Не выбирают только мертвецы

Полностью прозрачный челнок, похожий на головастика с выпотрошенным брюхом, вышел на орбиту Раху — огромного газового гиганта, на поверхности которого всегда было неспокойно. Смирение глядел, как под его ногами скручивается чудовищный вихрь, переливающийся всеми оттенками оранжевого. Алая, словно артериальная кровь, атмосфера планеты лениво меняла цвет, поддаваясь напору урагана. Там, внизу, ветер настолько силён, что челнок не продержится в нём и минуты: двигатель взорвётся, и Раху мигом пожрёт огненные слёзы, которые останутся от судёнышка и от самого Смирения. Если улучить минуту и направить челнок вниз... Лоб тут же покрылся испариной, виски сжало — программа подчинения напоминала о себе. Отец скоро должен прилететь. Прилететь и забрать своё. Забрать то, что принадлежит ему по праву крови и генов. Смирение должен терпеливо его ждать. Что ж, он дождётся. Деваться ему, в конце концов, некуда. Раху под ногами бесновался — планета пожирала сама себя, переваривала и изрыгала обратно. Шадурья, жёлтый карлик, вокруг которого неторопливо плыл газовый гигант, беспокойно мерцала на левой половине неба, выбрасывая протуберанцы. Смирение чувствовал себя очень-очень одиноким. Одиноким и уже почти неживым. Чтобы отвлечься, он перевёл взгляд на пояс астероидов — где-то там вертелась среди глыб полезных ископаемых маленькая шахтёрская база: три человека и полсотни дронов-разработчиков. Вчера Смирение останавливался у них. Смотрели новости десятимесячной давности, болтали о выборах, прошедших полгода назад. Из-за регулярных бурь на Раху не ловятся даже паршивые «Галактик Ньюз». Хорошие ребята эти шахтёры, жаль их. Весёлые, компанейские. Жадно слушали, поделились запасами выпивки... Смирение поморщился, коротко и прерывисто вздохнул. Отец назначил здесь встречу, а значит, когда всё будет закончено, их ждёт не лучшая участь. Свидетелей Квирин не оставлял. Повезёт, если убьёт быстро. Его отец... За двадцать пять лет они виделись трижды, причём в первый раз — когда Смирению было три часа от роду. Тогда Квирин внедрил сыну — полному своему биологическому клону — программу подчинения. Ещё дважды её пришлось подправлять и устанавливать обновления. Смирение с яростью уставился на собственные руки. Сильные, способные согнуть железную арматуру... Что толку, если становишься слабее мышонка, стоит отцу лишь взглянуть на тебя? Квирину недавно исполнилось шестьдесят. Ему нужно новое тело. Сильное, выносливое, с развитым мозгом. Программа не давала Смирению пропустить занятия в университете или тренажёрном зале. Отец требовал, чтобы тело, которое он заполучит, было в идеальном состоянии. Его отец... Голову сдавило, будто клещами. Смирение завопил и упал на колени. Пальцы сами проворно забегали по панели управления, отдавая челноку необходимые распоряжения. «Террор», корабль господина Квирина, величаво вышел на орбиту Раху. *** — Ты уверен?.. Женский голос смутно знаком. Смирение готов поклясться, что знает его, но сейчас это не имеет значения. Голос плывёт где-то над головой, там, где летают облака и птицы, плоские и смешные, явно нарисованные. Смирение лежит посреди нарисованного поля, и бумажные цветы шелестят разноцветными лепестками. Это его маленький мирок, принадлежащий ему и никому больше. Если прищуриться и напрячь воображение, то над нарисованным полем появится плюшевая радуга, и шерстяные нити, свисающие с неё, будут смешно шевелиться под лаской летнего ветерка. Радуга защитит от всего. Радуга всегда поможет. — Так ты точно уверен? — Кто может быть уверен в таких случаях? Мужского голоса Смирение точно раньше не слышал. А то бы запомнил: он слишком бездушен. Механические интонации, неживые обертона... — Он справится? — женский голос, напротив, взволнован. — Я