фикция

      Элизабет — обожженный собственными желаниями мотылёк — у насекомого кожа сгорела дотла в холодном огне католических свеч, вместо крыльев у него — жалкие обрубки. Сеть капилляров очерчивает кисти, стремится выше — к шее, огибает позвоночник и стопы; она выпирает слишком сильно, врачи утверждают, что всё это от летаргии*.       На кладбище пахнет голой землёй и запахом разлагающихся тел. Сиэль облачён в красивый костюм, и гроб Франсес выбирает с излишней тщательностью, но Элизабет знает, что он будет гнить так же, как и другие. Через какой-то жалкий месяц этого статного, непоколебимого в своём умиротворении и холодности Фантомхайва сожрут черви. Органы вместо плоти станут морем личинок. Земля его уничтожит.       Лучше бы тело сожгли.       Против церкви. Против моральных устоев. Но всё же — она сама давно сгорела заживо в его высокомерии и плотской ненависти ко всему живому, и знает, что это — не страшно, вернее — не страшнее, чем гниение. Мотыльки выглядят ужасно, у них странные крылья и капилляры, и бабочки не лучше, но они хотя бы живут дольше одного дня, а кажется — будто вечность, а ещё насекомые прекрасно знают о своём сроке и совсем не обременены им. Элизабет не может дышать, корсет затянут до боли в рёбрах; она понятия не имеет, что ей нужно делать дальше. У аристократов всё просто, у них график и правила, они требуют только повода «жить» ради семьи или чего-то незначительно необходимого, только вот её личный смысл прямо вместе с гробом опускают в могилу.       Мидфорд не будет лукавить. Она прекрасно знала, что этот день настанет совсем скоро. Откуда — не имела понятия, но это не шибко важно сейчас; Элизабет вообще, на самом деле очень проницательная девочка и всё прекрасно понимает.       И знает, что Сиэль любил её так сильно, насколько был способен. То есть, незаметно и совсем незначительно. У него душа доверху наполнилась гниющими миазмами страданий, мести и ненависти — для любви просто не осталось места, но это не мешало графу как бы ненароком интересоваться о её самочувствии, или, произнося строгое «Элизабет», мысленно чеканить «Лиззи». Мидфорд была убеждена в этом до мозга костей раньше, сейчас и в будущем.       От этого осознания становилось ещё страшнее.       Мир не рушится в прах. Не ломается и не трещит по швам — Элизабет слишком гордая и упрямая, чтобы позволить себе плакать больше положенного. То есть — вообще, чёрт подери законы Английской церкви. Людей на похороны приходит не так, чтобы уж слишком много, но «льют слёзы» по Фантомхайву все, кроме Себастьяна.       Он стоит чуть дальше, не обращает внимания на мелкий дождь, и Элизабет совсем не понимает, что он здесь забыл. Дворецкий всегда вызывал у неё лишь искры безудержного восхищения, которое слепило не хуже яркой звезды и вместе с теплом приносило надежду о том, что кто, как не дворецкий.       Оказалось, что никто. И никогда. Сиэля не спасти, он словно мученик из святой книги, только вместо Бога видит сплошную тьму рвущего на части падения. У Себастьяна была только одна задача — оберегать — с которой он не справился.       Мало того.       Легко улыбался.       Гроб опущен. Люди начинают расходиться по кэбам; Эдвард аккуратно касается девичьего плеча пальцами в чёрной перчатке.       — Лиззи, — произносит он, — нам пора ехать. Франсес устраивает обед.       — Обед? — Мидфорд цепляется взглядом за гладкий камень могилы. Дождь совсем небольшой, ей даже зонт раскрывать не нужно — он незаметный, но у Элизабет такое ощущение, что с каждой новой каплей вода обжигает всё сильнее. Шея, руки и стопы под юбкой; короткий каблук утопает в траве, а чёрное церемониальное платье усеяно паутиной искрящейся воды.       — Это традиция, — слышится позади. Эдвард вздрагивает и оборачивается, наблюдая, как Себастьян подходит ближе, почти вплотную к бывшей невесте, останавливаясь по-правую сторону. — Прошу прощения, госпожа Элизабет. Я не смог уберечь юного господина от его же судьбы.       Мидфорд отрывается от холодной плиты и смотрит прямо на дворецкого, пытаясь найти в нём хоть что-то родное. У мужчины фрак пахнет Сиэлем, Лиззи не знает, правда это, или фантом, но — пахнет, и сильно, и совсем незаметно, и так по-тёплому и словно граф здесь, стоит, совсем близко, и смотрит. И говорит: «Идём, Себастьян», и как всегда со своей тростью; статный, величественный, обжигающий пламенем величественных фикций.       В глазах дворецкого — ни капли раскаяния или скорби. Лишь профессиональная бесстрастность и крупицы внимания; он ждёт её слёз. К горлу подступает липкий ком жалкой боли утраты, он острыми когтями гарпий рвёт всё на части, оставляя вместо сети капилляров на кистях и на шее кровавые полосы мяса, гнили и всепоглощающей горечи.       — Да, — выдавливает из себя Лиззи. Да, он не смог. Он однозначно точно пытался, как пытается всегда, но ведь не вечность же дворецкому быть идеальным.       «А он точно пытался?»       — Есть вещи, которые от нас не зависят, Элизабет, — бесстрастно продолжает Себастьян, высокопарно не вставляя привычное обращение «госпожа». — Нам необходимо помнить, что не в наших силах что-либо изменить, поэтому нам не остаётся ничего, кроме смирения, — режет нарочито жестоко — вместо «мы» Лиззи слышит сплошное «ты».       Элизабет чувствует себя мотыльком. Она живёт только один короткий день и лишена крыльев, но это не мешает ей желать коснуться сжигающего дотла света священного в своей бесстрастности Сиэля. Подарить ему радость. Может быть, даже счастье.       Слёзы крупными горошинами стекают по щекам и носу, очерчивают контур подбородка и исчезают в складках церемониального платья.       Элизабет искренне не понимает, что дворецкий здесь забыл.

***

      Паула открывает большую коробку, скользит пальцами по крафтовой бумаге, цепляя на себя и открывая взору детские туфли. Новые. Нежно-голубые. Каблук у них жалкий — полсантиметра.       — Прошу вас, Лиззи, — говорит она, глупо улыбаясь и передавая обувь Элизабет. Мидфорд аккуратно берёт туфли в руки, пальцами проскальзывая по изгибу стопы. Они пахнут холодной кожей, а цвет у них — теперь уже ненавистный. Родной до беспамятства. Совсем как глаза Сиэля.       — Вы уверены, что всё-таки не хотите каблук повыше? — осторожности Пауле не занимать, служанка учтива и добра, а ещё смотрит на Элизабет, как на больную. Последней от этого взгляда становится тошно.       — Нет, что ты, — мило улыбается Лиззи, стараясь убедить в том, что всё у неё отлично. Обувь в руках кажется какой-то пустой и никчёмной, она и не так, чтобы уж очень красива, но Лиззи строго решила нести свой обет до конца. Она должна оставаться милой и в четырнадцать, и в тридцать, и в шестьдесят пять.       Через год у Элизабет — выход в сезон*. Ответственное событие, требующее от себя полную отдачу искусству очарования мужских созданий на вышитых из тонких пузырьков шампанского приёмов. Они золотые, словно своды дворцов, и лёгкие, как тысячи подъюбников — шелестят. Тихо, мирно, в танце статной сладострастности — Элизабет больше всего любит танцевать вальс, но постоянно отказывает новоиспечённым кавалерам, ибо — Сиэль. Сейчас же причины для огорчения молодых людей нет, даже больше — ей нужен хороший, достойный муж, который умело заменит Фантомхайва во всём. И будет рядом. Близко. И поможет.       