Цвет наших отношений

      Коля отличался от толпы своей прямолинейностью, искренностью и, конечно, странностью. Гоголь мог неожиданно для всех заплакать, без причины, или наоборот, рассмеяться, даже если и на похоронах: врачи называют это проще — расстройство личности. Николая это не сильно волновало, да и привык Небожитель к собственным перепадам настроения, даже врать научился насчёт своего внутреннего состояния. Коля был оптимистом, причем верующим в себя оптимистом, и особо не обращал внимание на людей, косо бросающих на него свои неодобрительные взгляды, так же как и на тех, кто не сдерживается, плюнув какое-то нечленораздельное «Псих ненормальный» вслед. Вот что поистине было для него болезненно: это не оскорбления, а одиночество, являющееся следствием собственной неординарности.       Люди, которые, как считал Николай, «сдержанно терпели» его натуру, были только в Крысах Дома Смерти. Они действительно общались с ним, интересовались его жизнью: для русого парня все это было как глоток свежего воздуха, будучи утопающим в реке. Это успокаивало, подавляло накопившееся долгими годами оптимизма внутри желание пристрелиться, — но никак не связанное с общением с Дазаем, а напрямую связанное с трудностью бытия.       — Какого ты цвета, Дос-кун? — такие странные вопросы часто слетали с языка заскучавшего Гоголя, заданные для развития разговора, но чаще всего игнорируемые или одаренные ответом, в котором нет больше трёх букв, ста из ста случаев которыми являются «Нет» или «Да».       Сам Небожитель сидел на кресле, обнимая обеими руками спинку сиденья и наблюдая за неподвижным Федором, что преспокойно читал на диване напротив.       Как и ожидалось, Федя, сочтя этот вопрос за риторический, промолчал, продолжая бегать фиолетовыми, холодными и до жути привлекательными глазами по строкам «Идиота» — Достоевский часто читал эту книгу, но ни разу не рассказывал о чем она, оправдываясь запутанным сюжетом и сложным для прочтения языком, а Коля в свою очередь особо и не настаивал.       — У тебя синеватые волосы, отливающие серебром при лунном свете, — анализировал Николай, опустив одну руку и прикусив большой палец, разглядывая своего босса, чуть ли не раздевая его пристальным надзором. — Но глаза фиолетовые, словно только что распустившиеся цветы на ветвях самой молодой сирени, завораживающе яркие. Кажется, что можно утонуть в них, — Гоголь склонил голову набок, прищурившись. — А кожа такая бледная, но в то же время персиковая, настолько мягкая, что хочется откусить. А губы…       Наконец Достоевский, до этого момента не подававший признаков того, что он является слушателем Николая, дернулся, перестав прерывать комнатную тишину шорохом затхлых страниц, подняв свои апатиты-глаза на подчинённого, глядя чуть недоуменно, но так же загадочно как и всегда: этот человек поистине нечитаем.       — Твой цвет, наверное, очень изящен, — невзирая на телодвижения брюнета, продолжал Коля, видимо все-таки ведя монолог, а не разговор. — Белый, наверное. Загадочный, опасный, красивый. Также любимый всеми вокруг. Да, определенно белый.       Достоевский тяжело вздохнул, ставя закладку на странице, видимо осознав, что надоедливый подчинённый не даст отдохнуть Федору после тяжёлой рутинной работы, а так и будет мешать вчитаться в текст своими бреднями.       — А твой тогда какой? — решив подыграть бессмысленному разговору, спросил Федор, чуть улыбнувшись.       — Мой? — Гоголь задумался, невзирая на то, что его монолог наконец-то превратился в беседу, хотя и не имеющую абсолютно никакого смысла. — Коричневый, наверное.       Достоевский невольно изогнул бровь.       — Почему коричневый? Ни на тебе, ни на твоей одежде нет коричневого.       — Ну, — Николай уселся удобнее, посильнее прижав к себе спинку кресла. — Для того есть несколько причин. Первая: коричневый цвет не любят, он некрасив, нелеп, обыден. Людей с карими глазами не ценят за взгляд, он черный, неясный. Опроси хоть сотню: коричневый не в чести. Вторая: он все-таки есть, и он необходим в палитре художника. Его нет в главных семи цветах, но он существует, созданный Повелителем Небесным, значит, он нужен, — Гоголь улыбнулся. — Так же и со мной: я есть, значит зачем-то я нужен; это не была моя воля, на то была воля Бога. Я так же нелеп, нелюбим и одинок в этом прекрасном мире цветов.       