громко; а потом поворачивает голову к Оливеру и долго-долго смотрит на него; так долго, что у Оливера, неподвижно застывшего и вцепившегося в сидение, возникает желание протянуть руку и хотя бы включить радио, чтобы только нарушить тишину и отвлечь Чейза; но вместо этого он продолжает сидеть так, до рези в глазах всматриваясь в темную дорогу, будто ожидая, что там появится машина и яркий свет фар осветит окружающую тьму хотя бы на несколько секунд. — Ты чудовище, — тихо произносит Чейз, глядя на него. — Такое же, как я. Поэтому тебя тянет ко мне, а меня тянет к тебе. Поэтому я единственный, кто понимает, что творится у тебя в голове, — Чейз протягивает руку и касается его виска кончиками пальцев; Оливер даже не дышит. — Я вижу твои мысли насквозь. Я знаю тебя так хорошо, как не знает никто другой. Я обнажил тебя — не только физически; я обнажил твою природу; я раскрыл тебя. Ты создал меня несколько лет назад, когда убил моего отца, а я помог тебе раскрыться. Пальцы Чейза опускаются с его лица на грудь; туда, где, под слоем тонкой рубашки и кожаной куртки, скрывается шрам на месте его татуировки; тот шрам, который Чейз оставил ему. Тот шрам, который Оливер трогал, когда лежал в темноте, уставившись в потолок без сна; тот шрам, который напоминал ему о том, что он отчаянно хотел забыть. Каждый чертов день. — Это не комплимент, — процеживает Чейз холодно. — Это факт. В тебе не осталось ничего от человека. Ты озлобленное, жестокое животное, которое наслаждается убийствами, и это нас объединяет. Оливер поворачивает голову и смотрит на него в упор. — Что тогда нас разделяет? — спрашивает он сквозь зубы. — Разум, — не мигая, отвечает Чейз и отнимает руку от его груди. — Ты цепляешься за все эти самосозданные заповеди. Ограничиваешь себя жалкими страхами и трясешься над каждой ошибкой, — он отворачивается. — Презираю тебя за это. — Удивительно, как секс поднимает твою самооценку. Чейз фыркает еще громче обычного: — Не льсти себе. Он заводит машину и включает фары; яркий свет освещает небольшой кусочек пустой дороги впереди. Оливер смотрит на него так, будто ожидает, что внезапно в одну секунду все озарится светом, он увидит горизонт, простирающуюся далеко вперед дорогу и ряд неработающих фонарей; и внезапно все перестанет быть запутанным. Как бы не так. Человек рядом с ним; человек, которому удалось забраться Оливеру под кожу, в голову, в легкие, в кончики пальцев; человек, который держал нож во внутреннем кармане пиджака и пистолет в бардачке машины, бросил на него еще один быстрый взгляд, прежде чем тронулся с места, будто ожидал, что Оливер что-то добавит, но Оливер молчал, всматриваясь в дорогу впереди и думая о том, что Чейз был разрушением, ходячей шкатулкой Пандоры; и было что-то такое до боли знакомое в том, как снова и снова Оливер возвращался к нему, чтобы разрушать себя, разрушать, разрушать без остатка. — Ты не умеешь любить, — добавляет Чейз чуть тише, будто пытаясь задеть его последним уколом; мотор зарычал в тишине. — И никогда не научишься. Оливер выдыхает. — Значит мы не будем звать это любовью, — отвечает он и поворачивает голову. — Если ты хочешь использовать меня — вперед. Чейз, не взглянув на него, вдавливает педаль газа в пол; машина разгоняется. — Не будем, — сухо соглашается он.- - - - -
Они были асимметричны. Отношения, выстроенные на странном притяжении и власти; отражение друг друга, будто рябь по поверхности воды; удивительно, как при таком количестве сходств даже в самых мельчайших чертах, они были настолько неравномерны. Не Инь и Ян, конечно, как любил усмехаться Чейз, ведь для этого им нужно иметь частичку света в них самих, а света нет. Никакого света не хватит для того, что они сделали с людьми, которые их окружали; никакого света не хватит, чтобы осветить всю ту кровь, которую они пролили. Они были асимметричны в мелочах, но этих мелочей было так много, что