Abyssus abyssum invocat

Фрэнк никогда не верил в богов. Когда растешь в религиозной семьей невольно начинаешь задумываться о том, что приносит тебе религия. Особенно после саднящих коленей или впалого живота из-за постоянных постов, болезненного вида и едва ли не аллергической реакции на ладан, кресты и распятия, развешанные тут и там, взгляды икон, следящие за тобой из каждого угла и выбеленные несуществующие веснушки на и без того бледном лице. Сказать, что Фрэнк иногда искренне ненавидел Бога и того, кто его выдумал — не сказать ничего. Сказать, что Фрэнк не посылал Бога нахуй едва ли не каждый день — значит солгать. И, тем не менее, Бог не мог отпустить его, как не выпустил бы из рук своё любимое детище творец. Арчер всё ещё оставался рядом, пускай и пересмотрел свои взгляды, пускай и религия стала предметом изучения, в котором необязательно было принимать непосредственное участие. Детские воспоминания воскресали в памяти, отзывались глухой болью по ночам, когда чудилось, что высокими голосами затягивают мальчики Veni, Sacnte Spiritus, а на лицах их, худых и вытянутых, отпечатываются тоска и горечь. Безмолвное, пустое повиновение. Факультет религиоведения не смог исправить то, что выжег на подкорке сознания невинный ребяческий взгляд. Глупые и непонятные раньше молитвы теперь были текстами, хранившими память веков, философия, которую он раньше не мог углядеть, раскрылась перед ним, обрела чёткость и ясность. Ночные кошмары никуда не делись. *** С рисунка на него смотрел безымянный бог. Бумага, несколько пожелтевшая и истертая, тихо зашуршала в длинных паучьих пальцах, когда Фрэнк перевернул страницу. Это была всего лишь копия, бережно отснятая с подлинника в институтских архивах, на которую он наткнулся в попытках найти что-то новое, интересное. Он и правда нашел — затерявшуюся на дне коробки папку, хранящую в себе настоящую ценность. Пускай только и в копиях. Арчер никогда не видел таких богов раньше. Что-то было в нём такое дикое и первозданное, что-то, что Фрэнк никогда не смог бы объяснить словами — его только холодный пот прошиб, когда он вгляделся. Рисунок был чёрно-белым, но изображенный человек казался подозрительно знакомым настолько, что он бы с точностью мог сказать какого цвета у неизвестного божка глаза. Это был бог войны — в папке было совсем мало информации, прилагались бумаги на языке, который Фрэнк видел впервые, хотя уж ему, как специалисту, многое пришлось повидать. Скудо и скупо описано было, что бог любил кровавые жертвоприношения, и что сам убивать любил ещё больше, что в убийствах похож был на изголодавшегося зверя, дорвавшегося до крови. Арчер пробежался по краткому описанию взглядом несколько раз, в голове прикидывая к какой группе богов мог относиться этот неизвестный, глядящий на него снисходительно с рисунка и словно протягивая руку с чудно́й татуировкой на ней вперёд. — Ваш кофе. Фрэнк оторвался от документов, кинул безразличный взгляд на официантку и кивнул, подвигая ближе к себе эспрессо. Отхлебнул немного, вновь вернулся к изучению рукописи, выполненной ещё на папирусе. Сам рисунок сохранился достаточно хорошо, тогда как буквы было сложно разобрать. На плохо пропечатанной копии и пытаться было бесполезно, поэтому Арчер только фыркнул и отложил папку, возвращаясь к своему кофе. *** Он помнил синюю форму: подполковничьи погоны, тяжелые армейские берцы и сине-золотой повсюду, бросающийся в глаза. Чьи-то чёрные волосы, пристальный взгляд, чуть насмешливый и презрительный, собственное обжигающее отвращение, но больше зависть, обиду от несправедливости. Чувство, поглощающее изнутри — больше, сильнее… И алые росчерки, свист пуль, гулко и громко, оранжевые всполохи заката где-то там, за спиной, да мерный, спокойный строевой шаг. Раз-два, раз-два, под биение сердца, полностью скооперировать с дыханием. И затем — пустая тихая квартира, наполнившаяся удушливым металлическим запахом крови. Красная лента, брошенная небрежно на тумбочку у кровати, поджатые к животу ноги, чёрная простынь на белоснежно-белой коже бёдер и внезапно затопившее чувство нежности. Мягкие длинные волосы под ладонью, голос тихий, глухой — не