Достоевский сначала чуть помолчал, наверно обдумывая, стоит ли говорить, что ему больше подходит красный, что на некоторых языках красок означает раздражающий. Но, видимо, он передумал, найдя в сознании маленький подпункт «сострадание».       — Понятно, — выдохнул он. — А мне кажется, твой цвет черный, — Достоевский наконец отложил свою книгу в сторону, приняв позу поудобнее и скрестив руки на груди. — Черный цвет впитывает в себя все яркие лучи солнца, будь они губительны или нет, копит все внутри, не понимая, что сжигает сам себя, — Федор нахмурился, укоризненно глядя на подчинённого: это был очень жирный намек, не переходящий на личности. — А еще черный любим многими, хотя и часто ловит критику от тех людей, которые считают его мрачным и депрессивным.       Гоголь прикрыл глаза.       — Нет, — он положил подбородок на спинку кресла, спустив привычную округе улыбку с лица. — Он действительно мрачный, некрасивый. Черный почти нигде не используется, а ещё черный — цвет бесов. Если он и любим, то дьяволами и сатанистами. Я уже не буду говорить, что…       — Заткнись, — Николай был грубо перебит своим собеседником, в чем фиалковом взгляде сейчас то ли теплела забота, то ли закалялась ярость. — Я люблю черный, тебе ясно?       Достоевский быстро, движением одной руки открыл книгу, ранее отброшенную в сторону, всем видом давая понять — он устал и от беседы, и от самобичевания Гоголя, который сейчас был очень похожим на ребенка Ацуши и Дазая; надменным, улыбчивым, но любящим принизить себя на уровень, хм, дайте подумать — на уровень чуть ниже ада своей самооценки.       — Ха? — он нервно усмехнулся, что было больше похоже на то, что он поперхнулся воздухом, чем на то, что ему действительно смешно: что ж, его право — вынудить Федора сказать такое, даже если и в нестандартной форме, всегда являлось для Гоголя чем-то на уровне с «достать звезду с небес». Бледные щеки Небожителя налились пунцовым румянцем, очень заметным на белоснежной коже русого, а сам он наклонил голову ниже, уже соприкоснувшись губами со спинкой кресла, продолжая уже тихо, но достаточно для того, чтобы брюнет услышал сказанную им фразу. — Черный и белый неплохо сочетаются, да?       По ранее неуточненному лицу Достоевского сейчас скользнула нежная улыбка. Дальше смысла продолжать разговор уже не было — все слова, что можно, уже были сказаны, все чувства определены, как и определена была цель разговора; видимо он все же нес в себе смысл, хотя и скрытый.       — Ага, — книга снова была отложена в сторону, а руки сложены на коленях, в ожидании своего применения. — Как Инь и Янь. Как небо и земля, солнце и луна, черный и белый, — Достоевский поднялся с нагретого места, оставляя «Идиота» в одиночестве лежать на бардовом диване. — А знаешь, в чем их главная особенность?       Гоголь помолчал.       — Они… — он выдохнул с таким напряжением, будто сейчас находится не наедине с любимым человеком, а на экзамене по предмету, который вовсе не знает; до жути боялся спугнуть свою девицу-удачу. — Не могут существовать… Друг без друга? — в следующие несколько секунд подбородок Николая был поднят черными, кожаными перчатками вверх — он сказал все верно.       — Возможно, — неопределенно ответил Достоевский, шепча уже в самые губы Коли, что сейчас нервно вздрагивали в предвкушении желанного поцелуя. Добавил ли Федор загадку потому, что сомневался в своих чувствах, или потому что не хотел ничего обещать ветреному пареньку, Гоголь не знал. Да и если бы это и могло его интересовать, то часика через два, три, потому что сейчас сердце пойманной птицей забилось в грудной клетке, своими биениями разбудив стаю бабочек, что тотчас вспорхнули, щекоча кончиками крыльев ребра Небожителя; что крыть? — Достоевский действительно мог довести юного писателя одним своим поцелуем.       Хотя такие моменты особенно хорошо укрепляются в памяти Николая, опьяненный страстью, он не помнил ни как он был поднят на руки, ни как был брошен на диван; Гоголь помнил только нежные руки, блуждающие по горячему телу, ласковые губы, бережно целующие каждый квадратный миллиметр своей кожи, а ещё помнил глаза — яркие, цвета вереска, но даже это было не главным; глаза, наполненные любовью, и только за внимание, мимолётный взгляд на себя этих глаз, Николай готов был продать душу.       Коля отличался от толпы своей прямолинейностью, искренностью и, конечно, странностью. Он был одинок, но в такие моменты ему было на это плевать, потому что этой странностью он завоевал свое белоснежное солнце.