иногда Оливеру казалось, будто они абсолютные противоположности. Как страницы, вырванные из разных книг. Как поэзия с разными рифмами. Как музыка с разными тактами. Мелочи, которые так легко сводились к нулю, когда Оливер оказывался рядом с Чейзом, и становились такими весомыми, когда он освобождал свою голову от лишних мыслей — и постороннего влияния! — и пытался вытянуть себя из болота, в котором оказался. Безрезультатно. Асимметрия властных отношений, когда Чейз сжимал его волосы, оттягивая его голову назад и целуя его шею; когда они сидели в машине посреди пустой дороги и Чейз опускал стекла и откидывался на спинку кресла, наслаждаясь тишиной, прохладой и компанией человека, которого он ненавидит до скрежета зубов; когда они сталкивались, будто два химических элемента — иногда это приводило к взрыву; иногда это меняло что-то в них самих; иногда это вызывало тихую, шипящую реакцию, будто у кислоты, которая разъедала все. Асимметрия боли; как после всех их драк, когда Оливер смотрел в его горящие ненавистью глаза и почему-то ожидал, что физическая боль должна быть такой же сильной, как внутренняя — психологическая или какая она там; но — вот незадача! — он разбивал костяшки до боли, он сносил все, что Чейз делал с ним, он нападал сам — яростно, будто животное; но это еще ни разу не облегчило ту маленькую — или немаленькую? — рану внутри, которая так неприятно ныла и становилась почти невыносимой к ночи. У него был друг-врач, который говорил, что ночью физическая боль становится сильнее; и теперь Оливер задавался вопросом, касается ли то же самое всей этой психологической дребедени, которая мучает его? Сожаления? Чувство вины? Злость? Что там еще. Может, все это тоже получает ночью какую-то необъяснимую, чудовищную силу, чтобы он мог разрушать себя дальше; как если бы ему не хватало той боли, которую причинял ему Чейз. Чейз выводил его из себя. Чейз ненавидел его — обоснованно и совершенно точно взаимно; еще одна деталь, которая объединила их. Но Чейз понимал его. Так, как даже сам Оливер не мог себя понять.- - - - -
Удивительно, как легко он оставил это все позади, когда вернулся с Лиан Ю. Первое время его мучили кошмары; первое время что-то болезненно ныло внутри, замирая в тревожном ожидании, будто перед ударом; первое время он ловил себя на желании сорваться ночью с места и уехать куда-нибудь просто для того, чтобы сидеть в машине с заглушенным мотором и смотреть на пустую дорогу, освещенную светом фар. Первое время он стремился продолжать разрушать себя, по накатанной схеме, так, как он привык; причинять себе боль, винить себя, раздирать до крови свежие швы и упиваться ощущением, будто он тонет в отчаянии; первое время этого было достаточно — наркотическое удовольствие, которое он находил в том, как разбирал себя на части, раскручивая винтики и гайки в собственной психике, словно он был не более, чем просто роботом. А потом люди, которые любили его, но не понимали, вытащили его из этого состояния. И он остановился. Чтобы обнаружить, что это разрушает его даже еще сильнее. Женщина, которая любила его, вытянула его со дна и вышла за него замуж, чтобы держать его на плаву. Мальчик, в котором он нашел смысл жизни, начал звать его «отцом» и впервые за долгое время напомнил ему, что значит жить спокойно. Люди, которых он тренировал, доверили ему вести их в бой каждую ночь, чтобы сделать их город лучше. На какой-то миг, тянущийся бесконечно долго, Оливеру даже показалось, что он смог отпустить это все; что он стал счастливее, осев на одном месте и остановившись; что теперь-то все точно будет хорошо. А потом это все рухнуло.- - - - -