не знаю. Никогда не правил ничего подобного. Квирин и его корабль — они хороши. Получится или нет — выяснится, когда он увидит «Террор». Там первая точка вживления. — Они хороши, не спорю. Но ты лучший. — Я лучший, — мужской голос произносит это с прежним безразличием, и Смирение тоже теряет интерес к разговору. Куда веселей смотреть, как ветерок играет с бумажными цветами. *** Колтанийские корабли всегда были редкостью. Мало кто знал, почему. Смирение знал. Равно как и знал, почему колтанийских женщин никто никогда не видел. Видели, ещё как видели! Просто колтанийские женщины и были кораблями. Когда-то давно колтанийцы мирно плавали в морях. Огромные самки, в чьи тела внедрялись немногие счастливчики-самцы, срок самостоятельной жизни которых был ограничен. Они теряли часть своих органов, а взамен питались от самок, оплодотворяли их и там, внутри, защищённые бронированными пластинами, занимались наукой, искусством, ещё чем-нибудь, что интересовало именно их. Разумеется, не всем самцам удавалось подобрать себе пару: их всегда было больше, чем женщин, и многие умирали, падая в толщу покрывавшего планету океана. Затем одна случайная мутация открыла колтанийцам дорогу в космос. Генетики схватились за эту возможность, развили её так, как, наверное, не сумела бы ни одна другая раса... Теперь океаны Колтайнэ представляли собой бесконечную цепь островков-криогенераторов, где хранились замороженные эмбрионы. Учёные из миллионов имеющихся вариантов выбирали нужный, а потом составляли идеальные пары «самка — самец». В итоге колтанийские чудо-корабли отличались поразительной скоростью и живучестью, доставляя грузы в самые отдалённые закоулки галактики. Смирение знал всё это... потому что знал. Программа не запрещала искать информацию об отце; честно говоря, она подстрекала делать это. Квирин, вселяясь в чужое тело, терял часть памяти. Заёмные воспоминания служили ему подспорьем. Где и как Квирин раздобыл тщательно охраняемый эмбрион колтанийской самки — Смирение понятия не имел. Но раздобыл-таки, и путём немыслимых экспериментов над собой и над ней создал единственный в своём роде симбиотический союз «человек — колтанийка». Обоим пришлось за это заплатить страшную цену. У колтанийцев было две расы — зелёные и синие. Их самоназвания звучали, как бульканье, которое Смирение при всём желании не мог воспроизвести. Как водится, расы достаточно долго враждовали между собой, но до массового геноцида дело не доходило — колтанийцы были слишком малочисленны, слишком много особей погибало, не достигнув возраста размножения. Кроме того, в своё время выяснилось, что расы прекрасно могут скрещиваться, и потомство получается жизнеспособным. Так что практичные, в целом миролюбивые и не любящие сбиваться в стаи колтанийцы поладили между собой уже давным-давно. «Террор», корабль Квирина, в ходе их взаимной притирки обрела багрово-чёрную броню, по которой то и дело пробегали алые всполохи. Другие колтанийские корабли шарахались от «Террора», словно от прокажённой? или того хуже — опасной сумасшедшей. Вполне возможно, что с точки зрения колтанийцев она такой и была. По крайней мере, ни один колтанийский корабль не нёс на себе такое количество оружия. Часть из него «Террор» вырастила самостоятельно, другую часть Квирин ей вживил в ходе мучительных и болезненных операций. Другие колтанийки были массивными, их трюмы предназначались для больших объёмов грузов — «Террор» отличалась изяществом и стремительностью. Она всегда считалась боевым, а не грузовым кораблём. И что самое главное — сама искренне полагала, что рождена для боёв и побед. Квирин воспитал её такой. В конце концов, «Террор» считала его богом и господином. Попробовала бы она считать иначе! Смирение смотрел, как его руки сами впечатывают в память