***
Не общался бы я с этим человеком, не люблю таких, в молодости точно бы устроил потасовку или драку с Петром Ивановичем, из-за явных причин и горячей крови, ведь отношение у данного типа людей к темам для людской беседы «ну, не знаю» либо агрессивное. Но поблажку Ивановичу давала начитанность, прекрасная манера рассказывать личные истории, передавать своё мнение о повещенном слушателю и факт того, что мой дорогой товарищ служил в молодости и умел прислуживать, что и делал на протяжении последних двадцати лет. Жена его, Мария Павловна, была преподавателем языка, не припоминаю какого, что давало ей грубый нрав и любительство командовать. Ко мне её отношение было уважительным, а я, в редких разговорах, пытался заменить ей отца, о котором она пытается умолчать, но мне подсказывает интуиция, что было всё не так гладко и прекрасно. Она любила меня, поэтому слишком сильно надоедала Петру, причитая и ругаясь на него, как на десятилетнего сынишку. Через её вредноплётства я заходил к Белозёрновым редко, но всегда помнил о них. Сын Петра — Михаил Белозёрнов, был десять лет от роду, имел чёрные густые волосы и на свои года выглядел весьма взросло, также был всегда опечален. Эта тоска была врожденная, будто переданная по наследству вместе с тёмными локонами. Я сам видел, как он отстранялся от детей, от плачущих детей и от детей озорных, веселящихся; пугался их резкого надрывистого смеха, чуть позже он мне рассказывал, что уже много лет думает о том, что надо запретить детям проявлять свои смешки: «У них голоса созданы для веселья и хохота. Нет грубости и поэтому звучат они как крики о помощи». Отчасти я был согласен и всегда считал, что Миша попросту не понимал их, отец приучил его к осознанности уже с малых лет: молоко кончилось — бросай грудь; не умеешь ходить — научись. Казалось, что таким урокам подвергался младенец ментально: взглядами, повышениями в различных тонах голоса и, неимоверно, некой силой отцовской мысли. Я не берусь рассуждать о том, существует ли такая, но мальчику это, явно, пошло на пользу. Теперь уж, вечерами, когда я был завсегдатаем на кухне, мальчишка любил сидеть на холодном и рябом линолеуме пола, словно его отец напротив меня, и внимать наши разговоры. Уши, при бранном словце, ему никогда не закрывались; взгляды ему навевались, нам знакомые и такие же старческие, как я сам. Мы не внушали Мише то, как правильно думать, это была просто поддержка велосипеда, на котором он учился ездить: путь выбирает водитель и скорость выбирает водитель. Душевно я радовался, когда Мария оставалась допоздна в лицее. Эти вечера проходили очень тихо на кухне под гул армейских и школьных историй. Поглощали мы не менее двух литров горячего узвара и бедную кухню впервые за несколько месяцев разрывал искренний хохот. Примерно в десять вечера я встречал блудную супругу в прихожей и услышав: «Иван Батькович, куда вы от нас, только же увиделись, а вы с порога в снег?», я отвечал: «Поеду, Марьюшка, мне, правда, не под силу. Когда-нибудь я с бала да в могилу». Покровительница одаряла меня благосклонной улыбкой и я, как можно быстрее, пытался вызвать таксо и оказаться дома.***
Найдя Петра Ивановича посреди людной улицы, вы бы не узнали его, даже если я подвел вас к нему на вытянутые, ваши, руки. Внешностью он обладал заурядною — российскою. Обрюзгший живот придавал этому человеку вид усталый, болезненный и измученный; тонкие руки с обвисшей кожей и заметной голубизной, на предплечье видны выпуклые аквамариновые полосы — вены; ноги, по структуре своей, были схожи с руками и выдавали в мужчине тяжёлое детство и трудолюбивую старость, которой он также был не рад. Старость ли это была? Глубокая моральная старость. Даже не зная его, можно сказать, по внешнему виду, что он многое пережил. Может быть этот мужчина не был мудрым, по природе своей, он стремился знать и интуитивно, на