— Ты мертв, — Оливер неверяще качает головой. — Ты убил себя. Это не могло быть правдой. Глаза в глаза. Прищур, смешок, улыбка; Чейз чуть склоняет голову набок и делает шаг навстречу, и двери лифта бесшумно закрываются за его спиной. Он в полной экипировке своего костюма, включая револьвер, из которого он выстрелил себе в голову на том катере, превратив жизнь Оливера в беспрерывный кошмар, который он пытался анестезировать, окружая себя людьми, которые хотели помочь ему, но не понимали. И теперь Чейз как будто бы вышел из его ночного кошмара, чтобы вернуть его обратно в темные сны. — Мертв? — Чейз вздергивает руку с револьвером, целясь Оливеру в грудь; тот самый револьвер, из которого он убил себя. — Ты правда так считаешь? Не может быть правдой. Но Чейз стреляет, в последний момент чуть уводя руку в сторону, — и боль настоящая, пронзительная, резкая; плечо Оливера разрывается на части и горит, будто в огне. И Чейз стреляет снова, и снова, и снова; и пули рикошетят от стен.- - - - -
Когда Оливер открывает глаза, Чейз стоит над ним, улыбаясь; на мгновение все плывет перед его глазами. Ему кажется, что он снова в подвале, в цепях, обнажен и раскрыт; и Чейз улыбается ему той же самой улыбкой «я сделал это. я проник в твою голову. я знаю тебя», но, когда Оливер дергает руками, ожидая лязг цепей, он обнаруживает, что его руки свободны. Боли нет. — Ты мертв, — хрипло повторяет он. — Ты мертв на Лиан Ю... и я свернул тебе шею... только что. Но где же боль от его ранения? Ее нет. При звуках его голоса Чейз расплывается в широкой улыбке. — Да? — переспрашивает он так заинтересованно, словно речь идет о фильме, который он хотел посмотреть, а не о его собственном суициде. Он опускается на корточки рядом с Оливером; прямо как в те дни, когда держал его в цепях, будто дикое животное. — Значит я умер? — Ты убил себя, — Оливер пристально следит за каждым его движением. — Ты застрелился. Чейз прищуривается. — Звучит нерационально, но похоже на меня, — он склоняет голову. — Ты не вернулся за моим телом? Оливер затаивает дыхание. Чейз снимает колчан и ложится на пол рядом с ним, уставившись в потолок; Оливер скользит взглядом по его профилю и чувствует себя так, словно реальность утекает сквозь его пальцы. — Интересно, каково было умереть, — задумчиво произносит Чейз, а потом поворачивает голову и смотрит на Оливера. — Я винил тебя перед смертью? Глаза в глаза. Чейз поймает его на обмане. Этот сукин сын чувствует ложь так же, как акула кровь. — Это было частью твоего плана, — отвечает Оливер; язык едва слушается его. Чейз неотрывно смотрит на него. — Ты скучал? — Ты выжил из ума? — Очевидно, — Чейз смеется. — Я вышиб свой ум. Оливер не знает, какая из эмоций сильнее. — Я даже свою смерть выстроил вокруг тебя, — Чейз отворачивается и снова смотрит в потолок. — Интересно. Я правда на тебе помешался, ха. Можешь себе представить? Я так сильно тебя ненавидел, что это вытеснило все из моей головы. Я так хотел сломать твою жизнь, что моя и сама пошла под откос. Интересно. Я никогда не думал об этом. А ты? Оливер почти не дышит. Чейз задумчиво улыбается своим мыслям. Над их головами от напряжения мигают лампы; прямо как тогда, когда Чейз держал его в цепях. Как будто время зациклилось.- - - - -
Вертиго. Абсорбированный через кожу на его ладонях после рукопожатия; впитавшийся в поры, попавший в кровь и поднявшийся вверх по кровотоку к его мозгу; слишком маленькая дозировка, чтобы он мучился от нестерпимой боли, но слишком большая, чтобы голос его разума — как иронично, тот же самый голос, который ассоциировался у Оливера с потерей рассудка! — не замолкал ни на минуту. — И теперь ты теряешь все, — удовлетворенно произносит Чейз; Оливер с трудом заставляет себя сконцентрироваться на его словах. — Я хотел отнять у тебя все, что тебе дорого, но, признаюсь, я даже представить не мог, что получится так хорошо. Он поворачивает голову и смотрит Оливеру в глаза. Знакомый маньячный блеск, лихорадочное сияние, огоньки, как если бы у него внутри разгоралось безумное пламя. — Это ненадолго, — отвечает Оливер твердо. — Я все исправлю. И он сам в это не верит. — Я останусь посмотреть