челнока стыковочные манёвры, и боялся. Боялся, как никогда в жизни. Так же, наверное, боялась его мать, когда ей вживляли в матку очередной клон Квирина. *** Его мать... Смирению иногда казалось, что он её прекрасно понимает, а иногда — что они бесконечно далеки друг от друга. Скорее всего, и то, и другое было правдой. Мать любила его — насколько можно любить существо, предназначенное на убой. Она не могла не любить, Квирин рассчитал всё точно. Даже когда у Смирения появилась сводная сестра, мать всё равно уделяла ему больше внимания. Именно она научила сына играть в замечательную игру: создавать собственный мир, где растут бумажные цветы и поют стеклянные птицы. Именно она привела как-то в дом робота, которого все считали абсолютно сумасшедшим. Робота, хорошо разбиравшегося в биопрограммировании... *** Прозрачный челнок приземлился на посадочную площадку, выдвинутую из швартовочной мембраны, словно комар-переросток на язык гигантской жабы. Мембрана дрогнула и разошлась, втягивая в себя добычу. «Террор» была живым кораблём, так что стены её коридоров были её собственной плотью: время от времени на них проступали пульсирующие вены или клубки нервов — корабль принимал информацию и действовал соответственно. Всюду алое и чёрное — цвета, которые Квирин особенно любил. Смирение не знал, появилась ли эта любовь, когда «Террор» подросла, или же отец подгонял корабль под любимую эстетику. Возможным было и то, и другое. Когда Смирение ступил на палубу, та слегка дрогнула — приветствие? предупреждение? «Террор» — странный корабль, и нечасто можно предугадать, о чём она в данный момент думает. Программа уверенно отдала команду, и Смирение пошёл в один из узких, пульсирующих багровым коридоров, отходивших от посадочного ангара. Коридоры «Террора» извивались самым причудливым и непредсказуемым образом, и Смирение сомневался, что даже у Квирина есть их полная и подробная карта. Корабль выращивал внутренние полости и проходы к ним, повинуясь собственному пульсу и ритму жизни. Некоторые со временем зарастали, другие расширялись и продлевались туда, куда в этот момент требовалось кораблю — или хозяину. Содержание некоторых проходов причиняло кораблю боль, но вряд ли отец заострял на этом внимание. Или наоборот? Квирин любил причинять другим боль, так почему «Террор» должна была стать исключением? Стены пульсирующего коридора тем временем разошлись, и Смирение зашёл в небольшой зал, который Квирин назвал когда-то «моя галерея». «Террор» была ревнива. Благодаря телепатической связи она знала, когда её господину нравится какая-нибудь женщина, когда Квирин находит другую сексуально притягательной. Она терпела измены хозяина, но взамен... Первой в «галерее» находился стеклянный куб, где с выражением страдания на лице застыла в прозрачном геле обнажённая крылатая девушка. В её крылья было продето несколько цепей, удерживающих их широко распахнутыми. Другие цепи пробивали ладони и запястья девушки, но выполняли в основном декоративные функции. Череп лэндфоллки был вскрыт, и на поверхности её мозга располагалась пара десятков миниатюрных датчиков. Что они измеряли и что передавали — Смирение не знал и знать не хотел. Достаточно и того знания, что кости в развёрнутых крыльях регулярно разбивались специальными молоточками, которыми заканчивалась пара опущенных в желе стальных манипуляторов. Затем кости заживляли и разбивали снова. Всё это время девушка пребывала в сознании. Через специальные катетеры в её вены подавался раствор, заставляющий сохранять рассудок ясным. Насколько ясным — вопрос другой. Смирение искренне надеялся, что разум уже достаточно помутился, и прежней лэндфоллки больше нет. Хотя лучше ли постоянно чувствовать себя комком острой боли — тот ещё вопрос. Остатки волос лэндфоллки