разобрать что говорят, только мурчащее что-то отдаётся в ладонь, колется небритая щетина и горят янтарём глаза так, что всё остальное отходит на задний план, становится неважным. Фрэнк просыпается также внезапно, как и отключился — вот, вроде бы, сидел только за компьютером, печатал конспект завтрашней лекции, а вот уже на диване утыкается в подушку носом и сжимает кулаки так, что врезаются полукруги ногтей в кожу. Он ловит ускользающий сон за хвост, запоминая ощущения: злость, болезненное удовольствие и что-то, что до этого никогда не испытывал. Арчер фыркает, вновь тыкается носом в подушку, прикрывает глаза и распахивает сразу же, потому что под веками ярко и чётко вспыхивает янтарь, разгорается словно бы, выжигает. Сон — бред тот ещё, убеждает себя Фрэнк, ну разве мог я стать военным? Разве мог хотеть войны, держать в руках пистолет и даже не дрожать, наводя его на кого-то? Наслаждаться всполохами красными крови, взглядом потухшим, мёртвым, да любить кого-то настолько, что всё остальное казалось бы неважным? Не стал бы, конечно, подтверждает Арчер, чертовщина какая-то. Собираясь на работу, он понимает, что испытывает такое жгучее разочарование и тоску, что хочется плакать. *** Фрэнк не любит людных мест. После работы практически всегда сразу домой, иногда только, если есть настроение, он задерживается в кафе неподалеку от университета. Здесь сносный кофе, спокойная атмосфера и совсем немного людей. Арчер садится в самый дальний угол ближе к окну, заказывает себе, — всё стабильно, — просто эспрессо и возвращается вновь к тем бумагам, которые здесь же и разглядывал. Стоит только оторвать взгляд от рисунка, поднять его вверх, как знакомо и правильно сразу же он цепляется со взглядом янтарных глаз. Безымянный бог теперь здесь, стоит и смотрит на него чуть насмешливо, едва заметно склонив голову к правому плечу. Фрэнк думает, что это всё, конец, крыша поехала, или, быть может, он спит. — Здесь свободно? — спрашивает безымянный бог, а янтарь всё горит и горит в его глазах, словно и вправду драгоценный камень вплавили. — Можно? И, не дожидаясь ответа, садится напротив, закидывает ногу на ногу, лениво подзывает официантку и заказывает себе латте. Арчер всё ещё молчит, только крепко сжимает в пальцах копию рисунка. Безымянный бог и тот, кто сидит напротив него — одно лицо. Тот же хвост, такой же дикий, звериный взгляд, крепкая сбитая фигура и, господи, Фрэнк, даже знак на ладонях у них одинаковый. Словно близнецы. Или один и тот же человек. Быть такого, чёрт побери, ругается Арчер, не может. Что за нахрен? — Что, — говорит ему безымянный бог, — так понравился, что сказать ничего не можете? И Фрэнк отмирает. Проводит нервно рукой по смоляным волосам, ухмыляется криво и слабовато, бледнеет ещё больше, хотя куда больше. Откладывает в сторону злополучный рисунок так, чтобы чистым листом кверху. Мужчина напротив заинтересованно глядит на бумагу, но тактично молчит и улыбается только нахально, сидит вальяжно, так, словно они знакомы давно, да и… Арчеру сразу же вспоминается мягкость волос из недавнего сна, запах крови тяжелый, удушливый, исходящий, ну, правильно, от рук того мужчины, словно он сам убивал и убивал, убивал и убивал, а насытиться чужой смертью не мог даже тогда, когда её запахом пропитался насквозь. — Задумался. — отвечает кратко. И она оба молчат, только смотрят на друг друга внимательно. И тогда Фрэнк зачем-то добавляет, неловко отводя взгляд в сторону. — Я натурал. Незнакомец коротко смеётся, пожимает плечами и подмигивает ему и что-то там, внутри Арчера, замирает болезненно на долгую секунду, а потом колотится так, что ещё чуть-чуть — и рёбра натурально проломит. Фрэнк хмурится, отпивает из чашки кофе, отводит взгляд на официантку, которая приносит собеседнику латте, лишь бы плавящийся янтарь в глазах не видеть. — Извините. — со смешком отвечают, глаза щурят так, что где-то там в грудной клетке вновь болезненно ёкает, сжимается. — Вот уж не подумал бы. Выглядите, как… ну, знаете. Арчер вскидывается от такой наглости, хмурит тонкие брови и закусывает губу, чтобы вновь чего лишнего не взболтнуть. Его безымянный бог неизвестной религии улыбается