уровне неких животных инстинктов или сверхчеловеческого чутья, он делал всё правильно и расчётливо. С лет тридцати восьми он и капли вина на службе в рот не возьмёт. Из-за этого были недомолвки и недопонимания с Марией, друзьями и ещё некоторыми лицами. Такая принципиальность меня не смущала, я сам тоже не пью. Жену, мне казалось, он свою не любил, но ни разу ей об этом не сказал; её натуру и прошлое — уважал, то и верно, ведь если верить его рассказам — эта женщина многое пережила и ещё столько же должна пережить. Доля у неё такая. Смешно осознавать и говорить об этом вам, но женился он по дружеским советам, мол: «Мариша наша тоже засиделась, как ты. Она порядочная, любит готовить и после этого блюдца мыть. Вы с ней точно пара, Белозёрный!». Так и обручились через месяц, а потом и свадьбу сыграли. Развестись они не собирались ни разу, но, ведаю вам только удобоприводимое, оба хотели и даже пытались сказать друг другу. Белозёров был на осьмнадцать лет младше меня, но по интересам и внешнему виду прохожий бы сказал: «Ровесники!». Это и свело нас вместе. Где и как — говорить не буду, это раскроет несколько моих душевных тайн, а я хочу вам поведать этот рассказ очень холодно и детально чётко. Вряд ли это выйдет, любовью к данному семейству, подробностями о личности своей и, наверное, атмосферностью своей писанины, я обрушил задуманное. Ознакомившись на долю с Петром Ивановичем и его обстановкой, мы можем приступать к основному истории, но я хочу подвести некие итоги, ведь уже и сам в своих мыслях запутался: не мудр, но начитан; нюх на будущее, как будто гадальный; выглядит, думает, действует, самоощущает по-старчески; во взглядах и способе жизни весьма консервативен. Как и все наши зажитейские разговоры, этот проходил на кухне, время близилось к вечеру. Мой товарищ сел на рябой пол именитой кухни и налил себе чаю, известным жестом пригласил меня сесть напротив. После этого он прогнал сына с кухни и я насторожился: будет рассказано что-то истинно откровенное и интимное. Данная повесть сможет обрушить все мненья Миши об своём любезном папочке. Это меня не могло не позабавить. — Иван Батькович, произошло всё это, ровным счётом, пять лет назад, когда мне исполнялось тридцать девять, на память понадеемся с вами. Не сильно был рад торжеству, но дети хотят, друзья да Мариша отпраздновать тоже желала, пришлось. Решили встретиться разом около местного залива Оби, ну, Вы его знаете, были с Вами. — Так точно. — Слушайте-с, погода около реки в тот вечер была любезная: тусклое солнце пыталось отразить своё сияние об полностью спокойную воду; лодки да корабли не рвались разрушать покои тихих вод, и спокойно почевали на пристанях; редкий ветер ласкал своими нежными дуновениями щёки прохожих, остатки жёлтых листьев на кустах и высоких деревьях. Вы скажете, наверно, что слишком пошло, но как сейчас я помню ту предночную натуру. Отвлечёмся от прелестного, за вечер нам прийдётся к нему более не возвращаться, если никто не против. — я коротким и медленным кивком разрешил продолжить Петру Ивановичу. — Вся подготовка лягла тяжким грузом на мои плечи, Вы знаете, как бывает: мариновка, поиск стола для пикников, раскладных стульев и поиск другого разного веселья. Я уже из дому знал, что надо будет выпивки брать много — погода тёплая, но не жаркая; с ветром, но не холодная. Пить в те времена я любил и, можно сказать, что злоупотреблял горячительными напитками, даже слишком. Мною самим решено было, что на стол явятся около двух бутылок, в народе говорящей, «незамерзайки», а приглашено к этому самому столу будет отсилы человека четыре, считая меня и семью. Тобишь, не трудно догадаться, что без родни я звал к себе лишь одного приятеля. Им был мой верный товарищ и сослуживец, сорву занавес анонимности — Валерий Валерьевич Уваров. Века он был такого же как я, — Пётр подразумевал