были абсолютно седыми. Во втором кубе покачивалась на цепях уроженка Венца: загнутые рога просверлены в пятнадцати местах, в них вставлены колечки из металлов-проводников. Такие же колечки украшали соски и гладко выбритую промежность. Время от времени по кубу пускали ток, и тогда тело девушки содрогалось в жутковатом, но для Квирина неизменно очаровательном танце. Смирению во второй его визит пришлось смотреть — его едва не стошнило. Рядом с кубом располагался небольшой экран — камера постоянно была направлена на анус девушки. Там копошился плотоядный симбионт — полуцветок, полуживотное, — плотно закупоривший отверстие. Камера увеличивала всё, и было видно, как многочисленные шерстистые то ли ножки, то ли отростки присасываются к телу между разведённых ягодиц венцианки, отрывая небольшие кусочки мяса и отправляя их в пищевое отверстие. Если бы девушка принимала пищу, симбионт питался бы отходами, но Квирин сознательно кормил её лишь внутривенно. Лекарства быстро заживляли повреждения, и симбионт мог бесконечно пожирать плоть. Электроразряды были ему нипочём — лишь открывали для его щупалец новые, неповреждённые участки тела. Со времени последнего визита Смирения симбионт изрядно разросся и сейчас частично покрывал и промежность. Несколько аккуратных порезов на бёдрах доказывали, что его туда специально приманивали. Свободными и неповреждёнными оставались клитор с двумя вживлёнными в него колечками и половые губы, на которых теперь красовалась татуировка: множество миниатюрных изображений самого Квирина. Смирение вздохнул. Похоже, в будущем отец планирует поставить в куб вторую камеру. Ему всегда нравилось смотреть на проклятого симбионта. Ноги девчонке разведут пошире, первую камеру придвинут поближе... Хуже всего обстояли дела в третьем кубе. Там находилась верхняя половина тела юной джиланки. Джиланн был небольшой водной планетой, которую населяли двоякодышащие гуманоиды необычного пурпурного окраса, в случае опасности выделяющие из специальных желез ядовитую слизь. Несколько вакуумных приспособлений для отсоса этой слизи сейчас работали безостановочно, а жабры девушки, расположенные под ключицами, не переставая дрожали — то ли от боли, то ли от ужаса, то ли от всего вместе. Огромные синие глаза без белков были широко распахнуты, лишённые ресниц веки почти не моргали. Нижняя половина тела, начиная с талии, была аккуратно срезана, причём внутренние органы бережно сохранили, и теперь они плавали вокруг изуродованного тела — кишки, мочевой пузырь, половая система... Клочья кожи, свисающие с талии, Квирин превратил в бахрому и выкрасил в белый цвет — своеобразный пояс целомудрия, как он любил говорить на подпитии. Этот куб не стоял на полу, а был подвешен над массивной горелкой. Страх перед огнём всегда был поистине расовой фобией джиланнцев. Небольшие зажимы на горле не давали девушке возможности расслабиться (если такое в данной ситуации вообще было возможно) и время от времени оставляли аккуратные ожоги. Квирин считал это изысканной пыткой. Три женщины, которых отец Смирения желал, добился, потерял к ним интерес и отдал для развлечения и пыток своему кораблю. Его галерея. Его коллекция. Смирение искренне радовался тому, что женщина, выносившая его и называвшая себя его матерью, никогда не интересовала Квирина. *** — Вторая стадия загрузки... — механический голос отдаётся звоном в висках и — почему-то — кисловатым привкусом на языке. Смирение лежит на нарисованной траве, и прямо над ним летает стеклянная птица. Летает и выводит звонкие трели. — Эти бедняжки... — вздыхает женщина. — Они хороший ориентир. — Да. Но мне их всё равно жалко. Механический голос не отвечает. Возможно, ему неведомо понятие «жалость». Смирение хочет слушать птицу и не хочет обращать внимание на