на это, — шепчет Чейз. — Не останешься. Вертиго выйдет из моего организма и тебя больше не будет. Ты исчезнешь. Ты мертв; это все только галлюцинация. Чейз улыбается одним уголком губ. Оливер ненавидит эту сардоническую усмешку. — Ты боишься меня потому что я говорю вещи, которые ты не хочешь услышать, или потому что я единственный, кого ты так и не смог победить? — спрашивает он. — Я тебя не боюсь. — О, да брось, — Чейз взмахивает рукой; жест такой, словно он отгоняет надоедливую муху. — Мы оба прекрасно знаем свойства вертиго. Я изучал его, еще работая окружным прокурором, а ты, — он окидывает Оливера быстрым взглядом с ног до головы, — вообще пытался его купить. Оливер отворачивается; он рассыпается на части — там, под дорогим костюмом и голубой рубашкой, под кожей, покрытой шрамами; он рассыпается на части и убеждает себя, что это эффект от вертиго. На самом деле он в порядке. Будет в порядке. — Просто признай, что ты скучаешь по мне, — говорит Чейз ему в спину. — Меня бы это растрогало. И в этом нет ничего плохого. Я умер у тебя на глазах; до этого у нас были неплохие отношения. Скучать позволительно. — Ты хотел меня убить. — Технически нет. Только пытал, — Оливер бросает на него взгляд через плечо; Чейз задумчиво постукивает пальцем по своим губам. — Я не был заинтересован в твоей смерти. В мучениях — да. Я был тем же самым вертиго для тебя, Оливер. Боль. Кошмары. Реальная галлюцинация, от которой тебе некуда было деться. Знал все твои мысли, проник в твою голову. Слишком маленькая доза, чтобы ты умер, но достаточно, чтобы ты мучился, — Чейз понижает голос. — Просто признай, что ты подсел. Оливер смотрит на него, но ничего не говорит. Он потирает ладони, как будто пытается почувствовать вертиго на своей коже — стягивающим, будто запекшаяся кровь, или холодным, будто лезвие катаны; он не знает.- - - - -
Вертиго выходит из его организма; вертиго оставляет его иссушенным, уставшим; с тошнотой, головной болью и быстрым пульсом, как будто его сердце пытается выбить его грудную клетку или развинтить его ребра. Вертиго исчезает, а вместе с ним — и тихий, вкрадчивый голос, который сопровождал каждое действие Оливера на протяжении нескольких часов, озвучивая все его мысли, методично вскрывая его черепную коробку винтик за винтиком, будто неработающий компьютер; голос, который наполнял его чувствами, которые он надеялся похоронить давным-давно. И теперь он чувствует себя пустым. Ничего не осталось. Он приходит в себя на полу, под ярким освещением всех ламп; компьютеры едва слышно гудят, и неожиданно он чувствует себя призраком в этой тишине, будто он не принадлежит этому месту и не должен быть здесь; будто он перенесся сюда из далекого прошлого по ошибке, и не знает, как вернуться назад в свое время. Его не должно быть здесь. Он поднимается и выпрямляется; он рассматривает свои руки — вертиго попал через кожу на его ладонях; Оливер всматривается в линии на своих руках так, будто хочет увидеть следы наркотика. Из того, что он знал о вертиго, он должен считать себя везунчиком, что все прошло так гладко — он мог умереть в ужасающей агонии, например, от разрыва сердца, мучаясь от боли, а вместо этого он только расцарапал ту ранку внутри, которая почти уже зажила. Совсем несравнимые вещи. Но он совершенно точно не чувствует себя везучим.- - - - -