ему, а затем протягивает руку и представляется, наконец, не говоря больше ничего: — Зольф. Зольф Кимбли. Не хотел обидеть, это была шутка, — и Фрэнк с ужасом мысленно добавляет голосом собеседника, словно ему это в мысли вложили: «а вы всё такой же зануда, подполковник Арчер». Ни откуда взялся этот таинственный подполковник, ни откуда он знает как смешливо и лукаво может говорить тот, кого он видит впервые, Фрэнк не знает. Он пожимает протянутую руку крепко, сдавливает чужую горячую ладонь чуть сильнее, чем нужно, но Кимбли молчит, только внезапно вскользь оглаживает большим пальцем тыльную сторону. — Приятно познакомиться, Зольф. — И имя у него даже странное, думает Арчер, странное и красивое. — Фрэнк. Просто Фрэнк. И мысленно вновь болезненно добавляет: «майор Кимбли». *** В этот раз ему снится пылающий город. Он где-то там, далеко, размытое пятно оранжево-красного, только долетают истошные крики и запах гари, окутывающий всё вокруг. Фрэнк не понимает, что чувствует, но в своей ладони он крепко сжимает чужую и от этого становится хорошо так, что ему даже больно. Город всё горит и горит, объятый священным пламенем, ворота не открываются, словно закрытые навсегда в чадящий Ад. — Видишь… — слышит издалека, только обжигающе-жарким опаляет ушную раковину, и шею, и прошибает секундным удовольствием. — Я говорил ведь: города, а не ведьм. Сон обрывается, а в голове всё стучит набатом чужой голос, и Арчер в слух пробует повторить последнюю фразу, и ложится она на его голос так правильно и верно, словно когда-то давно он по несколько раз повторял её вместо молитв. Всё спутано и мутно, но Фрэнка подташнивает — запах гари плывёт по его квартире, будто реальный, руки огнём горят и смотреть на них страшно. Арчер знает, что увидит там кожу, покрытую копотью и грязью. Знает, что город сгорел по его вине. Знает, что сам его поджигал и запирал крепко-накрепко ворота. И Фрэнку, судорожно сжимающему в пальцах, покрытых сажей, одеяло, не жаль. Ни капельки. *** Иногда ему кажется, что он натурально сходит с ума. Безымянный бог, обретший имя, каждый вечер подсаживается к нему за столик в кофейне, а Арчер приходит туда специально, чтобы повидаться с ним. Зольф рассказывает какие-то небылицы и оказывается интересным собеседником, только безумным слишком. Фрэнку иногда сложно его понять, особенно когда полюбовно и нежно он рассуждает о пытках или о казнях, говорит о исторических личностях так, словно знал их лично, а на разговоры про инквизицию фыркает и смотрит загадочно, пока не роняет однажды: — Из тебя, Фрэнк, чертовски плохой инквизитор был. — и ухмыляется, зараза, так, что Арчер хмурится сильнее обычного, стискивает в тонких пальцах стакан с кофе. — Ведьмы — не твой уровень. — Ну конечно, — кивает, — не твой. Разве ты не помнишь? И смеётся так, что Фрэнку хочется встать и врезать ему как следует, только бы он чушь всякую не нёс здесь. Но Арчер сидит на месте, всматривается в кофе, а у самого в мозгу бьётся птицей истошно: «города, а не ведьм». Слишком многое совпадает, чтобы и дальше игнорировать, только он молчит и молчит, пожимает плечами и отворачивает голову в сторону, словно это и правда может спасти его. Кимбли фыркает и продолжает нести околесицу. *** Сны продолжаются и продолжаются. Они мутные все, не разобрать толком, только один чётче — там его зовут подполковник Арчер и он тот ещё редкостный мудак, каких поискать, но Фрэнк всё равно считает свои действия правильным. И Зольфа Дж. Кимбли, редкостного садиста, рядом — тоже правильным. Как они притираются к друг другу, учатся отмывать кровь со своих и чужих рук, сосуществовать вместе, любить вместе и всё-всё своё делить вместе. Фрэнк просыпается по утрам с чувством утерянного, не может больше нормально спать, запинается на прямых пространствах и теряется во времени. Люди в синих мундирах чудятся ему теперь на улицах, после университета он идёт по городу в совершенно другую от своего дома сторону, и с ужасом понимает, что пришел к дому, который снится ему каждый раз и где подполковник Арчер живёт. Тогда он сбегает обратно, в кафе, где уже дожидается его безымянный бог с расплавленным янтарём вместо