разговаривающих мужчину и женщину. Вот только язык почему-то неприятно горчит. Хочется сплюнуть, но разве можно — в своём-то мире?.. *** Рубка управления всегда была самым просторным помещением «Террора». Это естественно, ведь Квирин в ней жил с завершения процесса слияния. Так же, как «Террор» служила только ему, Квирин стал частью корабельного оборудования. Разумеется, он мог выходить из корабля. Недалеко и ненадолго. «Террор» слишком волновалась за своего супруга и господина. В отличие от коридоров и ангаров, рубка была нежно-розовой. Смирение знал, что Квирина это бесило, но поделать с этим он ничего не мог: половые органы «Террор» не поддавались переделке. Или поддавались, но незначительно. Повсюду в стенах рубки имелись отверстия размером с неглубокую тарелку — влажные, сочащиеся прозрачной жидкостью, время от времени хлюпающие. На глазах у Смирения, высокий, широкоплечий, обрюзгший от времени и неумеренных излишеств человек с трудом выдернул переплетённый жгут слизких проводов из одного отверстия и воткнул в другое. Колтанийцы оплодотворяли своих женщин практически постоянно. Квирин по естественным причинам был лишён этой возможности, но он придумал замену. Ещё в рубке находилось несколько кубов, в которых, тоже залитые гелем, покоились другие клоны — неудачные опыты. У одного была вскрыта грудная клетка и раздвинуты рёбра, так, чтобы можно было разглядеть равномерное биение его сердца. Вместо кровеносных сосудов к сердцу были подведены прозрачные пластиковые трубки. У другого полностью была содрана кожа — Квирин явно ставил опыты по улучшению мышечной системы. Оставалось лишь надеяться, что хотя бы этот парень мёртв. Когда Квирин повернулся к сыну, Смирение вновь поразился чёткой лепке черт его лица, так похожих на его собственные. Да, конечно, лоб Квирина избороздили морщины, подбородок уже расплылся, а в волосах блистала седина. Но глаза смотрели ясно и пронзительно, и Смирение в который раз подумал: сколько ему лет, этому чудовищу? Сто? Двести? Тысяча? Отец повелительно кивнул на заранее подготовленный для пересадки мозга аппарат, и ноги понесли Смирение именно в ту сторону. *** — Финальная стадия загрузки прошла успешно. Ему пора просыпаться. — Но он не хочет, — в женском голосе жалость и любовь. — Ему придётся. И в уютном бумажном мирке Смирения вспыхивает огонь. Пламя занимается лениво, будто ему не особенно хочется делать то, что оно делает, но постепенно разгорается. Радуга больше ничего не защищает — из семи цветов остались лишь красный и оранжевый, огонь пляшет по широкой дуге, и с небес сыплется жирный чёрный пепел. Бумажные цветы вспыхивают прямо в руках. Смирение не знает, что ему делать, он мечется по полю, пытаясь раздавить пламя каблуками, но под ногами умирают немногие оставшиеся цветы, а огонь всё танцует и танцует, и вместо нарисованного солнца теперь чёрная дыра. — Пора, — механический голос равнодушен, и Смирение в бессильной ярости грозит кулаком нарисованному небу, половина которого объята пожаром. — Просыпайся. Смирение не хочет, ему нравится здесь, в нарисованном смешном мирке, принадлежавшем лишь ему... Но мирка больше нет. И выбора тоже нет. Почва под ногами обугливается, и Смирение падает в бездонную яму, стены которой полыхают, источая жар и не давая зацепиться о плавящиеся под рукой камни... *** Смирение застыл, стоя на коленях, покорно ожидая, когда отец подключит электроды к его вискам, когда расчертит контуры, по которым проедется электронная пила, снимая скальп, вскрывая череп и обнажая мозг. Эту процедуру он уже видел: Квирин любил развлекаться и в последний визит сына показал тому, что с ним будет и как всё произойдёт. Кровь тогда заливала несчастному выпученные глаза, но он оставался в сознании. Зажимы крепко сжимали ему