Как именно, Лиззи не знает. Но упрямо повторяет себе, что Сиэля ей кто-то заменит. Потому как с его смерти вот уже год прошёл, а она, кроме как дани уважения традиции, испытывает ещё множество губительных чувств — у Элизабет кошмары мягкие, топящие и скользко обжигающие родным запахом сдержанности и благородства. Поместье Фантомхайв теперь принадлежит ей, но за все эти месяцы Лиззи не позволила себе появиться в его дверях — боится. Так что, Элизабет принимает решение официально скорбить неделю, а затем — вновь растягивать губы в светлой праведной улыбке, радуя Франсес успешными рипостами*, а Алексиса — игрой на кларнете. Эдвард носится с любимой сестрой, словно кура наседка, а в ответ получает только нежную улыбку и звонкий смех.       — Вы выглядите очень мило, госпожа, — Паула всё знает, всё видит и холодными ночами обнимает очень крепко, напевая какую-то складную колыбельную; сейчас же гувернантка убеждает себя в том, что Элизабет не врёт сегодня особенно сильно и что новые туфли-лодочки ей очень нравятся. — Уверена, мисс Лаванда и Салливан разомлеют вместо того, чтобы достойно провести ваше славное чаепитие.       — Ну что ты, Паула, — весело тянет Элизабет, — я не такая уж и милая.       Желудок грызёт червь обиды. Потому что и Паула, и Лиззи прекрасно понимают, что Мидфорд права. Она обладает потрясающими генами и внешностью и вообще — растёт. С каждым годом оставаться всё той же милой куколкой становится всё сложнее.       — Чудные туфли, — лопочет Лаванда, они втроём сидят в славнейшем кафе «у Симпсонов»*, в котором работает просто невероятной красоты бармен, а всё вокруг искрится запахами кофе и огнём софитов — словно три актрисы на сцене, Лиззи это нравится. Зиглинде сидит в каком-то чудном платьице и без своих страшных паучьих лап, а Вольфрам с Паулой и гувернанткой мисс Лаванды мило беседуют в нескольких столиках от девушки — дворецкий Салливан что-то лопочет про армию.       — Но немного детские, — продолжает Лаванда, заправляя прядь волос за ухо. — Может быть, в ателье? Подберём тебе что-нибудь… более соответствующее возрасту, — Лаванда мило улыбается, Зиглинде увлечённо кивает, вовсю уминая брауни, а Элизабет заставляет себя улыбнуться.       — Не нужно. Я хочу быть милой, — говорит она; девичьи пальцы сжимают фарфоровую чашку за ручку.       — Но у тебя уже не получается, — говорит Лаванда.       — Но у тебя уже не получается, — перечит Франсес. — Тебе скоро пятнадцать, Элизабет. Пора бы уже оставить эти детские забавы.       — Милая, — вставляет Леон, становясь рядом с женой. — Ты всегда будешь самой чудесной девочкой, и мне сложно говорить это своей дочери, — он нелепо усмехается, мол, вот такие они — отцы. — Но твоя детская одежда не приносит тебе ничего, кроме нелепости. Почему ты так упрямишься, Лиззи?       «Нелепости?»       Элизабет хочет разрыдаться. Она не раз, и не пять повторяет себе, что — нельзя — и вообще у неё всё прекрасно, но пальцы упрямо продолжают сжимать ненавистные туфли на низком каблуке. Обожать их. Лелеять, словно ангелов поднебесья.       — Соглашусь с твоим отцом, — Франсес искусно хмурит брови, прикрывая глаза и складывая руки на груди как-то излишне аристократично. — До Сезона осталось меньше года, а тебе ещё предстоит научиться умению правильно вести себя с мужчинами, и быть нежной, обладая при этом невозможной силой, которую ты тоже будешь показывать, только когда следует, — замечает материнское сердце — не удержалась; у Франсес вообще привычка такая — вслух напоминать себе и другим заодно о том, что мисс Мидфорд пошла вся в неё, и умеет держаться достойно. — Пожалуйста, постарайся, Элизабет.       