Я возненавижу себя за это, думает Оливер, сидя в своей темной машине, с заглушенным мотором и выключенными фарами и рассматривая маленький пузырек, который он только что купил у парня на улице, даже не видя его лица. И стараясь не показывать ему свое. Я возненавижу себя так сильно. Он вскрывает пузырек, капает несколько капель вертиго на середину ладони и растирает, будто парфюм; он пытается почувствовать запах, но его нет. Ладони чуть влажные, не липкие; наркотик быстро впитывается в кожу и не остается ни следа; он плотно закрывает пузырек, заворачивает его в перчатку и убирает в бардачок машины, а потом смотрит в темноту за лобовым стеклом. В тишине — как будто за посторонними звуками он боится не услышать, как его тело содрогнется от химии, которую он только что вкачал в себя, даже не зная, достаточно ли этого количества. Много? Мало? Какая вообще дозировка у сожалений о прошлом? Оливер опускает голову и прислоняется лбом к рулю; его пугает предчувствие последствий, которые с минуты на минуту обрушатся на него — вроде боли, затрудненного дыхания, ощущения, словно его грудная клетка рвется на части; он ждет их с замирающим сердцем, стараясь не спрашивать себя, когда он успел перейти черту. А потом вдруг дверца его машины распахивается. Оливер не поворачивается и даже не открывает глаз; вместе с ночным пассажиром машину наполняет холодный воздух, насквозь пропитанный запахом только что окончившегося дождя. Даже дышать вдруг становится легче. — Так, значит, ты все-таки скучал, — тихо произносит голос и усмехается. — Я знал, что ты не выдержишь. Я знаю тебя так хорошо, Оливер, ведь я почти сломал тебя. Оливер рассыпается на части и убеждает себя, что это эффект от вертиго, но на самом деле он был сломан задолго до наркотика; потому что Чейз прав — он почти сломал его. Он сильнее зажмуривается, а потом, не глядя, нащупывает ручной тормоз, чтобы завести машину, но чужие пальцы, неожиданно реальные и теплые, накрывают его руку, заставляя замереть без движения. Вертиго все делает таким реальным. — Ты спешишь? — едва слышно спрашивает Чейз. Оливер не отвечает. И не отдергивает свою руку.- - - - -
«Скучал» — не то слово. Не то чувство, которое он испытывает, когда Чейз вцепляется в его волосы и оттягивает его голову назад, яростно целуя; и в перерывах, когда его сознание не затуманено ощущением, похожим на наркотический кайф, Оливер думает о том, что надо купить машину побольше — в этой чертовски тесно. Конечно, его рабочая машина просто не предусмотрена для секса с галлюцинациями, но Оливер не знает, почему вообще думает об этом; он знает все об эффектах и последствиях вертиго, но почему-то он чувствует себя так хорошо, будто это не вертиго, а ЛСД или экстази. Впервые за очень-очень долгое время он чувствует себя по-настоящему свободным и ни о чем не задумывающимся — кроме покупки новой машины, хорошо, это важно; он позволяет Чейзу покрывать поцелуями свое лицо, откинувшись на спинку и опустив ее так низко, как только возможно; и ему хорошо. Сейчас у него нет дома. Нет проблем. Нет врагов, супергероики, команды, которая отвернулась от него, и семьи, которая боится увидеть его настоящее лицо; сейчас у него только эта машина и призрак из прошлого, по которому он так сильно скучал, что это слово даже не подходит для описания. Его сердце колотится — это эффект от вертиго; его ладони вспотели — это эффект от вертиго; его дыхание затруднено — и это тоже эффект от вертиго; а, возможно, все это последствия той самой ноющей боли в груди; может, рана раскрылась. Может, дело вовсе не в вертиго, а в наркотике, с которого он чудом слез после взрыва на Лиан Ю, едва не погибнув от ломки, и сейчас сорвался; и не может заставить себя отстраниться, даже осознавая, что в любую секунду, пока Чейз лихорадочно целует его, он так же легко и невозмутимо может ударить его ножом. Пусть даже это все нереально; прямо здесь и сейчас, пока он под вертиго, боль будет казаться ему такой же реальной, как и удовольствие. Все запуталось; он как будто бы затянул петлю на своей шее. — Скажи же, это хорошо, — едва слышно шепчет Чейз в его губы, чуть отстраняясь, и сжимает его подбородок пальцами. — Скажи. Голова идет кругом, да? Я знаю тебя и знаю, что происходит у тебя внутри. Признайся. Как в старые-добрые времена. Оливер закрывает глаза; он тяжело дышит. — Иди к черту, — отвечает он; Чейз тихо смеется. — Если бы мои руки не были заняты, я бы убил тебя прямо сейчас. — Это