голову, не давая дёрнуться. — Боль будет умеренной, — говорил тогда Квирин. — Ты терпел страдания и посильнее. Но вот страх... о да, это страшно. Я поставлю перед тобой зеркало, чтобы ты наблюдал за процедурой. Меня всегда забавляло, как вы боитесь и пытаетесь вырваться, пытаетесь помешать неизбежному. Но выбора у вас нет. Запомни, маленький дурачок: у тебя нет выбора. Программа акцентировалась на словах хозяина, они полыхали перед глазами Смирения ослепительно-белым неоновым цветом. От них невозможно было закрыться, некуда было бежать. Нет выбора, да. Тогда не было и нет сейчас. Квирин вздёрнул Смирение на ноги. Приблизил своё лицо к его, словно собираясь поцеловать. Улыбнулся, открыл рот, желая что-то сказать, но Смирение его опередил: сам высунул язык, будто дразнился. Он не хотел делать ничего подобного, но у него, как обычно, никто не спросил. В язык было вшито складное лезвие. Оно прорвало тонкую кожу и распрямилось: пазы выстрелили один за другим. Лезвие вошло в рот Квирина, прямо в глотку. Смирение моргнул, дёрнул языком — лезвие сложилось, чтобы выстрелить вновь и вновь. Два удара в шею Квирина, туда, где бьётся пульс. Две дырочки на шее расположены одна под другой, очень близко — словно Квирина укусила неведомая змея. Из ранок полились первые струйки крови. Квирин покачнулся, изумлённо поглядел на сына, словно пытаясь осознать происходящее, ухватился за мнемограф — тот повалился с грохотом, ударившись о пол. Ноги Квирина подкосились, и тут Смирение ударил четвёртый раз. Он попал отцу в левый глаз. Лезвие проникло глубоко — и сломалось, когда Квирин зашатался, держась за горло. Его грузное тело сползло к ногам Смирения, словно с холма осыпался песок. Некоторое время Квирин извивался, алая лужа вокруг его головы стремительно расползалась, разливаясь всё сильнее. Когда она достигла ног Смирения, тот дёрнулся, как будто его ударили электрошокером. Программа в голове Смирения воевала с программой. Воспоминания вспыхивали и гасли, подобно сверхновым, глаза вылезали из орбит, из горла вырывалось глухое мычание. Лезвие вернулось на своё место, закупорив дыру в языке, но боль не унималась. Впрочем, как в своё время говорил Квирин, боль оказалась терпимой. Умеренной. Смирение терпел страдания и посильнее. Как только он сумел восстановить дыхание, то тут же сорвал с себя электроды и отбросил их подальше. Затем остановился возле отца, поглядел в непонимающие глаза с расширенными зрачками, послушал хриплое дыхание и склонился над агонизирующим телом. Где же этот чёртов пульт? Ага, вроде, левый карман оттопырен... Квирин перехватил его руку, захрипел что-то непонятное, но Смирение в кои-то веки не боялся. Чувства бурлили в его сердце, переполняли его, и ни одно из этих чувств не было добрым. Он выдернул руку из ослабевших пальцев Квирина и от души врезал по этим пальцам босой пяткой. Затем выхватил пульт и заодно сорвал с пояса шокер. Выпустил в отца несколько разрядов — грузное тело расслабилось и затихло — и припустил из центральной рубки обратно к своему челноку. Ему нужно было успеть до того, как Квирин окончательно испустит дух. «Террор» пока не осознала, что происходит — много десятков лет никто не смел посягать на её господина, — но когда агония Квирина перекинется на корабль... Смирение жаждал быть в этот момент как можно дальше отсюда, хоть и осознавал, что это, скорее всего, невозможно. Он не ошибся. По кораблю раздался пронзительный вопль, похожий на вой сирены, вот только сиреной этот крик не был. Кричала женщина, теряющая не просто капитана и возлюбленного, но и смысл всей своей жизни — и саму жизнь, хоть это уже было вторичным. Другие колтанийские корабли за жизнь сменяли двух-трёх капитанов; «Террор» была лишена такой возможности. Квирин воспитал её самолично и