возраст, но польские или украинские корни пробивались своим языком через всю толстокожесть его чисто российских взглядов — но мыслил иначе, якобы на лет 15, в тот момент, моложе. Во мне закралась уверенность, что если бы я встретил его недавно на улице, то по сравнению со мной он бы смотрелся ещё на 10 годов младше. А то и видно, он был знатно красив, не могу отрицать. И телом он отличался и лицом, будто аристократическим. Мне во снах иногда виделось, что он танцует на балах мазурку, а после ко мне подходит и живо говорит о чём-то интересном и научном. В жизни же, а не в видении, за этим парнем не только девушки табунами бегали, постоянно сослуживцы просились что-то за него сделать, а он и не прочь труд на плечи чужие переложить. — Прошу прощения, но он вам нравился? — решился спросить я. — Только в плане дружественном, не иначе. Понимаю о про что Вы, хотите уличить меня в кое-чём ином, но не выйдет. Мы с Уваровым были как братья по крови. Даже слухи ходили, будто мы из семьи одной приехали, но, по неизвестной всем причине, не решались сообщить об этом. Я считал данную болтовню пустословием, глупой насмешкой. Хоть за короткий срок мы и стали роднее отца и сына, но взгляды, поведение, мелкие повадки, привычки у нас различны. Так что отличными были не только внешнее состояние и физические приметы. Нас можно было сравнить с легкомысленно-влюбчивым подростком, который на всё имеет свои «нет!» и «ну, это же ясно!», нарушает правила и воздвигает свои, играет сердцами собственными и чужими; и с пожилым мужчиной, который уже наигрался, хочет быть весьма ленивым, быть уважаемым и уважать, кого хочет, спорить с дурным молодом и доказывать свою правоту. — Есть много вопросов, но предполагаю, что они развеются после окончания рассказа. — Правильно предполагаете, Иван Батькович. Понимаю то, как хочется вам поскорее узнать окончание, но знали бы, как не хочется мне вам поскорее его сообщать. Наверное, что именно из-за этого убегаю в мелкие подробности и оттягиваю даже саму середину. — Белозёрный умолк, но после монотонного протирания своего лба рукой снова заговорил, будто ничего и не было. — Я могу долго говорить и рассуждать о том, кем был Валерий Валерьевич, какие определенные черты его характера мне нравились, но эта вся прелюдия затянется до завтрашнего рассвета. Скажу про него лаконично: неимоверно хорош собою; романтичен и, иногда, трогателен до жути; пошутит везде хорошо и смешно; где надо, там и жизнью ляжет; никогда не женат; элегантен в нарядах (даже армейских); служить не хотел, но, по ироничности судьбы, ему пришлось. Надеюсь, что портрет вам представился хорошо. Добавьте к нему русые волосы и статную мужскую поставу. Разрешаю вам сказать, что этот человек был придуман мною, или собственным моим сознанием, но это не так. «Ясное солнышко», а не человек, виделось не только людям моего окружения, его обслуживали продавцы и работники столовых… — Не буду оспаривать существование вашего приятеля. — Вот и верно. Я потерял нить рассказа про праздник, о чём шла речь, вы помните? — Подготовка? Закончилось на приглашении гостя, вы начали описывать товарища подробнее. — Да, точно, но мы уже пропустим мелкости приготовления к выходу, ибо всё по поводу сказалось. Мы с Мишей и Марией пришли к берегу. Единственный гость должен был подъехать позже, а я не решался начинать свою часть застолья без него. С женою договорились, что по приходу Валерия, она сына отведёт в дом и уложит спать, так же сама не будет возвращаться — даст нам вспомнить старые времена и порассуждать о будущих. Около часа мы сидели на прохладном песке (я не нашёл тот обещанный столик), и о своём говорили. Сильно углубляться в нашу беседу не буду, да и не хочу, ведь есть на свете вещи интереснее и, самое главное, не мог я нормально сидеть, всё-таки не видел три года Уварова, поэтому заранее предвкушал