самое горячее, что ты говорил мне с момента моей смерти. Тебе следовало решиться на это еще когда я был жив. Я тебе предлагал. Я хотел умереть от твоей руки. Чейз сильнее сжимает его волосы и оттягивает его голову назад. — Признай, что ты скучал по мне так сильно, что купил смертельный наркотик, — шипит он. — Используй это. Используй меня. Выжми меня без остатка, не оставляй от меня ничего, прямо как я сделал с тобой в ту неделю, когда ты был у меня. Вспоминай, — он кусает Оливера за нижнюю губу. — Я стер кожу на твоих запястьях до крови. Я почти сломал тебя на части. Я стер все твои границы с реальностью. Я был готов раздавить тебя, если бы это доставило мне удовольствие. Вспоминай. Вымеси на мне всю свою ненависть. Используй меня. Давай, я знаю, ты хочешь. Он едва касается губ Оливера своими; поцелуи легкие, невесомые, не вяжущиеся с кипящей в нем холодной яростью и пальцами, которые так сильно впиваются в его челюсть — в этих контрастах весь Чейз. Всегда на грани. Как Инь-Ян, только вместо белого — темно-серый, грязно-грифельный цвет; потому что в них обоих не осталось ничего светлого. Если вообще когда-то было. Оливер не хочет думать об этом. Не сейчас. Вертиго выйдет из его организма; он умоется холодной водой, сменит костюм и галстук, выпьет чашку крепкого кофе и сможет обдумать все это на спокойную, трезвую голову; но не сейчас, не когда ему так хорошо, что он бы не вспомнил свое собственное имя, если бы не тихий голос, шепчущий его в перерывах между поцелуями. Он бы не забыл этот голос даже если бы очень сильно хотел.- - - - -
Вертиго выходит из его организма, оставляя ему головную боль, дрожь, тошноту и слабость. Он умывается холодной водой, меняет костюм и затягивает галстук под самой шеей, а потом швыряет чашку крепкого кофе в стену; и видит взгляд Фелисити, когда она выходит из душа, привлеченная шумом, и видит осколки на полу и пятно от кофе, стекающее по стене. Она ничего не говорит, но это и не требуется. И это все не помогает ему сосредоточиться. Зато помогает отчетливо осознать — он сходит с ума.- - - - -
Оливер пытается сделать глубокий вдох, но это причиняет такую боль, что он уверен — теперь уже на девяносто шесть процентов, — в том, что он не переживет эту ночь; он не сможет, нет, ему не хватит сил выдержать это; он уверен, уверен, уверен. Что, в конечном итоге, он доигрался. Чейз опускается на корточки рядом с ним; прямо как в старые-добрые времена, когда он держал Оливера в подвале; прямо как в те времена, когда Оливер лежал на холодном полу в подвале, истекая кровью, и думал, что он не переживет это. Он не сможет выбраться из этой передряги живым, даже при условии, что Чейз не хочет его убивать, ему просто не хватит сил. И вот он здесь, год спустя; лежит на полу и все это снова происходит из-за Чейза, который сидит рядом с ним и самодовольно ухмыляется ему в лицо. — Ты не выдержал, — протягивает Чейз. — Таким я тебя помню. Слабым. Он поднимает с пола пузырек вертиго и наклоняет, рассматривая темно-зеленый наркотик; несколько секунд на его лице сверхсосредоточенное выражение, а потом он переводит взгляд на Оливера и расслабляется, будто Оливер может прочесть все его мысли по его лицу, а этого никак нельзя допустить. — Из того, что я помню о вертиго, передозировка очень болезненна, — Чейз склоняет голову набок и показывает ему флакон. — Прямо сейчас твое сердце так сильно бьется, что тебе кажется, будто оно вот-вот лопнет. Твои легкие на пределе. Тебе жарко и холодно в то же время, потому что сердце разгоняет кровь по венам, но кожа почему-то замерзает и покрывается мурашками. Ты не можешь сделать вдох, потому что кажется, будто твои бронхи пережаты, и каждая попытка только причиняет тебе боль. Поправь, если я ошибся? Оливер зажмуривается, а потом сжимает зубы и снова открывает глаза; яркий свет логова слепит его. Чейз опускается с корточек на колени и