Лиззи не сдерживает сдавленного хрипа. Мёртвые на то и мёртвые, чтобы забыть их и жить дальше — они словно олицетворение прошлого в его дрянном первозданном виде туманной сущности. Оно — тонкое, зыбкое и холодное, словно песок сквозь пальцы, не иначе, ведь с каждым днём Элизабет всё сильнее и сильнее осознаёт, что забывает. Черт возьми, забывает.       — Пожалуйста, отдай мне эти туфли, Элизабет, — Франсес тянет руку, наблюдая детские капризы. Её это злит, её это раздражает, потому что мисс Мидфорд ведёт себя совсем не так, как подобает истинной леди их семьи.       Они стоят в гостиной, недавно был выпит вечерний чай, а Лиззи крепко сжимает в руках голубые балетки, своими усилиями деформируя грубую кожу обуви. Франсес всё-таки сильно отличается от своей дочери, потому как скорбит женщина, действительно, не более недели и посему матери даже в голову не приходит, что неестественно согнутое тело девушки перед ней — следствие разъедающей органы тоски и страха, а не мимолётный каприз быть чудесной.       — Мы выбросим эти нелепые туфли. Зачем ты вообще купила их, Паула, — между делом спрашивает миссис Мидфорд, протягивая вперёд руку и ожидая, когда дочь отдаст ей чёртову обувь. — Тебе пора повзрослеть, Элизабет.       Элизабет чувствует себя Психеей. У неё крылья бесцветные, тонкие и заставляют лопатки зудеть от неприязни — они только спать мешают, обволакивая девичье тело в странный тяжёлый кокон кошмаров и забиваясь в трахеи. Лиззи чувствует запах гари, взгляд скользит по балеткам, пальцы очерчивают контур стопы, затем — нежных бантиков на носках. Детская обувь. Нежно-голубая.       Детская…       Цвет.       Совсем как глаза Сиэля.       «Глаза Сиэля?» — к горлу подступает липкий ком ужаса, а огромные бесцветные крылья сильнее лезут в глотку, заставляя задыхаться.       Элизабет внезапно понимает, что не помнит его точный оттенок глаз. Он голубой, да это, вообще — всем известная истина. Но насколько он тёмный, или насыщенный. Чистый ли, либо с помесью матового сапфира.       Элизабет не помнит.       Она медленно вручает туфли матери, чувствуя, как нижняя губа предательски дрожит. Разревелась. В голос, как маленькая. Как всё ещё преданно скорбящая вдова.       Пальцы сжимают талию матери, Лиззи падает на колени, чувствуя, как тёплые соленые слёзы скользят по щекам. Франсес вздрагивает, роняет чёртовы балетки на пол и притягивает к себе дочь, прижимаясь к ней так сильно, как только может. Следом Элизабет обнимает и отец.       Она прокололась.       Родители обеспокоены.       «Как странно», — вроде бы, Элизабет словно Психея — богиня лёгкого дыхания бабочки, но Мидфорд чувствует только всепоглощающую тяжесть раздирающего безумства.       Врачи говорят, что это от летаргии. Примечания: Психея* — в древнегреческой мифологии — олицетворение души, дыхания; представлялась в образе бабочки или девушки с крыльями бабочки. Летаргия — похожее на длительный сон болезненное состояние с почти неощутимым в тяжёлых случаях дыханием и пульсом. Сезон* — период в Светской жизни, выпадавший, как правило, на июль–август, во время которого все представители высшего сословия съезжались в Лондон. Именно в это время проводились многочисленные балы, спектакли, скачки, приёмы, а также представления при королевском дворе. Именно в этот период молодой девушки могли «дебютировать» в высшем свете, и в это же время многие занимались поисками выгодной партии для заключения брака. Рипост* — движение в фехтовании; одна из форм контратаки, которая следует за успешным парированием, а затем сразу же переходит в другую атаку. «У Симпсонов»* — кафе, известное своей совсем не английской манерой подавать к пяти часам не чай, а кофе.