встречу. Чувства мои были схожи с ощущениями маленького дитя, который ждет свой торт на день рождения. Странно, но Мариша тоже сделала в этот вечер подарок — вела себя спокойно и хорошо, позволяла немного покомандовать и за собой поухаживать пару раз разрешила. Такого не было уже давно, может с момента того, как прошло пятое свидание. После него она, кстати, и обещанные блюдца мыть перестала. Везде обман, ложь и надругательство над бедными мужчинами. Так вот, вскоре явился мой друг — Ленский без пера и чернил! Обомлел я, Мариша, сын и ещё несколько прохожих. Выглядел он как раньше — не мужественно, но красиво. Есть ещё такая тонкость, не знаю то, будет ли она уместна, но пахнул он как и двадцать лет назад. Странно, что он не душился «шанелями» и «диорами», но как-то все духи, даже самые армейские, раскрывались на его теле душистой розой, если это была она. Мне не свойственно улавливать людские мелочи, не хочу этого делать, но почему-то факт про аромат этого человека засел мне в голову ещё с казарменных времён… — Не молчите, говорите же! Интересно. — Супруга увела Мишу домой, как и было обещано. Мы стали пить, делали это быстро и много. Валерий Валерьевич пил значительно меньше, а я, под звонкий его хохот, опустошал, как говорится, рюмка за рюмкой, капля по капле, вечер наполнен душевным теплом. Уже не чувствовался тот лёгенький ветерок, который, ну, помните, листья деревьев и кусты. Погружаться снова в описание натуры — нарушение против ваших прав слушателя. Прошло не более минут тридцати, а я уже был в «зюзю» напоен. В тот момент я почувствовал тревогу, она тонкой паутинкой, пухом какого-то тополя или одуванчика проскользнула у по носу и так же стремительно улетела. Взгляд почуял или мысль злую, не знаю, не буду говорить сейчас точно. Только сейчас я осознаю зачем В.В. Уваров, мой друг, сослуживец и единственный, на тот момент, приятель, будто специально сохранял трезвость ума. В его возгласах и движениях была нарочная пьяность. — Нарочитая… — Не пытайтесь искать разгадку повести на середине, — он раскусил меня. — Я продолжу. Прошло ещё полчаса и мы, как в старые добрые, во всю обнимались, говорили о новинках и о политических взглядах. Годы минули, а почти ничего не сменилось: те же напитки, те же люди, те же темы. Смущало только то, что каждое его касание, объятие и хлопанье по ноге были… нежными? Специально сделаны? Со стороны пережившего эту историю я могу говорить сейчас про эти действия и мои ощущения, но кажется, что это всё переходит в последейственное: «А знал всю правду заранее именно я!». Мне не хотелось наседать над другом и в этот осенний вечер грузить его, но так хотелось узнать о том, собирается ли он брать невесту. Медленно, как змея через заросли травы подкрадывается к своей жертве, я подводил наш разговор к женитьбе. Раздался мой грубый и резкий вопрос — устал играть в игры, прижал беглеца к стене. С его стороны раздался громкий и, по-своему, нелепый крик: «Петичка, я тебя всгда любить был должн. Ты меня аишь?» — голова Валеры сделала рывок в сторону моей, а я не успел увернуться. Его действия не были для меня неожиданностью, это был политкорректный, дружеский и товарищеский поцелуй. Им пользовался ещё Леонид Ильич Брежнев, знаете такого, и я решил проявить… знаете… наверное, свою благосклонность к Уварову, если это так можно назвать. Поцелуй не имел в себе пошлости, умоляю вас, попробуйте прислониться устами к ладони и крепко их прижать друг к другу. Ощущения были схожи. Интимность этого события заключалась в том, что наши губные желобки, моя трёхдневная щетина и его сегодняшняя гладкость лица соприкасались и... — данную часть разговора, прошу у вас прощения, пропустил из-за своей излишней задумчивости. — Поддался его обаянию, — сказал я шёпотом, вероятнее себе, чем моему собеседнику. — И тут, Господи помилуй, Иван Батькович! Я понимаю, что