садится, поджимая под себя ноги. Двумя пальцами он вытирает каплю вертиго с флакона, растирает ее между подушечками и проводит большим пальцем по своему языку, слизывая наркотик. — Я не пробовал вертиго до этого момента, — признается он. — Составил общую картину по деталям, которые собрал во время работы. И неужели, — он кладет руку на колено Оливера, — ты хотел увидеть меня так сильно, что пошел на это? Оливер не отвечает. Чейз кладет флакончик на стол и снова переводит на него взгляд, прежде чем хлопает его по колену. — Я останусь с тобой, пока тебе не полегчает, — улыбается он.- - - - -
Когда он не перегибает с дозой, в этом даже есть что-то забавное, расслабляющее. Год назад — да даже месяц назад — Оливер бы ни за что не подумал, что в этой дряни можно найти хоть что-то хорошее. Он видел километровые списки людей, погибших от вертиго; он изучал наркотик вдоль и поперек, но так и не нашел в нем ничего, что могло бы приносить удовольствие. Может, удовольствие было как раз в боли. Может, часть удовольствия в том, чтобы ощущать себя живым, когда боль отступает; делать вдох, не думая, что твои легкие разорвутся на части, и понимать, что ты выкарабкался — в этот раз. Может, удовольствие — это руки в черных перчатках, которые лежали на его шее, поглаживая большими пальцами кадык, когда Чейз наклонялся, чтобы поцеловать его; может, удовольствие — это те моменты передышки, когда Чейз отстранялся, чтобы перевести дыхание, и Оливеру не нужно было открывать глаза, чтобы знать, что Чейз рассматривает его. Всегда изучает. Оливер прислушивается к шорохам его одежды. «Мы не будем звать это любовью», — сказал он Чейзу тогда, чертову вечность назад; они оба слишком нестабильны и нездоровы, чтобы научиться любить, но что это тогда сейчас? Что толкает его на вертиго снова и снова? Желание почувствовать себя живым? Смешно. Так же смешно, как влюбиться в человека, который без колебаний всадил бы в него нож. — Не меняешься, — усмехается Чейз и гладит его по лицу тыльной стороной пальцев; его перчатки жесткие. — Мерзкое чудовище, которое все и всех уничтожает. Ненавижу тебя. Я думал, брак образумит тебя и превратит в человека; в конце концов, у тебя появилась семья, а ты просто запер все это темное глубоко внутри. Но я все еще вижу... Оливер перехватывает его руку за запястье — резко — и сжимает; Чейз молча дергает рукой, но Оливер его не отпускает. — Повтори, — хрипло произносит он. Чейз снова дергает рукой. Не отвечает. Оливер проводит языком по своим губам. — Повтори. — Ненавижу тебя, — шипящим шепотом выплевывает Чейз и резко наклоняется, целуя его в губы. Ностальгия накатывает на Оливера, топит с головой; он чувствует себя прямо как бесконечность назад, когда они были так агрессивны и наполнены этой яростью, что были готовы разорвать друг друга на части; тогда их поцелуи пятьдесят на пятьдесят состояли из укусов, а маленькие трещинки потом кровоточили, и вкус крови как будто бы будил в них хищников. Это было так давно. Только вкус крови не забывается.- - - - -
Они сидят друг напротив друга в квартире Оливера; Уильям ночевал у друзей, а Фелисити избегала его после очередной ссоры и предпочитала работать допоздна; его брак рушился на части, но об этом не принято было говорить — и особенно говорить с кем-то вроде его галлюцинации, которая бы только усмехнулась в стиле «я говорил тебе, Оливер». Они сидят друг напротив друга на диванах; Оливер пьет водку и крутит в руках флакончик вертиго. Его организм уже начал привыкать к последствиям наркотика, даже приступы боли стали реже и слабее, и он больше не ошибается с дозировкой — прогресс! Он знает, что сорвется и примет еще; теперь он не может отпустить эту галлюцинацию даже на время; даже прекрасно зная, чем грозит ему передозировка. Ведь это единственный человек — ну, ладно, не совсем человек; скорее воспоминание или призрак из прошлого — который понимает его. Всегда