никогда ни с кем не собирался делить. Неважно, жив он при этом или мёртв. Но даже горюя, «Террор» осознавала, что на её борту находится чужой. Тот, кто сделал это с дорогим и любимым хозяином. Тот, кто должен заплатить за преступление. По венам корабля уже бежала отрава, до поры до времени хранившаяся в специальных капсулах, но все силы корабля уходили на то, чтобы забрать с собой в небытие мерзкого мальчишку, дерзнувшего успешно покуситься на собственного отца. Смирение резко подпрыгнул, когда из пола перед ним выросли острые иглы. Увернулся от летящих навстречу дротиков. Задержал дыхание, миновав клубы зелёного газа — очевидно ядовитого, потому что у него тут же заслезились глаза и зачесались крылья носа. Вновь отпрянул, когда пол взбугрился корнями, из которых вылетели длинные жёсткие верёвки... Утешало то, что ловушки колтанийскому кораблю приходилось выдумывать на ходу, борясь с отравой. К такому «Террор» не привыкла, она всю жизнь подчинялась господину, а уж Квирин был горазд на подлые выходки. Теперь же... впрочем, память у колтанийки была неплохой, и выход она всё-таки нашла. Стены коридора начали с хлюпаньем и чавканьем сдвигаться. Это было сложно и наверняка больно, но «Террор» сейчас не обращала внимания на боль. Как, впрочем, и сам Смирение. Ближе, ещё ближе... Когда Смирение начал задевать стены плечами, из алой плоти «Террора» начала сочиться ядовито-фиолетовая слизь. Крепко сжав в руках пульт, Смирение надавил на все кнопки разом. Кажется, это должно было перегрузить системы корабля, заставив «Террор» на какое-то время затихнуть. И да, это сработало: стены остановились, чуть подрагивая. Смирение вывалился из коридора, едва не задушившего его, и огляделся налитыми кровью глазами. Следовало бежать со всех ног. Но в зале с тремя заключёнными в кубы девушками Смирение замедлил шаг. Да будь всё проклято — он не мог не остановиться! Глубоко вздохнул, посмотрел на лэндфоллку со сломанными крыльями, на венцианку, страдающую от паразита-симбионта, на разрезанную пополам джилланку... Что-то шевельнулось в его душе, что-то тёмное, жаркое и невыносимо печальное. Что-то, требующее действий. Смирение огляделся. Ничего, абсолютно ничего... Он перевёл взгляд на пульт. Его отец не был бы его отцом, если бы не предусмотрел внутри этой штуковины оружие и кнопку для взрыва всего вокруг! Нужно только разобраться в бесчеловечной логике Квирина... На секунду Смирению показалось, что он сам — это Квирин: гениальный учёный, выдающийся бизнесмен, безумный психопат-садист. Показалось, что это он приходит сюда полюбоваться сумасшедшей галереей, развлечься, пытая «своих девочек», мучая их, заставляя раскрывать рот в беззвучном крике. Что же поможет поджаривать на медленном огне одну из них, устраивать электрический танец другой и показывать третьей галлюцинации, сделавшие её абсолютно седой? Какая подсистема удобна для того, чтобы развлекаться подобным образом? Смирение усмехнулся, копируя отца. Встал, широко расставив ноги, разглядывая девушек. Вытянул из-за пояса пульт. Это должно быть что-то очень удобное, что-то, на что ладонь ляжет сама... Рогатая красавица вздрогнула и забилась в судорогах, когда пальцы Смирения коснулись одной из кнопок — нежно, словно лаская. Симбионт в её промежности заволновался, выпустил несколько новых отростков. Смирение передёрнуло от омерзения, но он заставил себя вновь сосредоточиться. Куда бы Квирин разместил оружие? Наверняка на самую безобидную и вызывающую брезгливость кнопку где-нибудь на краю пульта, вроде контроля жидких отходов. Да, это как раз в духе Квирина: считать жидкими отходами всех, кроме себя. Драгоценные секунды уплывали безвозвратно. Смирение подавил желание зажмуриться — и нажал на кнопку контроля жидких отходов. Лазерный луч прорезал