этот дружеский, товарищеский, во всех смыслах этого слова, поцелуй перешёл границы плотно сомкнутых губ! — Пётр будто заново переживал весь тот спектр эмоций: гнев, удивление и прочие; — Воды слюней и поток влажной, прохладной плоти языка Валеры ворвались ко мне в рот под быстрым напором! Собственные мои глаза открылись, а руками я пытался отодвинуть нарушителя от себя. На веки словно упала пелена паники, которую я тем самым пытался поднять вместе придавливаемым объектом. Краснею! Я чувствую, краснею в данный миг! Боязно представить то, как это выглядело со стороны. Стыдно вспоминать и долю того вечера, кроме красивой натуры, естественно… — началось длительное молчание от моего оппонента, которое подразумевало не конец разговора, а вдумчивость и формулировку важной мысли, она, возможно, казалась Петру Ивановичу недопустимой. В тот момент и у меня было время задуматься. Основной поток моих дум был направлен на то, расскажет ли окончание истории собеседник, иль струсит себя самого и убежит. Не струсил, и через некоторое время раздалось тихое, еле дрожащее, всё также басовитое: — Но не буду лукавить, Иван Батькович, в животе стало теплее и захотелось накрыть глазные яблоки, обратно, и продолжить однополые пенетрации. Это было короткое желание, длинною в мысль. Но после полного прояснения рассудка, я в тот час сотни раз проклял оной напиток и поклялся: «Ни капли в рот!»; как Вы видите-с, теперь пью исключительно фитосбор. Было бы мне не так страшно про это говорить, но оторвав от себя этого бисфекторного Дон Жуана, я увидел у него за спиной детский силуэт. Будто из фильма ужаса, этот мальчик смотрел на меня, не отрывая своего взора. Будто завороженный, он наблюдал и вникал в ситуацию, которая развивалась у него на глазах. Мой мозг потерял счёт времени, но через минуты ко пришло осознание того, кем был этот мальчишка, стоящий в шести-пяти метрах. Ботинки увязали в песке и я с трудом, не подавая вида, добрался до сына. Стоял ком в горле, но проглотив его, с трудом промолвил ласково: «Мишенька! Мой мальчик, ты потерял здесь что-то?» — на лице мальчишки проявилась, если так можно сказать, «добрая ухмылка спящего» — он плавно опустил веки и на незаметные миллиметры раздвинул уголки рта, а после, открыв всю ясность взгляда, спокойно ответил мне: — Да, уже нашёл. Пока, папа, удачного веселья. — улыбка сменилась на усмешку и Миша стал похож на маленького чёрта. Это выражение лица отличалось от прошлого тем, что глаза умели вид очень прищуренный, губы стремились не выдавать смех, а правый край детских уст был значительно выше левого. В тот момент я понял, что он видел всё, с начала безобидных объятий и смеха, и, что усвоил всё увиденное иначе. Зная характер Михаила Петровича, имею право его так назвать в данных обстоятельствах, он не рассказал бы про это матери своей, друзьям, даже Вам. Мне было страшно за то, что я потерял в его глазах ту мудрость, мужественность, что ранее. Моя империя бы разрушилась в одно мгновение. В дальнейшем я покинул пляж, оставив там приятеля и моё бывшее увлечение. На этом рассказ заканчивается и… Я слышу громкие шаги Марии Павловны. Если остались вопросы, то задавайте скорее, а то, как я понимаю, — он ехидно улыбнулся и чуть не расхохотался, — вам надо торопиться домой. Хочу спросить, — Пётр сделал свою мину снова серьёзной, — упал ли я в ваших глазах, Иван Батькович? — Ничуть, это всё показалось очень занимательным. Спасибо, что решились поведать об этом. Неловко просить и спрашивать, но Мариша идёт, и мне также надо в путь, могу ли я описать это в прозе? Придя домой, сразу сел бы за печатную машину. Так давно уже ничего не выходило из-под старого пера. — Делайте то, что пожелаете нужным. Главное — сохраните анонимность повествователя. Услышав первые повороты ключа в двери, я бросился в прихожую, и начал обвязывать шею шерстяным шарфом.