понимал. Они сидят в молчании и смотрят друг друг в глаза. — Как тогда мы это назовем? — спрашивает Чейз, неотрывно глядя на него. Он снимает вопрос с языка Оливера; как ментальный поцелуй, чтение мыслей; будто связь, похожая на поводок, который держал вместе двух хищников, так и не разорвалась за все это время. Оливер делает глоток водки и держит ее во рту несколько секунд. — Наркотической зависимостью? Пристрастием? — Чейз откидывается на спинку и усмехается. — Ты наконец используешь меня. Оливер откидывает голову на спинку дивана и смотрит в потолок. — Понятия не имею, — признается он. — Ни малейшего. — Тебе не хватало меня, — хвастливо добавляет Чейз таким тоном, словно это повод для гордости. — Ты скучал. Я сломал тебя. Стокгольмский синдром, слышал когда-нибудь? Мы можем звать это так. Больше психологии, меньше психологии — кого это теперь волнует? Я психопат и садист. У тебя патологическая потребность геройствовать, чтобы поддерживать иллюзию того, что ты хороший человек. И то, что между нами, — это Стокгольмский синдром. Психологические термины звучат грубее, чем то, как дела обстоят на самом деле. Мы просто не умеем любить и выражаем это так, как получается. Но на самом деле, — Чейз смеется, — на самом деле фишка в том, что глубоко внутри ты любишь меня. Оливер качает головой, будто хочет отмахнуться от его слов. — Ты отвратителен, — говорит он и потирает пальцами переносицу. Чейз смеется. Оливер хочет что-то добавить, но не знает что; он открывает рот, надеясь, что слова роем вырвутся из него, будто пчелы, но в этот момент его телефон вдруг начинает вибрировать на журнальном столике. Оливер выпрямляется и тянется за ним; это Фелисити. Он смотрит на дисплей несколько секунд; ему не хочется разговаривать — особенно сейчас, особенно с ней, особенно о том, что произошло, но он заставляет себя снять вызов и прислоняет телефон к уху. — Привет, — начинает он. — Слушай, насчет того, что я тебе наговорил... — Оливер, — перебивает его Фелисити; ее голос звучит напряженно, будто к ее виску прямо сейчас приставлен пистолет и от ее слов зависит все ее будущее. — Я в логове. Оливер чувствует, как напряжение охватывает все его тело, будто команда "борись или беги!"; он сжимает телефон сильнее. — Что-то случилось? — Пожалуйста, скажи, что ты не дома сейчас. — Я дома. В чем дело? Она выдыхает и заговаривает; и ее неожиданно тихий голос несколько раз срывается. — Что с тобой в квартире делает Эдриан Чейз? Оливер перехватывает сияющий, лукавый, пристальный взгляд напротив и медленно откидывается на спинку дивана. Она в логове. Напротив экрана, на который транслируется круглосуточное наблюдение за квартирой. И она видит его прямо сейчас. Их обоих. А значит это все не иллюзия. И дело не в наркотиках. Он был жив все это время. Чертов ублюдок был жив все это время и смотрел, как он скатывается на наркотики. И все это — все его ощущения, все, что происходило с ним — с ними — за это время было реальным. И даже сейчас у Оливера нет сил ненавидеть его. — Оливер? — повторяет Фелисити. — Оливер! Оливер отстраняет телефон от уха, не сводя взгляд с Чейза, сбрасывает звонок и бросает телефон на диван рядом с собой, а потом подносит стакан к губам, как ни в чем не бывало. Он сдавливает флакон с вертиго в руке так сильно, что боится раздавить его прямо сейчас. Чейз усмехается. — Привет, Оливер, — произносит он, мгновенно догадавшись, почему Фелисити звонила; ведь он там, в голове Оливера, и ему даже не нужно быть галлюцинацией для того, чтобы знать все его мысли; вот же черт. — Давно не виделись. Оливер делает глоток водки и ставит стакан на журнальный столик, а потом, недолго думая, легонько толкает его. Стакан скользит по стеклянной поверхности стола и останавливается около края; Чейз подается вперед и забирает его. — Давно, — сухо соглашается Оливер. Чейз улыбается ему, прищурившись, и делает глоток.