помещение. Куб взорвался сотней мелких осколков, со звоном опавших на пол. Жидкий гель расползся неряшливой лужей. Лэндфоллка дёрнулась. Из-под вскрытого скальпа выступила кровь. Следующий выстрел пришёлся ей точно в грудь, и в безумных глазах девушки Смирение на миг прочёл благодарность. Затем лэндфоллка безвольно обвисла на цепях — наконец-то мёртвая и свободная. Показалось — или рогатая красотка поглядела на подругу по несчастью с завистью? Двух других девушек Смирение расстрелял очень быстро, не давая себе возможности ни пожалеть их, ни подумать о том, что именно он сейчас делает. Палуба космического корабля уже содрогалась, стены дёргались, по ним шла рябь, вены то вспухали, то опадали. Следовало поторопиться. Смирение припустил бегом, и всё же едва-едва успел. Когда палуба встала стоймя, он покатился кубарем и мог лишь слегка контролировать направление. В челнок он буквально завалился и хлопнул ладонью, активируя управление. «Террор» разваливалась на куски, по посадочной площадке змеились трещины, швартовочную мембрану вспучило и разнесло. Смирение спешно задал курс прямо на дыру, образовавшуюся на месте мембраны, и покрылся холодным потом, когда острый металл проскрежетал по прозрачному брюху челнока, оставив там внушительную царапину. Тем не менее, вёрткий маленький кораблик уцелел, и Смирение вместе с ним. Он едва успел отлететь на достаточное расстояние, когда бронированные пластины «Террора» изогнулись, затем раздвинулись, и оттуда вырвался яркий язык пламени. Взрыв отшвырнул челнок Смирения в сторону, закрутив, будто детский волчок. Пришлось постараться, чтобы стабилизировать траекторию полёта. Обломки «Террора» огненным дождём падали на Раху, прямо в пасть гигантского урагана. Там их больше никто не найдёт. Квирину пришёл конец. *** — А что с ним будет, если твоя программа не сработает? — в женском голосе сквозит тревога. — Он умрёт. Пауза. Слишком долгая, чтобы быть незаметной. Затем женщина неуверенно говорит: — А... Квирин? Шорох динамиков похож на шелест перекатывающихся песчинок. Так смеются роботы устаревших моделей. У новых моделей чувство юмора куда ближе к человеческому. — Тоже умрёт. Ещё одна пауза. Облегчённый вздох — едва слышный, но всё-таки слышный. — Тогда хорошо... *** Ураган на Раху разросся уже на четверть планеты. Наверное, случись такая буря на обитаемой планете — тут-то цивилизации и конец. Но Раху необитаем. Как почти вся эта окраина Галактики. Смирение направляет челнок к шахтёрской станции — он уверен, эти ребята вновь примут его дружелюбно. Он им понравился, они ему тоже. И они останутся живы. Почему-то сейчас это для Смирения особенно важно. Впервые ему не хочется нырнуть в ураган, разлететься огненными слезами в ядовитой атмосфере Раху. Впервые за много дней ему хочется жить. Да, мать и её дружок-робот подставили его, не оставив выбора. Да, программа наткнулась на программу — роботы любят экспериментировать подобным образом. Но теперь-то программы взаимно уничтожились! И выбор есть. Это так странно, что Смирение теряется. Что ему теперь делать? Ему, рождённому и выращенному лишь для того, чтобы отдать своё тело безумцу наиболее извращённым способом изо всех возможных? Может, занять место отца? Но руководство подпольными корпорациями никогда не привлекало Смирение, да и знаний у него для подобных фокусов маловато. Странствовать по Галактике? Вернуться в университет и закончить аспирантуру? Выборов много, от возможностей — и права их выбирать! — кружится голова. Смирение чувствует себя пьяным. Смирение чувствует себя живым. И, кстати, неплохо бы сменить имя. Это дал отец — отныне оно не подходит новому человеку. Живому, вольному выбирать человеку. Воля... Смирение улыбается. Да, пожалуй, Воля в качестве нового имени вполне подойдёт.