глаз. Зольф ясность не вносит, только спрашивает иногда что-то, совсем выбивающееся из ритма и разговора, светит татуировками на две ладони и так странно иногда руками взмахивает, что Арчер на близ стоящих косится с ужасом — вот-вот взорвутся, разлетятся частицами, зальют красной горячей кровью всё вокруг. Запоздало, но вспоминает, что это всё сны. Зольф Дж. Кимбли не майор, не умеет взрывать людей и жажда крови его не пересиливает все остальные чувства, кроме любви к подполковнику Фрэнку Арчеру. Пока однажды ему не снится собственная смерть. Сначала умирает Зольф — он лежит где-то там, под обломками города с красивым названием, а Фрэнк всё не может поверить. Сон беспорядочнее прочих, он то обрывается, то начинается вновь: жгучая боль во всём теле, белые стены палаты, пустота, и так вновь снова и снова, снова и снова. Жгучий тяжелый металл, вшитая в грудину пластина и он — живое оружие, изнутри выгрызенное войной и потерями. Пустота, продирающая, заполняющая его, выжигающая всё ярость, да беспорядочные выстрелы. Вновь — тот самый мужчина с короткими тёмными волосами, только теперь его взгляд без насмешки и Арчер внезапно видит в нём жалость, мелькнувшую и исчезнувшую. Арчеру очень хочется остановиться, но он не имеет права. Приказ есть приказ, а какой прилежный солдат, искренне любящий свою Родину, ослушается приказа от вышестоящего начальства? Фрэнк идёт вперёд, а в спину ему дышит смерть и хочется, хочется хотя бы на могиле побывать, чтобы надгробие и цветы — ярко-красные, он ведь любил… А затем прошивает секундной болью, и он оборачивается медленно-медленно, кивает едва заметно и тем же отвечает ему Риза Хоукай. Арчер почти рад, что это была она, что её пуля прошила его насквозь. Всё, о чём он может думать — скорая встреча с Кимбли. Фрэнк умирает. *** После этого сна он долго не может успокоиться и Зольф появляется на его пороге. Без приглашения, просто врывается в его дом, трясёт за плечи, обнимает судорожно и Арчер жмётся к нему ближе, а левая рука вспыхивает фантомной болью и тяжестью железа. Он не может ничего толком объяснить, не пытается даже, только отшатывается от Кимбли, когда видит его бордовый пиджак, отползает подальше, на самый край дивана и сидит там. Зольф смотрит на него прямо, не скрываясь, тянется за какой-то фигуркой со стола Фрэнка и она послушно взрывается в его руках, разлетается на частицы, а печати на ладонях светятся слабо-слабо, мерцают в полутьме пустой квартиры. Арчер хохочет во всю свою широкую подполковничью глотку. Говорит сбивчиво: — Я, знаешь… — и улыбается, скалится очень тонко и по-змеиному. — Нашел тебя. Или ты — меня? Кимбли хмурится. Зажимает меж пальцев переносицу, трёт её, пожимает плечами. Фрэнк смотрит на него и улыбка его гаснет медленно. Фрэнк не знает что делать и как на всё реагировать, он почти уверен в том, что сошёл с ума, что нет полутёмной квартиры, только белые мягкие стены вокруг и лекарства, от которых он всё время спит и не может проснуться. Но Зольф тянется к нему, накрывает дрожащую ладонь своей, тянет ближе. Арчеру почему-то впервые становится страшно, что Кимбли взорвёт его также, как игрушку до этого — раз и нет её, по швам разошлась-разлетелась. Больше не соберешь. — Ну же, Фрэнки. — Зольф скалится, рывком втягивает в объятия, сжимает горло на секунду и гладит ласково. — Постарайся вспомнить. Не каждый император преподнесёт к ногам своего Бога целый мир. И Арчер действительно вспоминает всё с самого начала. Как когда-то давно, не здесь, не в этой вселенной, весь мир утопил в крови, а затем отдал и правда — Кимбли отдал, своему единственно-существующему Богу. Как умирал у него на руках и единственное, о чём просил — никогда не оставлять. И ведь Зольф правда послушался. Находил в каждом из миров, начинал всё сначала, ждал терпеливо и ему несвойственно, словно и правда, и правда… Арчер вновь смеётся, в губы Кимбли смеётся перед тем, как прижаться к ним долгим поцелуем. — Для нашей войны нет преград, Фрэнки, — Зольф улыбается, янтарь в его глазах вспыхивает и горит. — Не бойся умирать. Я найду тебя. Кем бы ты ни был, где бы ты ни был — я всегда найду тебя, Фрэнки. Я люблю тебя, Фрэнки.